Белая дверь
Белая дверь
Много ли народу гибнет в ДТП? Раньше Саша об этом не думала. Зачем? Её не касалось. Гибнут другие. В автокатастрофах, стихийных бедствиях, горячих точках – далеко-далеко, только отголоски доносятся изредка.
И теперь Саша тоже об этом не думает. Поздно.
Врачи говорят, надо думать о позитиве, возрождать волю к жизни. Но Сашу не трогают пустые слова: позитив, воля, жизнь… Принято считать, что в таких случаях жизнь раскалывается на «до» и «после». Но не у Саши. «После» – бывает с другими. А Сашина жизнь – вся там, позади. До аварии. Теперь же – лишь зябкая пустота. Симбиоз тела и одеяла. Душа вроде бы где-то рядом, но молчит. Оцепенела душа.
Евгений Михайлович, лечащий врач, впрочем, невозмутим. За свои шестьдесят три года насмотрелся на разных больных. Саша для него частный случай, не выходящий за рамки обыденного.
Что ж, задача врача известна: пациента нужно поставить на ноги, восстановить, сколь возможно, нарушенные функции организма и выписать поскорее домой. В больнице число койко-мест ограничено, а очередь велика, залёживаться тут нечего.
Домой… Обе Сашины соседки по палате мечтают попасть домой. Арина, студентка биологического, поправляющаяся после операции на щитовидке, ждёт не дождётся выписки. Дома её встретит Олег – не то гражданский муж, не то официальный, Саша так и не поняла. Саше это без разницы.
Мария Игнатьевна, старушка с черепной травмой, тоже рвётся домой. У неё муж, тихий покладистый пенсионер, и две дочери, старые девы, Саша не запомнила их имён. Все трое души не чают в Марии Игнатьевне и дежурят в палате попеременно, независимо от часов посещений (медсестра их всё время гоняет). Приносят с собой домашние пироги и покупные яблоки, антоновку, до которой Мария Игнатьевна большая охотница, хотя после травмы ей назначено избегать твёрдой пищи (видимо, чтобы не заклинило челюсть).
Мария Игнатьевна, добрая душа, угощает Сашу приношениями от родни, но Саша не реагирует, только смотрит пустыми глазами.
– Эх, – вздыхает Мария Игнатьевна. – Молодость…
Больше она ничего не добавляет. Что тут скажешь?
Саша сторонится мыслей о доме, гонит их. Она знает: сейчас дом пустой. Но в памяти он встаёт иным, обжитым, полным радости и уюта. Дом родительский, а последние два года – общий, Кир тоже жил с ними. У них с Сашей была комната на двоих. На подоконнике стояли цветы – столетник и декабрист. Интересно, забрал их кто-нибудь или так и засохли? Впрочём, всё равно.
Мысль о том, что придётся вернуться домой, повергает Сашу в панику. Саша мечется на кушетке, судорожно дёргает покрывало, зарывается носом в подушку.
– Прикинь, у Монеточки новый клип вышел, – отвлекает Сашу Арина. Трогает за плечо. Суёт под нос телефон. Там, на узком экране, открыт «Ютуб», двигаются на сцене какие-то люди, Саша слышит слова и ритм, но мелодию не улавливает (в палате шумно), а слова до сознания не доходят. Хочется спрятаться от всех звуков и от Арининого сочувствия.
– Оставь её, – говорит тихо Мария Игнатьевна, – видишь, человеку паршиво?
Саша удивляется молча. Паршиво? Нет, тут другое. Пусто. Так вернее.
* * *
Дни идут. Сашу возят на процедуры. Врач Евгений Михайлович лучится оптимизмом. Оптимизм, конечно, дежурный, но не сказать чтоб неискренний. Просто это профессиональное: человек дисциплиной приучил себя смотреть на мир с оптимизмом. По крайней мере на служебном посту.
«Интересно, каков он дома? – думает Саша. – С женой, детьми, внуками? Тоже блистает наклеенной улыбкой? Или снимает её вместе с халатом и бахилами, выходя из больницы?»
– Интересно, – говорит Саша вслух, – вы дома тоже такой… весёлый?
– Дома я грущу, – отвечает Евгений Михайлович, не меняя улыбки. – Дома я никому не нужен. Это здесь я профессор и врач, чьё слово что-то решает. А дома я обычный старик. С точки зрения внуков, довольно занудный. Но я рад, что ты спрашиваешь. Вежливый интерес – первый шаг к настоящему. Жизнь ставит перед тобой вопросы, и ты вновь приучаешься их замечать, начинаешь искать ответы. Это лучше, чем равнодушие.
– Вы философ, – замечает Саша бесстрастно. На презрение у неё нету сил.
Евгений Михайлович уходит, унося улыбку с собой. Даже, кажется, что-то мурлычет под нос. Чеширский кот. Самовлюблённый индюк. Интересно, бывают ли чеширские индюки? Кир сумел бы развить эту тему. Кир вообще ценил Кэрролла. Что-то вечно цитировал, спорил о переводах – «чудесатее» или «страньше»…
Саша вдруг с удивлением сознаёт, что впервые вспомнила о Кире без боли. С теплотой, не сжимающей сердце ощущением неизбежного. Знанием, что было дальше. Неотвратимостью совершившегося и не-
обратимостью знания.
Сашу колет новое чувство. Неужели она… забывает? Нет, невозможно. Ей не за что себя корить. Не её вина, что мысли такие. Не она виновата, что выжила и что выжить сумела одна. Ведь она хотела сесть у окна. Но Кир настоял шутливо: «Подвинься». Спас ей жизнь, сам о том не узнав.
Только если б вернуться в тот день, если б только была возможность скользнуть сквозь время, назад, туда, где Кир говорит «Подвинься», – теперь она села бы у окна. Не послушалась Кира. И была бы избавлена от нынешней пустоты. Разверзлась бы иная пустота, а может, и той бы не было. Всё лучше, чем так, как сейчас.
