Журнальный мир

Совсем маленькой я приставала к бабушке, чтобы она рассказала сказку, заранее предвкушая тихий ужас и страх. Она знала великое множество таких историй, от которых у меня перехватывало дыхание, леденела кровь. Сказки были про ведьм, леших и нечистую силу, а также про вполне конкретных людей, которых я знала в лицо и видела каждый день. Это придавало её рассказам ещё большую правдоподобность. Даже рассказывая о своей жизни, она умудрялась придать тем или иным событиям мистический, зловещий оттенок, награждая простых людей невероятными свойствами и возможностями.

Бабушка Анисья была хитрющая и изобретательная. Она внушала нам свои мысли при помощи сказок, баек, народного фольклора. Действовало безошибочно и наповал. Она могла при желании достать из своего бездонного «ларца», где у неё «хранились» всякие байки, сказки, легенды, предания, историю на любую тему. Вот несколько из её рассказов.

Колдунья Тухатмаш

Жила-была в недавние времена в деревне старуха. Её имя произносили шёпотом, с почтением в голосе и с долей страха. Звали эту колдунью Никитичной. Деревенские жители побаивались Никитичну и старались ничем не раздражать всемогущую старуху. Говорили, что по ночам она превращается в свинью и ездит по окрестностям, насылая на соседей порчу, а коровам портит молоко.

Без вмешательства и помощи Никитичны не могли обойтись ни в одном доме. Всесильную знахарку приглашали принимать роды все роженицы. Никитична знала много заговоров и свойства лекарственных трав.

Сама старушенция от любой болезни лечилась оригинальным образом: тяпнет пару стаканчиков урины – и опять как новенькая.

Впервые уникальный талант Никитичны проявился в молодости. Болезнь подкосила девушку, пропал аппетит, в горло не лез кусок. Никто не мог её вылечить. Она лежала, медленно таяла, как свеча, худела, силы покидали её молодое тело. Молодая девица смотрела в окно, она ждала весны.

Ранней весной выбралась из дому в поисках целебной травы, как больная кошка интуитивно выползает на болото и находит нужную траву, которая спасает её от неминучей гибели. Сил больной хватало только на то, чтобы ползти, ноги уже не держали. С большим трудом она преодолела расстояние до огорода Сапрук Василе, еле-еле пролезла через изгородь. Отдыхая и отдуваясь, обессиленная девушка доползла до оврага, где росла удивительная трава, дающая силу тяжелобольным.

У бедолаги не было даже сил сорвать растение, последним усилием она зубами сдирала ядовитую кожуру, срывала макушку и глотала-глотала нежную зелёную мякоть, пока не наелась досыта… Вернулась больная на своих ногах и больше не лежала.

Эта целебная трава, похожая на зонтик, в народе называется козляткой и считается ядовитой. При попадании её сока на губы они опухают до неузнаваемости. Стебель козлятки полый, мне его мама показывала.

Никитична не только принимала роды, но и при желании легко заговаривала боль роженицы. Тогда роды проходили легко и безболезненно. А ещё эта удивительная женщина могла творить невероятные чудеса. Когда рожала её собственная дочь, повитуха «посылала» схватки своему зятю. Дочь спокойно, без боли рожала в спальне, а бедный муженёк в соседней комнате валялся пластом на полу, обливаясь потом и корчась от невыносимых болей.

– Ой, не могу, помогите, больно, умираю! – орал благим матом на всю деревню «роженец». – Клянусь всеми святыми, никогда больше к своей жене близко не подойду!

Но проходило время, природа брала своё, зять забывал о своих клятвах… И вскоре опять «рожал» и вопил на всю округу.

