Апофеоз двадцатых. Молитва рождённого под чёрным небом.

Апофеоз двадцатых.

Молитва рождённого под чёрным небом.

Стихи

АПОФЕОЗ ДВАДЦАТЫХ

 

Как странно размышлять о тех годах,

о серых и голодных городах,

о датах полнолуний и затмений,

о пасюках, скребущихся в душе,

о на уши навешанной лапше,

о том, что нет ни Бога, ни пельменей.

 

Ещё и те, кто был в своём уме

считали, что вот-вот конец чуме,

что через месяц рухнет сигуранца,

и в каждый рот вернётся бутерброд,

и обожал читающий народ

Есенина и Менделя Маранца.

 

Как паутина, ширилась впотьмах

разруха и в сортирах, и в умах

и думал тот, кто попадал на нары,

что Сан-Томе и острова Рюкю,

и ливры, и пиастры, и экю

придумали Дюма и Буссенары.

 

Почти без опасений москвичи

святить носили в церковь куличи,

но черти в Кремль приволокли Уэллса,

исчезли напрочь ситец и поплин,

зато спустился с неба Цеппелин,

и Маяковский никуда не делся.

 

И не припомнить было бы грешно

таксомоторы фабрики «Рено»,

зарплату, сокращаемую вдвое,

игру то в преферанс, то в дурака,

безбожников, стоящих у станка,

и Мэри Пикфорд, спящую в «Савойе».

 

Хранятся там, как мошки в янтаре,

тоска о том, что было при царе,

гвоздём в мозги вбиваемая лажа,

полночные радения в чека,

червонцы, что летели с потолка,

и будущая гибель Эрмитажа.

 

Искать в те годы было бы вотще

хоть что-нибудь съедобное в борще,

но в мире телогреек и авосек

видны доселе и пайковый жмых,

и рыковка, и съезд глухонемых,

и Алексей Турбин, и Лариосик.

 

Хотя уже кончался перекур,

в ощипанной державе дохлых кур

гремели то Гардель, то чижик-пыжик,

медведицы брели в сосновый бор

и рос неразбираемый забор

спасающих народ заборных книжек.

 

Не то, что спьяну, а скорей со зла

с трудом сквозь эти годы проползла

ввязавшаяся в действо шутовское

страна детей, забывших про отцов,

империя святых и подлецов,

не ведавшая, что она такое.

 

МОЛИТВА РОЖДЁННОГО

ПОД ЧЁРНЫМ НЕБОМ

 

Упаси атеиста, могучий Аллах,

от визита на нищий советский мальчишник,

от бесплатной горчицы на грязных столах,

от газеты «Вечорка» за медный семишник.

 

Упаси от проезда в метро за пятак,

от больных без больниц, от пустых поликлиник,

от повесток на фронт, от учебных атак,

от обеда в столовой за гнутый полтинник.

 

От гнилых сигарет, от осадка на дне,

от работы за так в инвалидной артели,

от рубля за бутылку вина «Каберне»

и от двух сорока за вино «Ркацители».

 

От сгорающей лампы за тридцать одну,

от семейных трусов за последнюю трёшку,

от игры в домино, в волейбол и в войну,

от решений ЦК и езды на картошку.

 

От штрафного броска и от сына полка,

от мичуринских слёз, от наркомовских дочек,

от УК, ЦСК и от РККА,

от путёвки в Артек, от халата в цветочек.

 

От чужих протеже на крутом вираже,

от селёдки в борще, от соседки-кретинки,

от езды на еже и от феи Драже,

от Вивальди, Гуно, Доницетти и Глинки.

 

От защиты Руси от коварства Оси,

от запрета на внос, от запрета на вынос,

от цены на джерси и посадку в такси,

от чего-нибудь, словом, скорее спаси нас.

 

Отзвучал патефон и застыла игла,

разошлись господа и откланялись дамы,

по Коциту ладья дураков уплыла,

увозя реквизит неудавшейся драмы.

 

Отпуская ковригу по мёртвым водам,

съела мякиш эпоха и бросила корки,

утонула в забытом портвейне «Агдам»

и послала империю на три семёрки.

 

Никуда не поспел пресловутый пострел.

Износились кальсоны. Истлела рубашка.

Заколочен лабаз. И шалман прогорел.

И разбрёлся конвой. И закрыта шарашка.