Впрочем, глупость. Если б можно было вернуться, Саша просто не допустила бы той поездки. Вцепилась бы отцу в плечи, заставила отложить, придумала что-нибудь, мало ли, голова заболела, срочный вызов с работы, – что угодно, лишь бы их старая «ауди» в тот день не стронулась с места.
Саша до боли сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони. Глаза щиплет, и только тут до неё отчётливо доносятся слова песни из Арининого телефона:
…Там в гримёрку хейтер злобный зеркалб пронёс за взятку,
В них, трагично отразившись, я сгорела без остатка…
«Я сгорела без остатка, – мысленно повторяет Саша. – Без остатка…»
* * *
Саша ходит – ковыляет, опираясь на руку медсестры. За другую руку её придерживает Арина. Саше открывается коридор, длинный, широкий, с белыми стенами и множеством дверей. В дальнем торце коридора тоже дверь. Белая. Очень далеко.
Саша переводит взгляд на двух санитаров, везущих навстречу пустую каталку. Непривычное зрелище. Странно видеть коридор в этом ракурсе: словно что-то перевернулось в геометрии мира, ведь до сих пор Саша созерцала коридор из положения лёжа. До сих пор на каталке возили её. Перед глазами двигался потолок, и лица людей нависали сверху. А теперь всё иначе, и Саша не может понять, повернулся ли мир вверх ногами или, наоборот, встал на место. От этих мыслей кружится голова, и медсестра, встревожившись, усаживает Сашу на жёсткий диван. В коридоре диванов хватает, почти все свободны.
Арина приносит воды. Заботливая девчонка. В другой жизни могли бы подружиться. Хотя вряд ли: в другой жизни не было бы повода встретиться.
Саша легонько отталкивает стакан, встаёт и, с трудом, опираясь на провожатых, бредёт обратно в палату.
* * *
Ночью Саша едет в машине с родителями, держит за руку Кира, отец ведёт медленно, плавно (Саша так попросила), и кажется – если так ехать всё время, ничего не случится. Можно обойти будущее. Саша рассказывает об этом Киру, и он соглашается с большой охотой. Рассуждает о неевклидовом времени, о парадоксах Лобачевского, нелинейной логике в Стране чудес Кэрролла. Саша не вникает в подробности – они не важны и каждую ночь меняются (один раз запомнилась даже фраза: «эклиптика тройной фабулы», имевшая ночью огромнейшее значение, которое мгновенно растаяло поутру). Саше понятно одно: слова Кира подтверждают её правоту. Надо двигаться очень медленно, и всё будет хорошо.
От этого плохо утром. Саша лежит, подолгу не раскрывая глаз, стараясь продлить ощущение успокоения, теплоты. Но оно исчезает.
Иногда в палату заходит Шурик, мальчуган лет двенадцати с локтем на перевязи. Он навещает Сашу. Только её – остальные на него не обращают внимания. Ни Арина, ни Мария Игнатьевна со своим семейством, ни Евгений Михайлович. Даже прогнать не пытаются, хотя мальчишке в этой палате явно быть не положено. Видимо, Шурик на особом положении. Может быть, сын главврача? – думает Саша. Но напрямую не спрашивает: неловко. А ещё – боится спугнуть. Вдруг Шурик решит, что она его выставляет? Вдруг больше не придёт?
Странно, но Саша рада его приходам. К соседкам по палате Саша равнодушна, так что даже сама себе огорчается: и хотела бы ответить, откликнуться всей душой на их доброе отношение, а не получается. Видно, что-то сломалось, заклинило в механизме души. А вот Шурику рада.
Шурик худой, белобрысый, на носу и щеках россыпь веснушек. У Саши в детстве тоже были веснушки. Мать звала её Солнышком. В старших классах веснушки сошли, а прозвище осталось. Домашнее, конечно; в школе его не знали. В школе Сашу звали по фамилии – Ладич, либо кличкой – Рыжая, Рыж. Саша этого не любила. А Кир звал её Сашенцией. Ну и просто Сашкой, конечно.
Шурик присаживается на стул рядом с койкой. Показывает Саше сложенную из бумаги фигурку:
– Смотри, вот олень.
Саша смотрит – и вправду: олень. По крайней мере похож. У Шурика несомненный талант. Саша знает, такие фигурки называются оригами, японское искусство, но Сашу оно никогда не влекло. Вообще не тянуло к Японии. Даже аниме, безумно популярное у ровесниц, Саша почти не смотрела. Больше увлекалась английским. В детстве была мечта – прочесть Шекспира в оригинале. Но потом охладела к Шекспиру. Жизнь была интереснее книг. Кир однажды сложил оригами – японского журавля. Саша хмыкнула и ничего не сказала.
А теперь вот Шурикова фигурка. Новый повод вспомнить о Кире.
– У тебя хорошо получается, – произносит Саша расхожую фразу. Но Шурик доволен. А ей интересно: как ухитряется он складывать свои оригами одной рукой? Другая-то в гипсе. Впрочем, об этом тоже не спросишь. Или всё-таки?..
– Бери, это тебе.
Саша глядит на Шурикову ладонь. Ногти обкусаны, на пальцах чернильные пятна. Мальчишка…
Саша вертит фигурку в руках. Отставляет на столик. Солнечный луч из окна падает на оленя, и олень кажется веселее.
– Ты не вспоминай, – невпопад заявляет Шурик. – Ты ищи. – Откуда-то он извлекает вторую фигурку, точную копию первой. – Видишь? Оленей двое. Поискать, найдётся и третий, он не хуже.
Шурик запускает руку в карман, а Саша еле удерживается, чтобы не вскочить, не схватить за шиворот…
«Что ты понимаешь?! – хочется ей кричать. – Твои дурацкие олени, чтоб глаза мои их не видели… Забери их к чёрту отсюда!»
Но Саша не кричит. Говорит только глухо:
– Вырастешь – поймёшь.
– Вряд ли, – отвечает Шурик серьёзно. Затем добавляет: – Я и так понимаю. Ты хочешь сказать: всё на свете неповторимо, ну а люди особенно. Так?