Шёлковая рубашка

Поехал Павел в город на базар муку продавать. Сбыл муку за хорошие деньги. Решил пройтись по торговым рядам, присмотреть себе сапоги. Мануфактуру в Белебее продавали в купеческих домах. В этих заведениях можно было купить всё, или почти всё, но цены были аховые. Белебеевские коммерсанты после закона о НЭПе задышали свободно, им ленинский декрет руки развязал. На одной из самых бойких улиц выстроили местные купчишки высоченные хоромы из красного кирпича и открыли торговые лавки одна другой краше. Потом их, бедняг, раскулачили и отправили в Сибирь, дома поотбирали и устроили в них государственные магазины…

Ходит, значит, Павел рыщет по торговым рядам, ищет добротные сапоги. Вдруг нечаянно-нежданно Павлу попадается на глаза косоворотка с пояском плетёным и кистями бархатными. Висит рубашка среди невзрачных сорочек, как яркое пламя, алеет, как розовый куст посреди зимы. Спрашивает Павел у торгаша, мол, почём рубашечка? Тот отвечает заносчиво: «Сто рублей, чистый шёлк».

Чешет голову Павел: «Ох, и дорога рубашечка, цена кусается». Тогда деревенский люд на станцию Аксаково ходил подрабатывать, им за ту работу копейки платили.

Глядит Павел, глазам своим не верит, до чего хороша рубашка. Он её и на свет посмотрит, и между пальцами пощупает, и кисточками поиграет. Холодный шёлк приятно щекочет руку, скрипит так маняще, что в его сердце отзывается: «Купи, купи». Не рубашка, а мечта… «Эх, один раз живём, – думает Павел. – Когда ещё придётся в такой рубашке пройтись…»

Думал-думал Павел, да и выложил на прилавок сто рублей, затмила ему разум шёлковая рубаха. Засунул обнову за пазуху и с ликованием в душе направился в деревню. Он не мог дождаться вечера, когда можно будет надеть рубаху и на люди выйти. Стоит перед зеркалом, любуется собой, рыжеватый чуб начёсывает, и так подбоченится, и этак. Хороша рубашка, ни у кого в деревне такой нет. Кажется ему, что рубаха ему и росту прибавляет и значения. Росточка Павел был невысокого и на лицо был простоват. Расправив плечи и выпятив грудь, пошёл Павел на гулянку.

В Мало-Менеузе по вечерам на улицу высыпает обычно вся деревня. Гармонисты растягивают меха, девки поют, молодёжь ведёт хороводы. Жизнь после табуна кипит и бурлит ничем не хуже какой-нибудь Москвы. С одной стороны кучкуется анаткасовская молодёжь, а тугасовские¹ держатся особняком.

Павел идёт гоголем по деревне, нос задрал, даже забыл на время, что мал и неказист, ни дать ни взять петух анаткасовский. Все головы поворачивают в его сторону, девки смотрят только на него. «Видный парень, как это мы раньше его не замечали?» – думают они. Самые бойкие норовят подойти к франту поближе да руками прикоснуться, погладить алый шёлк на его груди.

Млеет от радости Павел, думает, не зря деньги потрачены, ради такого триумфа не жаль и сто рублей по ветру пустить. Кажется ему, что он и высок и удал. Одного задевает неожиданно плечом, второго. Тугасовские парни смотрят, злостью наливаются, думают, надо проучить этого надменного гуся в красной рубахе из Анаткаса. Слово за слово, плечо за плечо, столкнулись парни, силами меряются. Павел, хоть и не бугай какой, а нрава дерзкого, никогда себя в обиду не даст. Анаткасовские парни тоже в стороне не остаются, когда своего дубасят. Побросали гармони, позабыли про девок и хороводы, ринулись в кулачный бой.

Драка завязалась такая, что девкам лучше подальше держаться, не дай бог под руку попадутся. Слышатся крики, мычание, кряхтение, мордобой идёт отчаянный. После первой крови страсти потихоньку ослабевают, парни остывают, расходятся, осматривают раны, уже и не помня, из-за чего драка началась. Павел тоже кровь утирает, ощупывает руки-ноги, губа разбита, на голове шишка, а шёлковая рубашка изорвана в клочья, только пояс с бархатными кистями остался цел…

Сидит, причитает Павел:

– Даже шёлкового лоскутка на кисет не осталось от сторублёвой рубашки.

