Журнальный мир

…В этом маленьком грузинском ресторанчике в центре Москвы меня знают все. Я прихожу сюда одна, строго раз в месяц. Так я решила. Эта маленькая гавань — единственное, что связывает меня с Грузией, которая могла, но так и не стала для меня родной.

Тут всегда мало народу; официанты узнают меня и радостно кивают, а потом изо всех сил стараются услужить: и поправляют без того идеально натянутую, до хруста накрахмаленную скатерть, и суетятся с пепельницами, хотя я уже давно не курю, и подносят мой любимый соус — помидоры-перец-кинза — в каких-то невероятных количествах. Они по-своему любят меня, хотя дорого отдали бы за то, чтобы узнать, отчего эта странная русская женщина с курносым носом с таким постоянством ходит сюда, сама за себя платит, да еще и жестко обрывает приглашения обедающих тут мужчин разделить трапезу. Поняв, что я вовсе не «высиживаю» тут кавалера, они, думается мне, решили, что перед ними — просто дамочка со странностями. Или играющая во что-то, утомленная собственной праздностью бездельница. Или… Впрочем, не все ли равно, пусть думают что хотят!

Тут изумительное сациви, вкусный шашлык, хачапури и чихиртма. Они знают, что я люблю мчади — кукурузный хлеб, и обязательно приносят также лобио. Я беру всего понемногу и пробую Грузию на вкус: волшебство!

— Ты будешь любить грузинскую кухню, как настоящая грузинка! Ее нельзя не любить.

— Я всегда буду любить все, что связано с тобой.

Сегодня я тут — «вне графика». Месяц еще не прошел с моих последних посиделок, но я почему-то почувствовала, что должна оказаться тут, и приветливый пятый троллейбус через двадцать минут высадил меня почти у самых дверей ресторанчика.

Внутри — никого, и почти все стулья задраны на столы ножками вверх, а в углу женщина в сером халате орудует шваброй. Я предупреждаю движение официанта с бейджиком «Гиви»: ничего страшного, мне это не мешает. Он благодарно улыбается, протягивает меню. Смущенно кашляет:

— Мы закрываемся скоро. Аренда дорогая, центр. Если оставите визитную карточку, мы вам позвоним, сообщим наш новый адрес — вы же наш… любимый клиент.

— Спасибо, Гиви, но у меня нет визитки. — Растерянно улыбаюсь от такой предупредительности. А еще — чтобы не заплакать. Потому что в другое место я не поеду. Мне было слишком хорошо тут… Через силу выдавливаю: — Я обязательно найду вас сама.

Размышляя над тем, что на земле действительно ничто не вечно, я отковыриваю кусочки лаваша и скатываю из них мягкие шарики. Так делать нельзя, но я всегда так делаю, когда думаю… У дверей — шум, и через минуту в зал входит, переваливаясь утицей, полная женщина-грузинка: следы былой красоты на ее лице еще не полностью растворены в паутине морщин.

— А-а-а, зачем неправду сказал — нэт мест? Смотри, девочка одна сидит. Я сяду рядом, разве помешает тебе, внучка, бабушка Сулико? Падажди, дорогой, мы сами с ней договоримся! Я еще никого не обидела в этой жизни и на людей не держу обиды. И если внучка скажет, что буду ей мешать, зачем обижаться?

— Нет, конечно, вы мне не помешаете! — Я убираю со стула сумку и понимаю, что бабушка Сулико мне ужасно нравится.

— Вот, дорогой! — Она делает рукой в сторону официанта «танцевальный жест», а потом долго усаживается на стуле, распрямляя темное платье, оглаживая его вокруг себя, затем опирается руками на стол и приветливо заглядывает мне в глаза:

— Внучка, не сердись, что помешала тебе. Я вижу — ты думала, твои мысли унесли тебя далеко-далеко, а я вернула тебя сюда, к нам. Но старый желудок хочет еды, он капризный и нетерпеливый, как мой покойный муж! Знаешь, какой он был? А, страшно нетерпеливый! Иногда он вдруг ночью мог захотеть сыра, и я должна была найти его — где хочу!