– Ты не согласен? – Саша спрашивает спокойно и сама удивляется. К чему этот спор с малолеткой? Что он может такого сказать, чего бы Саша не знала? Не надо обманываться. Устами младенца глаголет глупость. Сказочники могут думать иначе, но жизнь не сказка. И всё-таки, почему же Саша с волнением ждёт ответа?
– Видишь – солнечный зайчик? – Шурик кивком указывает на стол, где олень застыл в кругу света.
Саша чувствует: вопрос не праздный, здесь какой-то намёк.
– Ну?
– Что это, по-твоему? – настаивает Шурик.
– Ты сам сказал: солнечный заяц. Луч.
– А это? – Шурик показывает здоровой рукой на стену палаты, где медленно движется солнечное пятно.
– Ещё один луч. – Саша вскипает. – Я ж сказала тебе! Лучи – разные!
Она не повышает голос, но в интонации звучит металл. Давно такого с ней не было. Последний раз – ещё до катастрофы, когда повздорила с сумасшедшей кошатницей с нижнего этажа. «До катастрофы»… Неужели для Саши тоже теперь появилась эта предательская грань – «до» и «после»? Неужели и для неё родилось какое-то «после»?
– Ты права, – соглашается Шурик. – Лучи разные. Если только это лучи.
– Не поняла, – медленно говорит Саша, привставая на локте. В школе одной такой фразы ей хватало, чтобы разом осадить одноклассников. Они понимали: сейчас Рыж начнёт бушевать, и мало никому не покажется.
Но этому мальчишке Сашин грозный вид нипочём.
– Пока они для тебя лучи, они разные, – сказал Шурик. – Но если посмотришь вглубь, внутрь, ты увидишь другое. Это не луч, – он кивнул на солнечного зайчика. – Это солнце. И там, на стене, тоже солнце. И на занавеске. На подоконнике… Всё это – солнце. А солнце одно.
Саша прикрыла глаза. Где-то слышался мерный звук – наверное, тикали часы. Хотя Саша не помнила, чтоб в палате висели часы.
Саша вновь откинулась на кушетку. Поморгала, уставилась в потолок.
– Мне не легче от этого, – сказала, не глядя на Шурика. – Мы с тобой тогда тоже «солнце». В каком-то смысле. Или вот с Евгением Михайловичем. Ты, я, он… всё едино. Но мне не нужен Евгений Михайлович? Понимаешь?
– И я тебе тоже не нужен, – докончил Шурик со вздохом.
Саша промолчала.
– Но я всё равно приду, – добавил он тихо, так что Саша едва расслышала.
Часы тикали, никуда не спеша. Но и они, наверное, устали отсчитывать время, пока Саша наконец не кивнула едва заметным движением.
Прошуршали шаги. Стул был пуст.
* * *
Саша не помнила, когда Шурик впервые обмолвился о белой двери. Той, что в самом конце коридора. Наверное, мимоходом прозвучало в их спорах – а спорили они часто.
Наверное, Шурик сказал, что там, у белой двери, есть ещё один шанс взглянуть на мир по-иному. Саша помнила, как по-разному выглядел коридор. Горизонтальный и вертикальный – так она для себя разграничила те впечатления.
По горизонтальному тебя везут на каталке. По вертикальному ты идёшь сам. Коридор одинаков, но тебе он кажется разным. И от этого появляется больше простора – не в коридоре, конечно, а в собственном твоём сознании. Оно становится шире, вместительнее. И – как знать? Может, явится шанс отыскать там, в глубине своего восприятия, тёмный чуланчик, где можно спрятаться от тоски?
До сих пор не удавалось. Но вдруг белая дверь откроет ещё один способ? Не горизонтальный, не вертикальный, а третий?
Саше вспомнился Кир. Он рассказывал ей, как в детстве мечтал стать геодезистом. Мерить землю, проводить границы участков, делать расчёты для инженерных конструкций – это его увлекало, так же как кого-то другого тянет строить дома, а третьего – проектировать интерьеры электричек и поездов.
Кир считал: земля – главное, основа основ. Из неё вырастают города и сады. Она даёт людям опору, уверенность, пищу и кров. Для людей это точка отсчёта – земля.
А потом побывал на Кавказе, взобрался на Чарундаг и взглянул на землю оттуда, с высоты четырёх километров.
И настолько ему показалась мелкой вся эта муравьиная деятельность: копошиться, разграничивать участки… Зачем?! Кругом бескрайний простор, его не измерить. Он красив, и красоту ты не выразишь чертежами, не сосчитаешь цифрами. А кругом горы, небо, необъятная вышина – то, в сравнении с чем меркнут прежние чаянья, приземлённые мечты человека.
Как говорил Кир: «Разом словно рукой сняло». Будто и не бывало тяги его к геодезии. Захотелось иного – летать на параплане, прыгать с парашютом, сплавляться по рекам… Не препарировать землю циркулем, как базаровскую лягушку, а шагать по ней, двигаться вместе с ней через космос, ощущать единение…
Трудно объяснить тому, кто не чувствовал, говорил Саше Кир, беспокоясь, что она не поймёт. Но она поняла.
Человек нуждается в горизонтах. Чтоб открылся новый простор, чтобы сердце и разум смогли услышать себя, взглянуть по-иному на то, что казалось незыблемым, нужно бывает иной раз взойти на вершину и окинуть мир взором оттуда…
Только что же сейчас? Когда все горизонты ужались до больничного коридора? Неужели даст что-то далёкая белая дверь? Что за нею? Двор, улица? Сквер при больнице? Или скучная «проза жизни» – автопарковка? Чем всё это поможет Саше?
А всё-таки Шурик сказал: «Там, у белой двери…»
Он сказал, а она запомнила.
* * *
Саша бредёт по коридору. Под руку её держит Мария Игнатьевна. Арины нет, её вчера выписали. С Сашей они на прощание обнялись. Саша даже пробормотала какие-то подобающие слова, чтобы не казаться свиньёй.
Арина спросила Сашин номер телефона – и сконфузилась. Сообразила, что Саше никто не звонил за всё время. Нет телефона.