Искуситель

Проводила Варвара мужа на войну. Живёт год одна, другой. Скучает по мужу, а он воюет на благо Отечества.

Однажды ночью кто-то стучится к ней в дверь.

– Жена, открывай дверь, это я, твой муж, пришёл.

Открывает бабёнка дверь – глянь, а там и вправду стоит её родимый муж в солдатской одёже и сапогах.

Накормила она муженька, напоила и спать уложила. Рано утром, ни свет ни заря, муж исчез. Нет его, будто растворился в воздухе. А вечером опять стук в дверь.

Настало для Варьки счастливое время, каждую ночь муженёк приходит и любит её, будто в первый раз. Чувствует Варвара, отяжелела она.

– Слышь, муженёк, тяжёлая я, чую, сынок у нас будет.

– Вот и ладненько, – сверкнул глазами солдат. – Рожай. Нам воины нужны.

Прошло девять месяцев, и вправду разрешилась Варвара сыном. Не нарадуется она счастью: и муж каждую ночь дома, и сын при ней. Глаза у неё горят, и Варя не ходит, а летает по деревне.

Однажды зимой приходит, как обычно, солдат домой. А жена недовольна, нерадостна, не бежит ему навстречу, а на голове платок тёплый. Спрашивает он Варьку:

– Что за печаль тебя гложет?

– Да вот печь сломалась, будь она неладна, уже опара осела, и тесто скисло.

– Не переживай, Варенька, я тебе помогу.

На следующую ночь муж принёс в подоле рубахи несколько кирпичей, сбросил их с шумом на пол. Варвара видит, вдруг целый воз кирпича возвышается посреди избы. Сложил муж ей новую печь. Не печь, а сказка.

Видят соседи, что-то неладное творится с Варей, спрашивают у неё:

– Чего ты такая довольная, светисся вся, как медная копейка.

Она и говорит:

– А как мне не радоваться? Мой муж-то каждый вечер со службы приходит. Помогает. Вот печь развалилась, так он её за ночь переложил, теперь не дымит, не кадит, греет, как солнце в жаркий день.

Говорит ей бабка Федосиха:

– Ой, нехорошо это, Варвара, что он к тебе только ночами ходит, а днём пропадает бесследно, будто ветер. – Сделай, девка, так: перед сном осени крестом свои ворота, дверь и все окна и ложись спать. Если что, читай спасительную молитву. Как бы страшно ни было, дверь не отпирай. А потом посмотришь, что будет дальше.

Солдатка так и сделала, перекрестила ворота, дверь и окна и спать легла. На дворе стояла зима, кругом сугробы великие. Настаёт полночь, Варя слышит стук в дверь.

– Варенька, открывай дверь, это я, твой муж, пришёл.

Ничего не отвечает Варя, ждёт, что дальше будет.

А тот соловьём заливается:

– Открой, Варя, это ж я, твой муж. Пусти меня в дом, вспомни, как нам друг с другом сладко было. Ты что, хочешь сына родного отца лишить?

Варя порывается открыть дверь, она телом и душой предана мужу, но руки не слушаются, а ноги не держат. В голове стучат слова Федосихи: «Читай молитву». Лежит солдатка в кровати и от страху молитву читает.

А муж всё вокруг дома бегает, то в одно окно постучится, то в другое и шепчет, шепчет Вареньке о своей любви. Страшно Варьке и сладко одновременно слушать его сахарные речи, сердце тянется к нему, но держится баба, молитву читает.

Наступает утро, Варя быстро выбегает во двор. Глянь, а вокруг дома следы странные, и не человеческие вовсе, а будто собачьи. Мечется Варя по двору, за ворота выглядывает, кругом, куда ни глянет, везде пёсьи отметины. Заскакивает Варвара домой, глядь, нет зыбки в избе, да и ребёнок её бесследно исчез.

