Баллады о Великой войне
Баллады о Великой войне
Баллада о последнем шаге
Он упал не по правилам, боком,
(так не учит военный Устав),
не дойдя до чужого окопа
только шаг из приказанных ста.
Он упал в темно-бурый суглинок,
ткнувшись в бруствер пробитым виском,
за четырнадцать верст от Берлина,
под чужой деревушкой Шварцблом.
Он упал двадцать пятого, в среду,
смяв нерусскую землю в горсти,
за четырнадцать дней до Победы,
и за пять до своих двадцати…
А с годами и место, и сроки
уточнились для целой страны:
Он упал в середине Европы
на исходе Великой войны!
Баллада о кронштадтском артиллеристе
Сашка Грач жил на станции Стрельна,
и не Сашкина это вина,
что в июньское то воскресенье
в Сашкин дом саданула война.
«Не посмеет. Слабό…» –
думал Сашка.
И отважно с зари до темна
он в то лето держал нараспашку
все четыре грачевских окна.
А она не спросила,
посмела,
все решила по-своему влёт.
И поставила Сашку к прицелу –
наводящим в кронштадтский расчет.
А потом подползла черной тенью,
отвела орудийный затвор,
и заставила Сашку по Стрельне
бить снарядами прямо в упор.
И однажды, в пылу артобстрела,
он по вспышкам чужого огня
положил перекрестье прицела
на четыре знакомых окна.
Он узнал все четыре. А рядом,
врывшись в землю у самой стены,
по растерзанному Ленинграду
били,
били чужие стволы.
И тогда он рукой онемелой,
обжигая металлом ладонь,
довернул маховик по прицелу,
с кровью выдохнув слово:
«ОГОНЬ!..»
Он кричал его хрипло и страшно,
позабыв все другие слова.
Он расстреливал дом свой вчерашний,
Сашка Грач из десятого «А».
И, наверно, от этого крика
и несказанных Сашкою слов,
в небе
огненной дамбой возникли
все две тыщи
кронштадтских стволов.
Поднялись и ударили разом
над кипящей балтийской водой,
мстя за кровь
и за боль Ленинграда,
и за Сашкин расстрелянный дом.
…В остывающем небе прогорклом
настороженный ястреб кружил,
а под ним, петлей стиснутый город,
задыхался и все-таки жил.
Баллада о слепом солдате
Солдат Петров не слышал о Гомере,
не ведал про судьбу его и славу.
Ему фашист в конце войны отмерил
осколок в десять граммов под Бреслау.
Дивизионный врач осколок вынул,
не лгал, не обнадежил словом лишним.
Заштопал, залатал,
перчатки скинул, сказал:
«Живой, а в остальном привыкнешь…»
И он привык.
Обжился худо-бедно.
Другой без рук, без ног,
и то – «в привычку».
А у него «очки-велосипеды» –
два синих колеса на перемычке.
А у него – ни матери в деревне,
ни женщины в Орле,
ни дяди с тетей…
Через плечо аккордеон трофейный,
а музыка – она везде в почете.
…Гремели поезда на частых стыках.
Послевоенный люд до песен жадный,
срывая глотки в хоровой до хрипа,
просил:
«Ещё-ё! Надбавь, братишка, жару!..»
И он играл, выматывая душу
из черно-белых магдебургских клавиш,
про валенки, про девушку Катюшу,
и про бои под городом Бреслау.
Потом, сойдя под Брестом или Тверью,
он пел другим про «медсестрёнку Клаву»…
Солдат Петров не слышал о Гомере,
Не ведал ни судьбы его, ни славы.
Баллада о трех процентах
Жил на свете бухгалтер Леснихин
от державных забот вдалеке,
в старом доме, на улочке тихой,
в незаметном своем городке.
Был он робок, со всеми приветлив,
был не молод – виски с сединой,
и под именем ставил в анкете:
год рождения – двадцать второй.