Последний раз Саша на телефон снимала лес из окна машины. Красивые вековые сосны, ольховник, а затем, внезапно, стадо овец вдоль дороги.
Было плохо видно – у окна сидел Кир. Они ехали за город, на пикник, все вместе. Выехали позже, чем собирались, и отец гнал как сумасшедший. Саша ещё подумала: трудно фотографировать на такой скорости. А больше ни о чём не подумала. Дура.
И кто-то её толкал в бок, вспомнила Саша. Там было тесно – в машине, на заднем сиденье, и кто-то толкал её в бок.
«Что?»
Саша даже остановилась. Мария Игнатьевна тоже встала, вопросительно посмотрела в лицо. Но Саше было не до неё.
Кто толкал её в бок? Ведь Кир сидел справа, с другой стороны!
Кто же был слева?
Отец вёл машину. Мать – правее отца, на переднем сиденье. Позади неё хотела сесть Саша, но Кир сказал: «Подвинься», и Саша села в серёдку. Почему не на крайнее место, к другому окну, за отцом? Кто сидел там? Откуда он взялся? Почему ехал с ними?
Саша не помнила. Только знала, что села в серёдку и кто-то слева толкал её в бок.
Стало трудно дышать, в ушах застучало. Сознание поплыло. Так было однажды, в десятом классе, когда двое пацанов подрались у школьной столовки, Саша бросилась их разнимать (зачем? её ли дело?), и один со всей силы заехал ей кулаком по затылку – не нарочно, конечно. Саша помнила, что удержалась тогда на кромке сознания потому, что перед глазами оказалась чья-то рука, на руке часы, по циферблату спешила секундная стрелка, и Саша, ничего не соображая, следила за этой стрелкой – круг, другой, – пока боль не отпустила. Лишь тогда окружающий шум распался на внятные голоса, на слова и фразы, и мир вновь стал устойчивым.
А сейчас? Перед глазами мельтешили деревья – те, из воспоминания, из окна машины. И профиль Кира, заслонявший ей пол-окна. И мать на переднем сиденье что-то говорила отцу, может быть: «Не гони так»? И кто-то толкал Сашу в бок.
– …в порядке? – участливый голос. Чей? Ах, точно. Марии Игнатьевны.
– Да-да. Голова закружилась. Сейчас пройдёт.
Возвратились назад. Не дошли, полпути не дошли до белой двери.
* * *
Звонила Арина – на телефон Марии Игнатьевны. Спрашивала: как Саша? Просила передать трубку.
Саша хотела притвориться, что спит, но рука сама потянулась. Перекинулись парой слов. Арина обещала заехать, навестить. Спрашивала: не привезти ли чего? Саша ей улыбнулась.
Вечером, когда Мария Игнатьевна вышла (в холле был телевизор, перед ним всегда собирались старички), в палату явился Шурик.
Вот человек! Никогда не спросит, как да что. Словно и так всё знает. Сел рядом на стул и молчит.
А потом заявил:
– Заведи традесканцию.
– Что за зверь?
– Растение. Цветок такой. Скажи, пусть тебе привезут.
– Зачем? – удивилась Саша.
Шурик поелозил носком башмака.
– Будешь ухаживать. Тебе полезно.
– Выдумал тоже! – разом вспомнились цветы, что остались дома. Дом. Чёртов Шурик! Умеет же задеть всякий раз.
– Даже хуже, чем кот, – проворчала Саша. – Когда девушке не светит найти парня, она заводит кота – себе в утешение. Кот, он хоть тёплый, пушистый, а традесканция твоя что?
Шурик хмыкнул – будто разом отмёл Сашины возражения.
– Традесканция круче всех котов мира.
– Сомневаюсь. – Сашины губы чуть изогнулись. – Коты её могут сожрать, а она их нет.
Шурик с досадой повёл головой:
– Ничего ты не понимаешь! Кот – явление временное, а традесканция, считай, вечная.
Так и сказал: «Кот – явление временное». Оригинально мыслящий мальчик.
– Она может расти сотни лет, – сообщил Шурик с воодушевлением.
Саша вздохнула:
– Мне столько не надо. Не потребуется. Люди сотнями лет не живут.
– Моей прабабушке было сто три, – живо возразил Шурик.
– И? Дальше? Сто четыре? – Саша не позволила просочиться иронии. Тема не располагала.
Шурик не ответил.
Саша тоже умолкла.
Так и не заметила, когда он ушёл. Появился Евгений Михайлович с вечерним обходом, а Шурика уже не было.
А назавтра приехала Арина – привезла Саше цветок в маленьком горшке. Не традесканцию; какую-то глоксинию. Саша и слова такого прежде не слышала.
– Подумала, тебе будет приятно, – и моргает ресницами, потупив взор.
Сговорились они там все, что ли?
* * *
Они с матерью снова в Летаевке. Кругом кипарисы, пальмы, белокаменные, с колоннами, корпуса санатория. Вдалеке рокот моря. А студентов мало – не сезон. Саша с матерью пока вдвоём, ждут приезда отца. А Кир?
Саша вспоминает мучительно. Точно, Кира тогда ещё не было. Они познакомились позже, на фестивале под Самарой. Кир играл на гитаре, длинные волосы спадали ему на плечи, ему это шло. При его росте и худобе вид был самый что ни на есть романтичный. А уж голос…
Но то было позже. А в тот раз Саша с мамой были вдвоём, отдыхали в Летаевке.
Мама учила Сашу отбивать мяч от стенки. Саша смеялась – игра малышовая.
У Саши вообще со спортивными играми было неважно. И по физкультуре в школе тянулась на троечку, а в институте физкультуру вообще отменили. Был предмет «физвоспитание» на первых двух курсах, но туда почти никто не ходил, зачёты получали за так.
Как-то раз в Летаевке (тогда? или раньше?) от нечего делать Саша решила заняться бегом. Мама с папой одобрили (значит, раньше, раз были втроём). Раздобыла кроссовки, бегала вдоль корпусов по аллее, туда и обратно. Но ей быстро наскучило. Море всё-таки не для кроссов. А в городе как-то не до того.