Бабье счастье

Василиса болезненно прислушалась к привычным звукам, доносящимся из соседнего двора. Тук-тук! Вжик-вжик! Тук-тук! Вжик-вжик! Небось, сосед новые сани проворит или телегу колхозную чинит. Мужик без дела не сидит. Методичный стук топора и волшебное вжикание фуганка для уха Василисы звучали одновременно сладкой музыкой и сигналом к началу боевых действий против своего благоверного.

Любопытство согнало старуху с лавки, а ноги сами понесли её сухое костлявое тело к соседям.

– Твой опять что-то мастрячит? – прошмыгнула через «русские» ворота юркая, востроглазая Василиса, дотошно высматривая, что прибыло и чего убыло во дворе соседей.

Василий, по прозвищу Марза увлечённо работал под навесом. Из-под его фуганка весело выползали длинные кудрявые сливочные стружки. Под верстаком уже скопился целый ворох свежих стружек и щепок. Мария раскладывала на длинной скамейке намытый сепаратор.

Опять молоко пропускала! Повезло Марии! Ейному старику все уважение оказывают. В гости зовут, на почётное место сажают. Конечно, лучший плотник деревни. Все бабы к нему с поклоном идут. Кому коромысло, кому корытце для стирки, а кому саночки. Детишки-то в каждом доме растут. В награду яйца, молоко, масло несут. Мария как сыр в масле катается. Масло сливочное у неё не переводится. И яиц куриных в чулане полная корзина. А Василиса страсть как любила омлет, нежный, пышный, на молоке и сливочном маслице…

– Соседушка, как же я люблю к вам заходить! Деревом свежим пахнет! Щепки в стороны летят! Душа радуется, глядя как твой работает!

– Давеча к моему прикатил председатель.

– Неужели сам Никитич пожаловал? – обмирая от любопытства, переспросила Василиса.

– Колёса заказал для своего нового выездного тарантаса, – важничала жена Марзы, высокая прямая старуха в ярком ситцевом платье. – Видала новые дуги?

– Видала, как не видать?

После возвращения от соседей Василиса просто заболевала. Падала без сил на кровать, поджимала сухонькие ноги к остренькому подбородку и лежала, уставившись в потолок, медленно пересчитывая в голове все богатства соседей. Дом ихий как картинка. Ставни голубенькие, наличники резные. А в доме, а в доме!.. Кровать с разрисованной спинкой, шкапчики резные для посуды. Таких в деревне ни у кого нет. И сыновья ейные все грамотные, учёные… «Что у меня за жизнь собачья! Ни дома путнего! Ни шкапчиков резных! Ни платья нового!» Она страшно досадовала на своего старика. Не повезло ей с мужем. Совсем он у неё безрукий. И кличка у него Нужа². Хорошего человека так не назовут. С утра до ночи в колхозе спину ломает. Ни почёту! Ни уважения! Ни масла, ни щепок! Позарилась сдуру на этого красавчика. На кудри его чёрные повелась! А могла ведь Ваську закадрить. Он тоже на неё заглядывался. Да она нос воротила – больно неказист был да росточком мал.

Э-э-х, возвернуть бы взад те годочки, да оборотиться белой лебедью – девицей пригожей! Жила бы сейчас припеваючи. Ела бы с утра до вечера омлет на сливочном масле! И кувыркалась бы с Марзой в пахучих стружках она, Василиса, а не эта каланча. Да поздно! Время вспять не воротить. Теперь вот мыкай горе с этим беспутним обалдуем!

Старухина «болезнь» протекала в тягостных муках и длилась обычно пару деньков. Она хандрила и страдала, мучилась бессонницей. Кусок не лез ей в горло. С утра Василиса себя накручивала и накручивала, а вечером выливала на опальную голову бесталанного мужа всю накопившуюся злость.

Слова обвинения сыпались из беззубого рта старухи без остановки, как сухой горох из дырявого мешка.