Жил он просто: вставал спозаранку,
ровно в восемь – в конторе не гость –
он с коротенькой орденской планкой
пиджачишко свой вешал на гвоздь.
В нарукавники синего цвета
он привычно влезал всякий раз,
и высчитывал точно проценты,
и сводил аккуратно баланс…
Но однажды с рябой киноленты,
полыхающей с белой стены,
он услышал о страшных процентах
– трех процентах,
пришедших с войны.
А с экрана – наотмашь по нервам
– голос все уточнял, как живой:
…Год рождения – двадцать первый.
Год рождения – двадцать второй.
Год рожденья…
То цепко, то зыбко
цифра билась, впивалась в висок:
– Три процента?
Нет-нет, здесь ошибка.
(Он ведь знал в арифметике толк.)
Одиноко над стареньким фото –
тридцать три позабытых лица –
вновь и вновь вспоминая кого-то,
он всю ночь просидел до конца.
– Ваня, Миша, Алеша – наш выпуск,
весь десятый… –
но билось в виске: –
Если я в этом крошиве выжил,
значит вы… Неужели вы все?..
Он не верил:
Здесь явно – ошибка.
Он исправит, найдет ее сам.
Он звонил и расспрашивал хрипло,
слал запросы по всем адресам.
Но безжалостно, непоправимо
приходил за ответом ответ:
Миша Волков – у Старого Крыма.
Под Моздоком – Иван Пересвет.
Леша Громов – 20 марта,
за Дунай, на исходе войны…
……………………………….
Ничего не исправил бухгалтер,
лишь добавил вискам седины…
В городке неприметном и тихом,
с полинявшей на солнце листвой,
проживает бухгалтер Леснихин.
Вы, возможно, встречали его.
Он живет в двух кварталах от центра,
в старом доме над сонной рекой.
Он из тех, он из тех трех процентов:
год рождения – двадцать второй.
У ворот Бранденбургских
(баллада совести)
У ворот Брандербургских –
шельмоватый оскал –
парень нашенский, русский,
ордена продавал.
По серпастому флагу
в тротуарной пыли –
и медаль «За отвагу»,
и медаль «3а Берлин»…
На каких пепелищах
самой гордой из стран
у забытых и нищих
обменял на стакан?
Разве кто-нибудь взыщет,
разве плюнет в лицо?
Разве кто-нибудь сыщет
безымянных бойцов?
На прилавках блошиных
был товар хоть куда –
тормозили машины,
шли пешком господа.
Кто – матрешку, кто – дудку,
Кто – с лампасом штаны –
Вона, сколько придурков
из великой страны.
Бойко, весело брали,
за бесценок, за так.
Только вот на медали
не клевали никак.
Спроса нет на «Отвагу»,
спроса нет на «Берлин».
И мрачнел, бедолага,
курской матери сын. –
Мол, промазал с товаром,
пролетел, дуралей…
Но взревел над базаром
многосильный «Харлей».
Осадил рядом с флагом,
в черной коже спина,
лапой в кожаной краге
нагло ткнул в ордена,
бросил русскому деньги
и, смеясь, приколол
к черной коже, где тенькал
крест за город Орел…
А вокруг копошился
муравейник людской.
И от счастья светился
недоумок курской.
Торговались Урал,
и Рязань, и Ухта.
И никто не сгорал
от тоски и стыда.
Не шептал, виноватый
вселенской виной:
«Что ж ты сделал, Горбатый,
со своею страной?!»
1990 г.
Победа, что осталась с нами
Время вымывает имена,
память поколений гложет плавно.
И уже Великая война
кажется далекой и не главной.
До конца дописана глава,
до седин торжественна окрестность,
и еще так правильны слова,
но фальшивят чуточку оркестры.
А над миром новая весна
пишет жизнь своими письменами…
И уже Великая война,
а за ней Великая страна,
что-то вроде дня Бородина –
кажется, была совсем не с нами.