Полина, подруга, зазывала Сашу на фитнес. Это, кажется, было позже. У Саши тогда как раз с Киром всё начиналось, и фитнес интересовал мало, да и на фигуру Саша не жаловалась. Потом Полина забеременела, бросила свой фитнес и выпала из круга общения. Она, наверное, до сих пор не в курсе, что…
…Саша выныривает из дремоты. Отзвуки Летаевки затихают, сливаются с шумом города за окном.
Саша закусывает губу. Опять снились мама и папа. Так и будет теперь всю жизнь?
А ещё дурак Шурик со своими «сотнями лет». Нужно такое счастье?
Саша со стоном садится, нашаривает ногами сланцы.
Мария Игнатьевна на соседней кушетке беспокойно ворочается во сне. Саша встаёт сама и, пошатываясь, бредёт к умывальнику.
…В тот же день, к обеду, снова воспоминание. Дочери Марии Игнатьевны пожаловали обе и о ком-то судачили меж собой:
– Назвала сына Кузьмой, – доносится до Саши. – Ну чокнутая, скажи? Что за имя – Кузьма?
– Нормальное имя, – отвечает вторая. – Кузя. Домовёнок мультяшный был, симпатичный.
– У Алёнки кот был Кузя. Помнишь Алёнку?
Саша не слушает. Ей вспоминается разговор с матерью.
– А почему меня Сашей назвали?
Ей двенадцать и ей интересно. Может, были ещё варианты? Вдруг она была бы не Саша, а, например, Валя? Или это была бы уже не она?
– Понимаешь, – говорит мать, как будто смущаясь, – мы ждали мальчика. Имя заготовили – для него: Александр. В честь актёра из «Чародеев», который нам с папой обоим нравился, мы ведь редко в чём совпадаем. Вот и подумали – хорошее имя для сына. А родилась ты.
Саша стоит, поражённая. К глазам подступают слёзы.
– Так вы не хотели, чтобы я родилась?
Мать всплёскивает руками, принимается что-то объяснять, гладит Сашу по волосам…
Слова забылись, а вот прикосновение помнится. Мягкое, любящее. Саша непроизвольно поднимает ладонь – и нащупывает повязку.
Сколько ж это продлится?
В одном Шурик прав: вспоминать не надо. От этого только хуже. Но разве от Саши тут что-то зависит?
Сашин взор скользит по горшочку с глоксинией. Тот стоит себе, притулившись на подоконнике. Ещё странно, что врачи не распорядились вынести его вон, ведь в палате всё должно быть стерильно, а тут цветок, горшок, земля…
Саша мысленно усмехается: уж не привязалась ли к цветку за эти дни? Забота и ответственность за слабого – как тебе такой смысл жизни? Чушь. Не в её случае, по крайней мере. Ей до цветка нету дела, и он ей ничем не поможет. Нужно что-то иное. Что-то более сильное. Но что?
– …белая дверь, – произносит Мария Игнатьевна, обращаясь к дочкам. – Там у Бори с Надей такая белая дверь, совершенно голая, и я подумала, не обить ли её дерматином? Оно и теплей, и надёжнее, и выглядит сразу прилично, как у людей.
«Белая дверь», – повторяет про себя Саша.
* * *
В этот раз её останавливает нянечка. Там помыты полы, и рядом бокс, инфекционное отделение, там здоровым появляться нельзя.
Дверь маячит у нянечки за спиной. До неё ещё метров десять.
– Разве я здоровая? – смеётся Саша. Это нервный смех, просто Саше не по себе.
– А станешь совсем больная, – ворчит нянечка. – Знаешь, с чем там лежат? Вот и правильно, лучше не знать.
Появляется откуда ни возьмись Евгений Михайлович – вынырнул из какого-то коридора. Предлагает проводить Сашу в палату. Хвалит:
– Выглядишь молодцом!
Саша сдерживает раздражение. Почему все врачи обращаются к ней на ты? Кто им дал такое право?
В этом чудится недомолвка – неприятная, скользкая. Будто врач, повидав больного в неглиже, в беспомощном состоянии, когда человек не хозяин своему телу, приобретает над ним некую власть, странное право снисходительной близости. Что-то в этом есть донжуанское, тайная гордость собственной удалью, маскируемая внешней галантностью. Впрочем, многие ли маскируются? Саша разных насмотрелась врачей. Евгений Михайлович хотя бы вежлив. И то верно – профессор.
Что ж, до завтра, белая дверь! Или, может, до ночи?
* * *
Ночной коридор длиннее дневного. Может, потому, что свет приглушён и дальний торец теряется в полутьме.
Движется Саша бесшумно. Осторожно ступает босыми ногами, сланцы несёт в руке. Ламинат гладкий, твёрдый, неприятно холодит пятки. Ничего, главное – ни звука, ни шороха, чтоб никто не услышал, не остановил, не вернул обратно в палату.
Коридор очень длинный, метров, наверное, полтораста. Раньше Саша прошла бы его в две минуты, но сейчас ей ходить непросто, ноги слушаются с трудом.
Добрести бы уже до треклятой двери, и дело с концом.
Саша человек трезвомыслящий. Она хорошо понимает – ничего ей не даст белая дверь. Нечего ждать. Но раз уж засела в уме заноза, проще дойти и вернуться с ощущением: сделано! Иначе мысль не отвяжется, так и будет терзать, возникая снова и снова.
Саша вообще упрямая. Если вбила что в голову, не отступит, пока своего не добьётся. Или пока не поддастся новому увлечению, отпускающему прежнюю цель на волю: лети, свободна! Уступить новому – не зазорно. Отступить перед трудностями – никогда.
У неё так и с Киром вышло. Он вначале смотрел сквозь неё. Всё посмеивался. А она не сдавалась. И пришёл день, он её полюбил. Прямо сказка двадцать первого века: «они жили недолго, но счастливо, и не умерли в один день».
Саша хмыкнула. Не любила сентиментальность. И не верила в сказки. Люди ценят их потому, что в жизни всё по-другому. Были бы сказки правдивы, о жизни как она есть, никто бы их не читал. Зачем? Смотри вокруг, вот тебе и сказка.