– Печка уже второй год дымит!– строчила баба как из пулемёта.– Коромысло треснуло! Калитка в сарае не закрывается! Поросёнок и тот твой бестолковый запор открывает и сбегает в огород!

– Когда мне твою печку перекладывать!– устало опустился на лавку муж.– Я ж цельный день на работе!

– Что проку в твоей работе?! Одни палочки³! А Марза-то всё успевает! И коромысло новое! И шкапчики! К нему сам председатель на дом ходит.

– Опять у соседей была!– нахмурил брови голодный муж.– Жрать давай!

– Грубиян! Зачем я только за тебя пошла?! – старуха швырнула ложку прямо в чашку с горячим супом.

– Вот глупая баба завела свою шарманку! – отмахнулся он от неё, как от надоедливой мухи.

– Печку нечем растапливать, – не унималась она. – Вот Мария счастливица. У неё полный двор щепок. А мне вечно лучинки приходится самой колоть.

– Где я тебе щепки найду? Марза – плотник, у него их как грязи!

– Бери откуда хочешь! – наседала жена.– Знать ничего не хочу!

– Глупая ты баба!

– Хоть из-под земли достань! Щепок не принесёшь, обеда завтра не жди!

Василиса, стоная и охая, повалилась на кровать и демонстративно отвернулась от мужа.

Старик сосредоточенно хмурил брови, о чём-то размышляя. Затем, решившись на что-то, медленно встал, и вышел из избы, громко хлопнув дверью. Немного погодя в окне появилась довольная физиономия мужа:

– Ну, что, сыпса⁴, лети за своими щепками!

Жена, забыв про внезапную болезнь, бодро подскочила с кровати и потрусила во двор. Наконец-то! Теперь у неё целая куча первосортных щепок. А пахнут-то как! Она готова была облобызать своего непутёвого мужа и простить ему все грехи со дня их свадьбы:

– Ну вот можешь, если захочешь! – Спросила: – И где взял?

– Где-где? Бревно распустил.

– Бревно?! Строевое?! Дурень! Дак, оно ж для нового дома прикуплено! – баба схватила метлу из колючей чилиги и принялась яростно лупцевать благоверного. – Ах ты паразит! Ах ты ирод! Кто ж из новых брёвен щепки делает?! – визжала остервеневшая баба. – Этот старый дурак бревно строевое пустил на щепу!

– Так ты же мне все печёнки проела. Давай щепки да давай. Ну, радуйся теперь! – отбивался от жены Виктор, прикрываясь старым ржавым ведром.

Старуха, размахнувшись метлой, не удержалась на ногах и плюхнулась на кучу ароматных щепок.

– Ещё щепок надо?– подзуживал Виктор. – Может, ещё настругать?

Как Лёнька друга женил, 1954 год

Петька втюрился не на шутку. И в кого?! В Зинку из соседнего посёлка. Зинка работала продавщицей в местном сельпо. Не знаю, сколько бы Петька молча сох по своей красавице, если бы не Лёнька. Аккурат на Петров день друзья залетели в магазин, чтобы прикупить чего-нибудь необычного. Лёнька страстно любил всякие городские сладости. Петька тоже пристроился в очередь за карамельками. Он смотрел на Зинку с таким благоговением и трепетом, будто перед его взором возникла сама царица Савская. Как только в поле зрения появлялась Зинка, Петька медленно наливался краской, веснушки сливались воедино с рыжей шевелюрой на голове. Он становился похожим на горящий факел.

Петька был парнем неказистым, робким. Прямо патологически робким. Зинка же, напротив, была бойкой, в карман за словом не лезла. Черноглазая продавщица проворно отвешивала на весах рассыпные конфеты, ловко поднимала мешки с сахаром. Она звонко хохотала, отпуская товар вместе с шутками и прибаутками. В сельпо продавали всё: и рыбу, и конфеты, и даже мануфактуру.

Петька беззвучно отсчитал монетки и пошагал прочь из магазина с кулёчком подушечек.