Мы смеемся точно старинные подруги; всё вокруг приходит в движение от волн доброты, которые она распространяет вокруг себя — день будто становится ярче, а воздух — прозрачней.

— Муж был настоящий мужчина, он подарил мне шесть сыновей и двух дочерей. Одного сына Гос-подь забрал к себе много лет назад. И уже пять лет, как и мой Гурами ушел от меня в небо. Умирая, он говорил: «Ты была хорошей женой, прости, если когда-то говорил тебе плохие слова. В моем сердце всегда было много любви к тебе, я с небес буду смотреть на тебя и радоваться, что ты поживешь еще!» Я скоро пойду за ним, но пока буду вспоминать его здесь… Что ты кушаешь, внучка?

Она рассматривает мою тарелку, потом кивает:

— Хороший выбор. Шашлык — хорошо. А мне, Гиви-внучек, принеси зелени, овощей и сыра. Мое тело уже не хочет мяса, внучка.

Мне так хорошо рядом с ней, будто рядом с родной бабушкой. Мы говорим обо всем подряд; ее внимательные темные глаза в коричневых полукружиях век смотрят живо и с интересом, ей все любопытно, и потому отвечать на ее вопросы — легко и просто.

— А почему, внучка, ты сидишь одна? — Она вскидывает вверх руку. — Не обижайся на вопрос, но разве можно так? Молодая женщина одна в ресторане — нехорошо… Муж задал бы мне, если бы я пошла одна.

— Это у меня… традиция. Ну, в общем, это… очень личное. Я часто тут бываю. В Москве в этом нет ничего удивительного. И потом, я не так уже молода — мне уже… без пяти сорок, как говорят.

Бабушка Сулико вздрагивает, сминая в пальцах кусочек лаваша.

— Как ты сказала, внучка? Без пяти… сорок?

— Ну, в смысле мне тридцать девять, а скоро -будет…

— Я поняла.

Она вдруг будто потухает; молча жует губами, замерев и глядя в никуда — лишь коричневые руки чуть поглаживают белоснежную скатерть.

— Знаешь, внучка, ты странные слова сказала. Но я их слышала однажды. Я расскажу тебе…

Тарелка с сыром разделяет нас и напоминает утопающий в зелени островок. Она отрывает листок базилика, мнет его в пальцах, подносит к носу. Аромат свежей зелени уносит нас куда-то далеко-далеко из Москвы, и слова ее звучат глухо и отстраненно…

— Мой сын и его жена погибли — разбились на машине. Никто не виноват: Резо любил скорость, быстро жил и быстро прожил свою жизнь, забрав с собой и Кэти, славную девочку. Это было страшное горе, внучка. Но сын успел подарить мне внука, и я растила его как последнего сына. При рождении Бог поцеловал его — и он вырос золотым человеком. Все мог, все умел, гордый и сильный, настоящий грузин. Ай, внучка, какой он был! Быстрый как ветер, с улыбкой ярче солнца и горячим сердцем. Женщины говорили мне: будет счастлива та, которой он отдаст свое сердце. Они все — и молодые, и старухи вроде меня, все-все были влюблены в него! А он долго никого не любил. Берег сердце.

Но когда ему было чуть за двадцать, он полюбил русскую. Они познакомились совершенно случайно, но она навсегда забрала его сердце. Он летал к ней каждые выходные, и они гуляли по Москве. Бабушка, говорил он, мне не важно, куда идти с ней, важно — быть рядом. Как он любил ее, внучка…

…Я бежала на журфак, страшно спешила — скакала через ступеньку. Бац! Нет ничего нелепее, чем запутаться в собственном платье и упасть на лестнице. Я встала, сгорая от стыда за собственную неуклюжесть, и снова упала. Он поставил меня на ноги, точно маленького ребенка: «Зачем же так спешить?» А потом все слушали лекцию знаменитой Кучборской, а я терла распухшую коленку и с тоской думала, что никогда больше его не увижу. А после лекции — увидела. Он стоял возле памятника Ломоносову и смотрел на меня.