Саша оглянулась вокруг.
Позади никого, впереди тоже пусто, только запертые двери по сторонам. Из палат не доносятся звуки – то ли больные все спят, то ли нет сил стонать.
Метрах в десяти от торца свет поярче. Ах, чёрт! Там же дежурный пост. Саша о нём не подумала. Сейчас кончится её путешествие.
Но Сашу уже не остановить. В ожидании резкого оклика она ускоряет шаг – быстрее, вперёд…
Оклика нет. Дежурная медсестра спит за стойкой.
Последние шаги – и Саша у самой двери. Дверь стеклянная, но сплошь закрашена матовой краской, ничего сквозь неё не видно. На двери только ручка – никаких номерков и табличек. А нет, не совсем. Над дверью (Саша только сейчас разглядела) на белёсом щитке светится надпись, вроде тех, что бывают в театрах и других учреждениях, где, на случай пожара, важно видеть запасной выход. Только здесь надпись другая: «Выхода нет».
«Обнадёживающе», – отмечает про себя Саша. Это тоже её черта: в минуты волнения проступает сама собой мрачная ирония.
Саша тянет руку к двери, кладёт пальцы на ручку – та холодная, круглая, из зеленоватого стекла или пластмассы, но в полутьме кажется хрустальной.
«Выхода нет!» – сияет надпись над дверью.
– Эй, кто здесь? – раздаётся сзади встревоженный голос. Медсестра всё-таки проснулась.
Саша толкает ручку, и дверь открывается.
– Никого, – шепчут Сашины губы. – Никого здесь нет.
Саша делает шаг вперёд.
* * *
Дверь закрылась за спиной без хлопка, без единого звука. Саша в недоумении замерла. Перед ней – ещё один коридор. Будто копия. Тоже тянется вдаль, в полутьме, лампы сверху горят еле-еле. По бокам видны двери, а дальний торец теряется во мраке. И тоже ни человека, ни звука.
Что это – ещё один корпус больницы? Вот и вся тайна белой двери?
Саша ждёт, что вот-вот дверь сзади откроется и дежурная медсестра призовёт её к ответу: чего ради больная шастает босиком среди ночи?
Но всё тихо, и Саша, выждав с минуту, осторожно шагает вперёд.
Вот и отличие! Под босыми подошвами – мягкий ворс. В Не за дверью, в коридоре проложен ковёр.
Саша вдруг понимает отчётливо: здесь, за белой дверью, уже не больница! Ведь каталка по такому ковру не пройдёт. Здесь каталки не ездят. Да и воздух немного иной. В больнице всегда своя атмосфера: болезни, лекарства, стерильность – всё оставляет в воздухе след. А здесь пахнет хвоей, вольным ветром, чем-то очень знакомым… И морем.
«Где я?» – думает Саша.
Она движется дальше. Идти стало легче. Различает впереди отголоски – будто кто-то за одной из боковых дверей с кем-то спорит. Голоса. Не ругаются, просто спорят, негромко, как о чём-то житейском, не слишком важном. Или это работает телевизор?
Саша вдруг замирает. Метрах в двадцати впереди одна из дверей раскрылась, и в коридор вышла девушка в сарафане. Не обращая на Сашу внимания, замкнула дверь ключом и прошла по коридору, удаляясь от Саши. Свернула куда-то вбок и исчезла.
Подождав, пока сердце не забилось ровнее, Саша двинулась дальше.
Голоса зазвучали громче. Что-то было в них такое… привычное?
Саше стало вдруг очень спокойно. Волнение, страх – всё ушло. Она поставила сланцы на ковёр, обулась, затянула потуже больничный халат, пригладила волосы. Ровным шагом миновала четыре двери, а пятую распахнула.
Мать с отцом сидят у стола, допивают чай с вафлями, Кир поодаль копается в чемодане. Гостиничный номер. Летаевка. Вот так белая дверь…
«Вот так белая дверь…» – думает Саша рассеянно, даже как-то лениво.
– Заходи, комаров напустишь, – торопит её отец.
Кир приподнимает ладонь в знак приветствия и вновь принимается тормошить чемодан.
– Как поплавала? – интересуется мать. – А что это у тебя на голове? Полотенце?
– Повязка, – отвечает Саша, пожимая плечами. – Повязка после аварии.
* * *
Острым ногтем Саша проводит по ладони черту – вдоль «линии жизни». Снова и снова. Не больно, но ощутимо. Это то, чего ей не хватает. Яркости ощущений.
Она не мечтала о встрече всерьёз. Верней, наяву не мечтала. Но всё-таки, если б кто-то спросил, как она бы представила встречу, если б встреча была возможна, – Сашин ответ был бы прост. Много слёз, нескончаемые объятия, ощущение безграничной полноты жизни – словно та, разбитая вдребезги, снова сделалась целой, полнокровной, такой, как прежде.
Ощущение, что ты вновь человек, а не манекен, не онемевшее тело с разорванной в клочья душой.
Ощущение, что гнетущая, словно гиря, тоска сменяется столь же безудержной радостью, эйфорией, через край бьющим счастьем.
Так представила бы себе встречу Саша. Только всё оказалось иначе.
Ей никто особо не рад, и она особо не рада. Одно лишь сбылось – угасла тоска, испарилась горечь потери. Но и счастья не наступило.
Одеревенелость души осталась. Просто на смену боли пришло вялое равнодушие. А любовь куда-то пропала.
Правда, Саша не привыкла сдаваться. Сквозь душевную немоту она тщилась заглянуть внутрь себя, отыскать в глубинах души отголоски прежней любви к родителям, к Киру… Но напрасно. Память о чувствах была, а сами чувства уснули. Или умерли.
С безмятежным спокойствием Саша встроилась в ритм здешней жизни. Потянулись рутинные дни. Вчетвером они отдыхали в Летаевке, купались в море, ходили в столовую, даже съездили на экскурсию в дальний каньон. Всё как в прежних поездках, только пресно, без радости.