– Ты чо, по ней, что ль, сохнешь? – прямо спросил Лёнька, лучший друг Петра, выйдя из магазина. – Тоже мне нашёл королевну! Она же того… говорят.

– Это неправда, она самая лучшая, – вспыхнул Петька. – Она мне очень нравится, только не смею я к ней подойти. Боязно мне, уж больно она языкастая.

– Чего их бояться? – учил Лёнька. – Целуй её с ходу, она сразу и растает.

Лёнька был прямой противоположностью Петру. Весельчак и балагур, никого не стеснялся и мог заговорить хоть с Папой Римским. Петя уважал Лёньку за лёгкий и весёлый нрав, а ещё за его умение устраивать весёлые розыгрыши. Бывало, Лёнька на спор мог несколько дней подряд байки травить.

Время шло, а Петька ни на сантиметр не приблизился к своей чернобровой красавице. Он теперь ходил в магазин как на работу, брал по пятьдесят граммов подушечек и складывал их дома в буфет, потому что терпеть не мог сладкого. С Зинкой заговорить так и не решался. Та, девка неглупая, быстро смекнула, что парень в магазин не за конфетами ходит. Она знала, что красива, на неё многие заглядывались, но замуж звать не спешили. Имя её было уже испачкано языками деревенских сплетниц. В деревне, раз нагрешив, никогда не отмоешься.

Наступил сентябрь, потихоньку облетали листья, почти затих шум единственного самоходного уборочного комбайна, а в сердце Петьки всё сильней разгорался огонь любви к недоступной продавщице.

Молодёжь собиралась на танцы или в кино в клуб по субботам. Под очаг культуры была отдана крошечная рубленая изба с классической русской печью у входа. С утра девчата надраивали до блеску деревянные полы, натирали лавки, а парни распиливали и кололи дрова. Все эти работы выполнялись бесплатно и добровольно, деньги получал только «культурник», так называли в деревне заведующего клубом. Добровольные истопники растапливали печь и несли по очереди вахту, чтобы огонь не затух. Иногда усердных истопников смаривал сон, и тогда они, пригревшись у печи, несли вахту лёжа на деревянной лавке. В остальные дни недели молодёжь веселилась спонтанно, где придётся и у кого придётся.

Лёня, видя, что Петька не на шутку влюбился, решил подсобить дружку. Он договорился со своим женатым братом Тихоном предоставить Петьке домик для свидания. В тот вечер Зинка ушла в кино в санаторий имени Аксакова смотреть «Тарзана».

Петька работал бригадиром и имел в наличии служебный тарантас. Друзья оседлали его представительский экипаж и покатили в санаторий Аксаково.

– Петька, от тебя никакого проку, будешь за возчика, а мы с Николаем её приведём, пока фильм не начался, – привычно распоряжался Лёнька.

Санаторий имени Аксакова располагался в пяти километрах от деревни. Там лечили народ со всего Союза от туберкулёза лёгких. Это лечебное заведение не только давало хлеб с маслом жителям нашей деревни, но и служило рассадником культуры среди местных поселений. Там часто крутили кино, это было самое излюбленное развлечение для деревенских. Пятикилометровый променад к очагу культуры был для менеузовской молодёжи делом плёвым.

Петька весь взмок от переживаний, ему не верилось, что такая раскрасавица согласится с ними ехать. Он нетерпеливо ёрзал на тарантасе, грезя и мечтая о Зинкиных прелестях.

Санаторий находился в живописнейшем месте и занимал площадь несколько гектаров. Здания лечебного заведения, выполненные в итальянском стиле, неожиданно раскрывались перед удивлённым взором обывателя. Резные колонны и воздушные, цвета слоновой кости, почти невесомые веранды с пузатыми перильцами, на фоне изумрудных сосен и вековых аксаковских елей вызывали неожиданный прилив восторга и восхищения у любого посетителя. Попасть из скудной деревенской действительности в эти роскошные дворцы – все равно что в сказку.