— Тебе больно?

— Что? — переспросила я, не понимая.

— Ногу, говорю, больно? Я чувствовал, как ты страдала все эти два часа.

— А я боялась, что… — я набралась смелости, — что ты не придешь за мной.

Коленка снова заболела, я ойкнула, и он протянул мне руку. Я дотронулась до нее. И мне показалось, что мы знакомы всю жизнь.

— А потом пришла в наш дом беда. Он стал жаловаться на боль в ноге. Бог мой, чемо Гмерто, никогда прежде он не стонал, хотя всякое бывало — и бился, и резался, как все мальчишки. А тут приходит ко мне: бэбо, говорит, жжет меня внутри огнем. Наступить на ногу не могу, а мне ведь лететь в Москву! Я заварила травы, приложила их к его ногам. И вроде его отпустило. И он опять полетел к ней. А когда вернулся, я слышала, что ночью он плакал от боли. Хотя наши мужчины не плачут никогда.

— Ты устал? Ты какой-то бледный.

— Никогда не говори за меня — устал я или нет.

— Не раздражайся, что ты…

— Ты не понимаешь. Я с тобой рядом не могу устать. Я дышу тобой, живу — тобой, ты моя кровь, моя душа. Но не решай за меня, что я чувствую…

— Боже, ты что? Мне просто показалось, что ты бледный. Ты не заболел?

— Не притягивай беду, чемо сакварело, любимая. Все хорошо. Она и сама придет, если захочет. Просто люби меня.

— А ты, будешь всегда меня любить, скажи? Даже когда я стану старой? Даже когда мне будет без пяти сорок?

— Как это, сакварело, без пяти сорок? Что за -время?

— В смысле почти сорок.

— Смешная ты, гого, моя девочка. Я буду любить тебя и без пяти семьдесят…

— Внучка, я сбила ноги в кровь, пока искала и собирала по ущелью самые сильные травы. Я прикладывала их к его ногам, и они немного забирали его боль, к утру высыхая до хруста. Но ему не становилось лучше. И тогда мы с Гурами повезли его к нашему родственнику Ари, он большой врач. Он повел Каху на осмотр, а я вдруг поняла и увидела, что ждет моего мальчика впереди — когда сердце матери чувствует, сердце бабушки — уже знает. Ари сказал мне еще до анализов: держись, Сулико, похоже, это саркома. А эта змея бессердечна. Он лишится ноги. И я не стала скрывать правду. Я сказала об этом внуку — он был мужчина, он должен был знать. Он закрыл глаза, посидел так и снова полетел к ней. Он еле шел, внучка, так болели его ноги.

Но он должен был увидеть свою сакварело.

— А ну, догони меня!

— Ты знаешь, я сегодня что-то не хочу бегать, прости. Просто посиди со мной рядом.

— Ну, чего просто сидеть? Пойдем, погуляем в Лужниках!

— Просто побудь со мной, сакварело. Я так хочу. Помолчим.

— Что с тобой?

— Ничего. Люблю тебя. Михвархар.

— Он ничего не сказал своей сакварело про болезнь. Он пробыл у нее на день дольше, чем обычно. И, перед тем как уезжать, сказал, что женится на другой. Он не мог допустить, чтобы она видела его страдания. И не хотел, чтобы она, молодая, похоронила себя, ухаживая за ним, инвалидом. Он освободил ее, понимаешь, внучка?

— Что? Ты… женишься?

— Да. Прости. Я разлюбил тебя.

— Ты не мог… Я тебе не верю. Посмотри мне в глаза. И скажи мне, глядя в глаза: я тебя не люблю! Что, не можешь?

— Не указывай мне, что делать и чего не делать. Ты можешь верить, можешь не верить. Как хочешь. Ты не знаешь, что могут и чего не могут мужчины. Они сами порой не знают этого. Я сказал тебе правильные слова. И этого достаточно.

— Убирайся. Убирайся из моей жизни!

— Я для того и пришел сейчас, чтобы уйти из нее.

— Пошел вон!..