На третий день Саша приласкалась к матери – заставила себя, будто механически. Мать откликнулась с той же невозражающей вялостью. Саша разговорилась с отцом, но беседа быстро иссякла. Телевизор был интереснее.
В один из вечеров Саша увлекла Кира к пустынной лужайке, позади корпусов санатория. И, словно в омут кинувшись, притянула к себе, целовала отчаянно, на губах был вкус крови, гладила, рванула рубашку… Даже это не помогло.
«Выхода нет», – вспомнилось Саше. Вот тебе и белая дверь…
В сказки Саша не верила и в фантастику тоже. Зато верила своим глазам.
Белая дверь привела её сюда. Белая дверь существует. Значит, надо разобраться в происходящем. Кое в чём ведь Сашины ожидания оправдались: кроме коридора вертикального с горизонтальным обнаружился третий. Зеркальный – так Саша его назвала. Только зеркало словно покрыто патиной, неярким матовым блеском, точь-в-точь таким, как краска на белой двери. Вся жизнь здесь словно лишилась яркости, стала тусклой и мутной.
И всё-таки надо попробовать разглядеть что-то сквозь эту мутную пелену.
Саша спрашивала родных об аварии. Разговор был в номере, тоже вечером, после чая.
Ответ Сашу не удивил. Аварии не было. Саша сверила даты. Год был тот же. Время шло одинаково по обе стороны белой двери. В тот самый день они поехали вчетвером, сказал отец. На пикник. Торопились, конечно, но скорость не превышали, и происшествий никаких не случилось.
– Я такенного карася в тот день отловил, – припомнил отец, отводя ладони одну от другой.
– Был, был карась, – подтвердил Кир. – Ты ж ещё тогда его фоткала. Не помнишь, Сашенция?
– Меня там не было, – говорит Саша спокойно. – Я разбилась в машине. Мы все разбились.
– Брось, – отвечает Кир так же спокойно. – Фотки остались. Ты вообще в тот день наснимала изрядно. Ещё по пути. Помнишь, мы ехали, а вдоль дороги шли овцы?
Саша помнила. Стволы высоченных сосен, а потом вдруг овечье стадо – редкость вблизи от города.
– Карася не было, – настаивает Саша. Ей на самом деле не важно, был ли карась. Но спор – единственная надежда пробиться сквозь вату, разомкнуть немоту.
Саша теребит фенечку на запястье – машинально, бездумно.
Кир молча встаёт, подходит к кровати, шарит рукой под подушкой, достаёт телефон.
Вот они – фотографии. Сосны, овцы, шлагбаум (которого не было!), отец с удочками, бутерброды на покрывале, мама с книжицей Гавальды, Кир, полуголый, бренчит на гитаре, а вот и отец с карасём… и Саша! В кадре. Снимает Кир. Саша движется, смеётся – Кир заснял видео. Сам Кир за кадром над ней подтрунивает.
– Йо-хо-хо, и бутылка рому! – восклицает Саша из телефона. Ей в ответ звучит дружный смех.
Вот так оно, значит, было.
Остаётся ещё вопрос.
– Кто сидел левее меня? Кто был с нами в машине? Там, на заднем сиденье, позади отца?
– Никого, – пожимает плечами отец.
– Никого, – подтверждает Кир. – Там лежала гитара. Сумка с барахлом и гитара.
– Там был кто-то. Он меня всё время толкал.
– Да гитара и толкала, наверное, – Киру надоел разговор. – Мы ведь быстро ехали. Машина тряслась.
Последняя попытка.
– Папа, мам, Кир… послушайте! Вас не удивляют мои вопросы? Я себя веду странно?
– Всё страньше и страньше, – шутит Кир. Ему снова весело.
– Удивляют, – говорит папа. – Ты всю свою жизнь не перестаёшь меня удивлять. С тех пор как в колыбели откусила голову шахматному слону. Хорошо, проглотить не успела, а то был бы переполох! Так что мы уже с мамой привыкли. Вот теперь и Кир привыкает. Правда, Кир?
Саша медлит ещё мгновение и решается наконец.
– А когда я вошла с повязкой на голове, неделю назад, перед этим где я была? Как попала в Летаевку? Вы сюда меня привезли?
– Перед этим мы с тобой загорали на пляже, – говорит мама. – Потом мы ушли на ужин, а ты осталась поплавать. Не первый раз же.
Саша больше не хочет спрашивать. Ей представляется ещё одна Саша – та, которая плывёт по волнам, посреди бескрайнего моря. Плывёт восьмые сутки подряд и никак не может доплыть. Живая она или мёртвая? Лучше не знать.
Этот мир не откроет своих секретов. В нём всё гладко и тускло. В нём всё есть – живи не хочу, – но чего-то всё-таки не хватает. Может быть, самого главного.
Саша вдруг поняла: здесь она одинока. По-иному, чем было в больнице, без такой сокрушающей боли, но не менее одинока.
Она вышла пройтись. Сказала, что хочет подышать воздухом. Будто можно, надышавшись, утолить одиночество.
Саша шла по аллее, высокие пальмы в свете вечерних фонарей отбрасывали на дорогу причудливые тени. Где-то пели цикады.
Саша шла и твердила вполголоса, как заведённая:
– Одна. Я одна. Я одна. Я одна…
Шла, пока аллея не уткнулась в забор.
И тогда появился Шурик.
* * *
Вначале Саша его не заметила. Она стояла у забора, обхватив пальцами прутья решётки. Повторяла своё:
– Я одна…
Шурик молча встал рядом. Легонько подтолкнул её локтем в бок, привлекая внимание. Саша сразу умолкла.
– Будет звёздная ночь, – сказал Шурик. – Очень редкая звёздная ночь.
– Ты меня обманул, – сказала Саша. – Со своей белой дверью.
– Просто ты меня не расслышала, – возразил Шурик с грустью. – Никогда не слышишь, что тебе говорят.
Саша повернулась к нему. Он стоял – худой, маленький, узкоплечий. Взор его был устремлён ввысь. Сквозь прутья забора Шурик смотрел на небо. А на Сашу совсем не смотрел.