Лёня везде себя чувствовал как рыба в воде, он знал как свои пять пальцев расположение курортного зала. Они с Николаем уверенно прошли в кинозал. Сверху с балкона высмотрели в партере Зинку. Её найти было несложно. Около неё всегда был слышен смех, шум толпы поклонников. Лёня с Николаем спустились в кинозал.

– Зин, поедем, прокатимся на тарантасе, разговор есть, – сказал со значением Лёнька.

– Очень важный, – кивнул многозначительно Николай.

Зина не стала отпираться и легко согласилась выйти из зала.

Парни усадили девушку на тарантас и погнали в деревню. Петька был за кучера и с любопытством прислушивался к разговору.

– Зинка, давай заглянем к Тихону, – как бы ненароком предложил Лёня Зинке. – Олька пироги поставила.

Зинке не было никакого дела до Тихона, ещё меньше интересовали Олькины пироги, но она покорно пошагала за дружками Петьки. С кресла её подняло и вынесло из кинозала обыкновенное любопытство. Она думала: «Неужели бригадир созрел?»

В избе хозяйничала жена Тихона, Олька, плотная низкорослая молодуха из Кистельне-Ивановки. Зинка поняла, что здесь что-то затевается, стол был уже накрыт и дымился самовар.

– Олька, ты поди к свекрови, побудь там, пока Тихон на ферме в ночную, – распоряжался Лёня как у себя дома. – Мама просила тебя помочь раскроить юбку.

Олька, молодая жена Тихона, накинула платок и побежала к своей свекровке, которую терпеть не могла. Желание потворствовать этому свиданию было сильнее неприязни к родительнице мужа.

Лёня остался за хозяина и усадил парочку за стол:

– Вы тут посидите, поговорите о жизни, а мы с Николаем по деревне прогуляемся.

Николай, как всегда, отмалчивался, его лицо выражало полное согласие с другом. Тихоня и скромняга Николай справедливо полагал, что ему язык даден не для того, чтобы им бесконечно молоть.

Лёнька, посмотрев на Петьку, отстранённо сидевшего рядом с Зинкой, поманил его пальцем.

– Петька, выдь со мной на минутку в сени, – прошептал Лёнька. – Слышь, не сиди ты олухом царя небесного, ты её сразу целуй, с ходу, девки это любят. Не теряй время зря. Мы с Николаем будем гулять по деревне, Тихон на работе, а Олька не скоро придёт. Время у тебя есть, действуй.

– Ты что, как можно лапать девушку, она же может обидеться.

– Не обидится! — отрезал Лёнька. – Если хочешь на ней жениться, делай, как я говорю.

Друзья Петьки специально громко хлопнули дверью, мол, не робей, дружок, и демонстративно затянули песню: «Эх, дороги, пыль да туман…»

– Куда это они намылились? – весело хохотала Зинка, подзадоривая парня.

Петька и раньше не был мастак строить фразы, но тут от робости совсем умолк и потерял дар речи.

– Они скоро вернутся, – сказал жених, отводя глаза в сторону.

– Слышь, Петя, твои дружки уже затянули свою любимую, – сказала Зинка. – Ты-то петь умеешь?

– Ну да, – радостно кивнул Петька и почти решился затянуть «Эх, дороги…», но в последний миг заробел и замолк окончательно.

Петька настойчиво перебирал в уме весёлые рассказы, которых знал великое множество его друг Лёнька. Но ничего смешного не приходило ему на ум. Он слышал, как бьётся его сердце, и клял себя за то, что поддался на авантюру Лёньки. Настолько неловко ему ещё никогда не было. В избе стояла такая тишина, что, казалось, было слышно, как за печкой сверчки стрекочут и смеются над незадачливым женишком. Зинка же сидела как ни в чём не бывало и даже не делала попытки облегчить участь Петьки.