— Сначала ему отняли ногу по колено. Потом по бедро. Внучка, он едва пришел в себя и тут же спросил, можно ли ему будет носить протез. Он просыпался в пять и учился ходить. Его культя чавкала кровью, так он сбивал ее, врачи запрещали ему вставать, но он вставал и уже через полгода начал ходить! Он уже собрался было лететь к ней, но оказалось, что саркома живет и во второй его ноге — просто до времени она притаилась… Ари говорил, что так бывает не всегда, но никто не изучил характера этой змеи без сердца. Вторую ногу тоже отняли по бедро. Но он жил! Прошел год, и внук стал требовать, чтобы ему дали второй протез. Помню, как он попытался сделать первый шаг, сделал его — и упал. Я не могла поднять его, звала Гурами, а Каха лежал лицом вниз, разбив губы в кровь, и… улыбался! У меня получится, бабушка Сулико, сказал он, и я полечу к ней, когда снова научусь ходить.

— Сколько можно плакать? Прекрати.

— Отстань, мама.

— Подумаешь, бросил мужик? Да еще какой-то грузин. Наплевать и забыть! У тебя таких знаешь, сколько еще будет? Забудь!

— Прекрати-и-и!

— Стой… А что-то ты уж больно слезливая… А ты часом не…

— Прошел еще год, внучка. Он учился ходить. Но Ари посмотрел его и сказал: плохи дела, Сулико. Он умирает. Держись, но твой внук недолго будет видеть этот свет. А я и сама чувствовала это. Каждый день я видела, как медленно, по капельке, уходит из его тела жизнь, как все слабее горит в его душе огонь… Но тут я не сказала Кахе правды. Я сказала: Ари доволен твоим здоровьем. Ты придешь в себя, научишься ходить на протезах; говорят, за границей делают протезы на электричестве — мы достанем тебе такие. «Бабушка, я хочу, чтобы она узнала все, но только тогда, когда я поправлюсь. Тогда она простит меня за невольную боль!» «Да, но это будет позже…» «Да хоть без пяти сорок!» — сказал он и засмеялся. Он верил в это, внучка.

К зиме он уже не мог есть. Все тело его покрылось шишками — это было страшно, внучка, очень страшно. Ари сказал, что ничего нельзя сделать, и был даже удивлен, что Каха держится так долго… А он не просто держался, он все еще пытался вставать. Но однажды утром я вошла в его комнату, а он молчит — лишь смотрит на меня, улыбаясь. Я сказала ему — с новым днем тебя, внучек, открыла шторы, впустила в комнату свет, повернулась — а он все так же улыбается. Я подошла ближе — а он уже мертвый. И в ладони у него лежит половинка сердечка — вторую половинку он подарил своей сакварело.

…По коричневой ладони бабушки Сулико скользит цепочка с серебристой долькой — половинкой сердечка. Мы с Кахой купили ее на рынке в Лужниках, она стоила копейки, но нам очень понравилась идея: разделить сердце пополам и носить его на цепочке, каждый — свою половинку. Когда он уезжал, я требовала, чтобы он вернул мне этот талисман. «Я его выбросил», — сказал он. Тогда я выбросила свой. Из окна. А потом весь следующий день искала его, ползая на коленях, пока не нашла — в зарослях чахлых московских лопухов и колючего осота.

…Я проводила ее, посадила в такси. Поцеловала в морщинистый коричневый лоб, пахнущий горными травами. Махнула рукой. Она записала мне свой адрес. Я прилечу в ближайшие выходные, бабушка Сулико. Если опять отменят самолеты — приеду. Как-нибудь доберусь. Вернее, мы доберемся. И ты обязательно увидишь своего правнука — моего сына. Он — абсолютная копия отца. В его темных, как ночь, волосах прячется пряный ветер. Его улыбка — ярче солнца! Он еще совсем ребенок, но уже нравится многим. Да и разве можно его не любить? Только пока он бережет свое сердце от любви. И будет счастлива та, для которой он его сохранит.

Ну, а половинку серебряного сердечка он носит на цепочке как талисман.