– Попробуй снова, – сказала Саша. – Попытайся. Я услышу. Я исправлю ошибку.
Шурик взял её за руку. Ладонь его была очень тёплая, почти горячая.
– У белой двери, – сказал он. – Не за дверью, а рядом. Просто ты прошла мимо. Ты всё ходишь по этажу, будто он единственный. Открываешь разные двери, ищешь нужную и совсем не смотришь на звёзды. А без них все двери – как кротовые норы, ведут только в глухую тьму.
Саша помедлила. Ей на миг показалось, что она поняла даже больше, чем Шурик сказал.
Напоследок спросила:
– Значит, есть где-то мир для всех нас? Где нам всем хватит места? Где всё настоящее – память, звёзды, любовь?
Шурик молча сжал её руку.
* * *
Саша вновь была в коридоре. Позади шумел ветер Летаевки. Под ногами стелился ковёр. Лихорадочно билось сердце. Саша спешила.
Вот и белая дверь. Едва Саша её распахнула и переступила порог, как вернулась застарелая боль. Молотком застучало в висках, тягучей усталостью заныли ноги. А уж что творилось на сердце, лучше не спрашивать.
Не давая себе поблажки, Саша быстро осмотрелась кругом. Вот больничный коридор, всё в таком же свете вечерних ламп, вот дежурный пост, медсестра снова спит. Чуть левее – вход в бокс, инфекционное отделение. Ну а справа?
А справа, совсем рядом, небольшой закуток. Проём в стене – вероятно, служебная лестница. В двух шагах от белой двери.
В проёме темно хоть глаз выколи. Но Сашу не напугать. Она шагает во тьму, на ощупь нашаривает перила – и вправду лестница. Что ж, теперь вверх! Прощай, бесконечный этаж, прощайте, коридоры и двери…
…Саша поднимается в темноте. Шаг за шагом, ступень за ступенью. Она сбилась со счёта и не знает, давно ли идёт. Лестница вьётся спиралью. Десятки, сотни ступеней пройдены, но площадки другого этажа всё нет.
Саша тяжело дышит. Присаживается на ступеньку, переводит дыхание, затем заставляет себя встать и поднимается дальше – выше, выше… Этот путь бесконечен, и кругом по-прежнему тьма, только Саше начинает казаться, будто что-то мерцает над её головой. Или это рябит в глазах от безмерной усталости?..
* * *
Поутру Мария Игнатьевна подняла тревогу. Её соседка по палате, тихая невесёлая девушка Александра Ладич, поправлявшаяся после автоаварии, исчезла, как в воду канула. Личные вещи на месте, кушетка застелена, на покрывале бумажный олень, пациентки нет.
Лечащий врач Александры, Евгений Михайлович Карпов, был в недоумении. Далеко ли уйдёшь с таким диагнозом? Черепно-мозговая травма, повреждение суставов и рёбер, пациентка еле держалась на ногах, только-только начинала ходить без посторонней помощи, ещё даже не освоила костыли.
Однако поиск по этажу ничего не дал. Осмотрели палаты и специальные помещения, отомкнули даже закрытую на два замка торцевую белую дверь, что вела в старую забытую кладовку со швабрами, – всё без толку.
Осмотрели другие этажи (всего их в больнице было четыре). Расспросили дежурную медсестру – всю ночь не смыкала глаз. Поговорили с охраной на выходе из больницы – безрезультатно.
Переполох хотели замять – родных у Александры Ладич не было, влиятельных знакомых тем более, некому поднимать шум из-за пропавшей студентки. Можно в бумагах проставить отказ от лечения, оформить выписку задним числом, и дело с концом.
Однако шум всё же поднялся. Намерениям больничного руководства воспротивилась бывшая соседка Александры по палате, Арина Чернышова. Её супруг Олег Чернышов оказался владельцем очень внушительного удостоверения в красной корочке. С подачи Чернышова в тот же вечер приехала полиция, и за дело взялись всерьёз.
Показания дежурной медсестры были опровергнуты записью с камер наблюдения. Камеры показали, что в третьем часу ночи Александра Ладич, в больничном халате и босиком, держа сланцы в руке, проследовала вдоль всего коридора мимо дежурного поста, каким-то образом вскрыла торцевую дверь в кладовку, скрылась за ней, четыре минуты спустя появилась вновь, одетая уже в сарафан и сандалии, свернула на служебную лестницу и пропала из поля видимости камер.
Служебная лестница была также тщательно обследована (хотя её осматривали и до приезда полиции, ещё утром, совершенно безрезультатно). Но полиция, не ограничившись осмотром лестницы, вскрыла висячий замок на люке, перекрывавшем доступ с лестницы на крышу здания.
Профессор Евгений Михайлович Карпов, присутствовавший при вскрытии замкб, возражал, что это пустая формальность, замок весь в пыли, то есть не открывался годами. Но к мнению профессора не прислушались.
И правильно сделали. На краю крыши была обнаружена ношеная одежда – сарафан, бельё, сандалии, а также дешёвый браслет, фенечка из бисера, золотое кольцо и телефон. Вещи лежали в беспорядке, но следов крови или признаков борьбы выявить не удалось.
Тело Александры Ладич обнаружено не было – ни на крыше, ни внизу, ни где-либо ещё. Версия падения тела с крыши была исключена благодаря тщательному осмотру внешнего периметра больницы полицейским патрулём со служебной собакой – никаких следов падения патруль не нашёл.
Сарафан и сандалии соответствовали записи с камер. А вот больничный халат и сланцы в кладовке так и не отыскались.
На телефоне, зарегистрированном на имя Александры Ладич, обнаружились отпечатки пальцев пропавшей и ещё трёх неустановленных лиц. Вся память телефона оказалась стёрта (без возможности восстановления), за исключением одного снимка – фотографии звёздного неба.
Впрочем, приглашённый эксперт заявил, что фотография, скорее всего, поддельная, так как рисунок звёзд не соответствует карте созвездий ни для Северного, ни для Южного полушарий.
На этом дело пришлось закрыть как бесперспективное и сдать все материалы в архив.