Лёнька с Николаем уже делали третий заход мимо двора Тихона с песнями. Деревня располагалась в два ровных ряда чуть ли не на километр. Лёнька подумал, что за это время у друга всё свершилось и что пора поздравить молодых. Нарочито громко гогоча, друзья зашли в избу. Лёнька с интересом глянул на жениха, как бы спрашивая, ну как, мол. Петька стыдливо отводил взгляд, а Зинка вдруг громко засмеялась. Молодые по-прежнему сидели поодаль друг от друга, как чужие. Петька так раскраснелся от переживаний, что его лицо пылало, как красная свеча.

Лёнька понял, что дело у друга швах и его надо срочно спасать.

– Ну что, как тут у вас? – суетился Лёнька. – Пироги отведали?

– Ничего, сидим, – развёл руками и пожал плечами Петька.

Тогда Лёнька, приняв на себя роль хозяина, достал за печкой бутыль спасительного самогона, поставил на рубленый стол гранёные стопки и разлил всем чудодейственного напитка, который отворит уста другу.

– Ну, давайте, выпьем за дружбу, – предложил он тост.

И так два раза подряд. Лёнька знал, что самогон слабоват, невестка Олька гнала его из хлеба, поэтому решил действовать наверняка.

Николай в это время расспрашивал у Зинки про свою зазнобу Василису, отвлекая девушку от манёвров Леонида.

– На, друг, выпей стопку для храбрости и вперёд на амбразуры, – заговорщически шептал Лёнька Петьке, подавая третью стопку.

Затем, подтолкнув Николая в сени, он незаметно моргнул Петьке, как бы говоря: не оплошай. Друзья незаметно ушли, тихо прикрыв за собой дверь, будто растворившись в сентябрьской ночи. Над деревней разливалась знакомая мелодия: «Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да ту-у-ман…»

Протягивая Зинке кусок пирога, Петька как бы невзначай дотронулся до её руки. Она не отстранилась, поощряюще поглядывая на робкого жениха.

– Зиночка, какие у тебя руки мягкие, – восхищённо промолвил Петька, кладя вторую руку сверху и с опаской пододвигаясь ближе к зазнобе.

Зинка не отодвинулась. В воздухе повисло напряжение. При свете керосиновой лампы шевелюра Петьки не казалась такой рыжей, придавая его обычно багровому лицу оттенок бледности. Петька, вспотев от возбуждения, осторожно приобнял Зинку за талию. Увидев бисеринки пота, она заботливо, как мать своё дитя, уголком передника вытерла его мокрый лоб.

Умилённый неожиданным прикосновением, Петька робко, боясь спугнуть, притянул её голову и поцеловал Зинку в самые губы. Не ожидавшая от нерешительного Петьки такой прыти, Зинка немного отстранилась и демонстративно соскочила с места. Играя в недотрогу, она для себя уже решила, что уйдет отсюда официальной невестой бригадира.

– Я не такая! – обиженно протянула Зинка. – Ты слишком шустрый и быстрый, выйдешь в министры!

Петька тоже встал с места. Он не мог понять, что её так разозлило:

– Что случилось? Я тебя обидел?

– Ты что, думаешь, со мной можно вот так? С первого раза? И сразу в дамки?

– Хочешь, завтра с утра сватов пришлю?! Я готов жениться! Хоть сейчас!

Зинка, поняв, что Петька у неё почти в кармане, вознамерилась довести дело до конца.

Она, испытывая жениха, заигрывая поправила ворот его рубахи и недоверчиво прошептала:

– И впрямь готов заслать сватов? Или посмеяться вздумал над бедной девушкой?

– Зиночка, мне никто, кроме тебя, не нужен, – страстно обняв её, пылко промолвил Петька. – Краше тебя в нашей округе никого нет.

Зинка, довольная, что всё идёт по её плану, повеселела.

Петька долго и красноречиво говорил ей о своей любви и уламывал выйти замуж. Выпалив всё, он неожиданно схватил со стола стопку самогонки, опрокинул её залпом и замолчал. Зинка подошла к сидящему на скамье Петьке и прижала его пылающую голову к груди…

В октябре Петька с Зинкой сыграли свадьбу.