Журнальный мир

Я не люблю стремление народов под одну крышу и вообще

всё атлантическое, американское. Я — бельгийский художник,

даже — антверпенский. Это совсем иной космос…

Ян Фабр

Буколос с греческого — пастух, а буколика — что-то вроде пасторалей, эклог и сентиментальных зарисовок. Так в живописи, — например, у Тициана; а в музыке — у Вивальди, Скарлатти и даже Бетховена, который как-то на спор сочинил пасторальную симфонию. Что касается литературы, то до нас дошли знаменитые «Буколики» Вергилия; буколическая новелла греческого софиста I в. н.э. Диона Хризостома, в которой, правда, действуют не пастухи, а охотники (но повествование выдержано в традиционных пасторальных тонах). И ставшая знаковой для первого тысячелетия манера эта благополучно перекочевала в европейские средние века и эпоху Возрождения. Даже гениальный предвестник европейского реализма Шекспир прекрасно знал буколику средних веков, и его Офелия из «Гамлета», безусловно, списана с беспечных пастушек пасторального искусства. Много позже к европейскому, а затем и русскому читателю пришли герои Торквато Тассо и Ричардсона, которыми увлекалась пушкинская Татьяна: «Она влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо». Что уж тут говорить о балладных девах Жуковского! А вот дальше… пасторальные жанры, с одной стороны, локализуются, сжимаются до лубка, а с другой — размываются, истончаясь до неких мотивов в чём-то более глобальном, злободневном, вполне отвечающем на вызовы эпохи. И так, фрагментарно, живут себе до наших дней — то почти исчезая под какими-нибудь горьковскими «Эй, вы, черти драповые!..», то преображаясь в новом контексте в блоковскую «Незнакомку» или есенинскую «Анну Снегину».

Переходя же к книге стихов «Буколика» костромского поэта Евгения Разумова, сразу хочу заметить, что герои его многочисленных посланий и обращений близки греческим пастухам и охотникам в той же степени, в какой сам наш современник близок софистам и агностикам той безумно далёкой поры. Но, знаете, если снять пелены условностей или, как нынче говорят, коды с тех и наших времён, то близок вполне: он столь же мастерски убеждает в значимости разных пустяков и мелочей и так же легко проводит читателя мимо вроде бы важных для общественного сознания эстетических колоссов и политических фетишей. Главные секреты простого человека сокрыты в одной лишь его душе, малую часть которой он, на всякий случай, сохранил для себя, а большую — по наитию или преднамеренно (!) распылил и расплескал окрест, великодушно раздарил своим многочисленным друзьям и товарищам, коллегам по цеху и просто хорошим людям.

В самом деле, послания в поэзии Евгения Разумова, и особенно в новой книге «Буколика», полагаю, превалируют надо всеми иными жанрами, собранными вместе. В определённом смысле, его поэзия — это череда обращений к друзьям и знакомым, поэтам и художникам, историческим личностям и событиям, городам и весям и даже сельскохозяйственным культурам и огородному инвентарю. Природа этой эпистолярности кроется как в экзистенциальной склонности всего поколения к классической русской традиции, так и в природе дарования самого Разумова, в специфике его поэтики, в частности в синтаксисе чередующихся инверсий.

Что до жанровой традиции, то, как известно, до Горация посланий фактически не писали. Гораций же написал их сразу несколько. Из них особенно известна рассчитанная на интеллектуальные круги того времени «Поэтика». Его последователь Овидий, напротив, подошёл к разработке жанра посланий с сугубо житейской стороны. Он с удовольствием писал любовные послания от имени женщин, послания жене, дочери, друзьям и даже королю Августу. Эту манеру свободного общения со знакомыми и одновременно со всем миром впоследствии прекрасно усвоил и развил Пушкин, благодарно упоминавший Назона (Овидия) даже в «Евгении Онегине». Впрочем, поэтические предтечи Пушкина — Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков и даже сама императрица Екатерина учились по этой части у французов Клемана Маро, Буало и Вольтера (Екатерина называла себя его ученицей). Французы практиковали стиль этакой болтовни со всеми и обо всём, что волнует и вообще приходит в голову. По ряду формальных признаков Разумов, безусловно, ближе к французскому варианту посланий, однако, по сути, в посланиях к костромским друзьям Бекишеву, Зябликову, Корнилову, Кусочкину, а тем паче к любимым европейским художникам и их полотнам он пытается ответить — хотя бы самому себе — на важнейшие вопросы искусства и бытия. И в результате некоторые его послания на поверку оказываются философскими миниатюрами, элегическими размышлениями, а то и программными декларациями некой поэтической школы. Скажем, поклонников современной буколики или умозрительного восприятия каждодневной обыденности мира.

Весьма объёмную и добротно изданную «Буколику», естественно, открывает послание к самому глобальному, что мы можем себе только представить: к Вселенной, к Космосу, который начинаешь понимать, лишь оказавшись «по случаю» вне зоны земного притяжения:

Этот шарик под ногою (и под крылышком) — Земля.

Тяготения земного нет уже четыре дня.

Здесь не слышится кукушки и не слышится шмеля.

Сны — и те не посещают бестелесного меня.

Но поэт не космонавт, он ходит по земле, то есть куда ниже, и его «мятут» совсем иные «больные» проблемы, которые терзали предтечей ещё два-три тысячелетия назад:

На вопросы отвечает только Неба Немота

(та, что Космоса пониже на микрона полтора).

На голгофе тень осталась от пилатова креста,

точно это совершилось там, внизу, позавчера.

Можно взять протуберанец Солнца голою рукой,

откусить кусок кометы, пролетая, изо льда.

Нам простит такую шалость Вечный (верится) Покой,

где покоятся Помпеи и другие города.

Заметим сразу, буде узнаваемую впредь особость этим стихам придают инверсии, то есть в данном случае преднамеренно неправильный порядок слов в предложениях. Самый, так сказать, вопиющий пример — это предложение «откусить кусок кометы, пролетая, изо льда». Из него, если упустить знаки препинания, совершенно очевидно явствует, что пролетает герой стиха не просто так, а «изо льда». Даже не знаешь, какой вопрос задать герою: Кто изо льда: ты, пролётное пространство или комета? Откуда, куда и как пролетая? Зачем? Или вот ещё, строчкой ниже: «Нам простит такую шалость Вечный (верится) Покой…» Интересно, зачем это заключённое в скобки «верится»? Не иначе — в пику устоявшейся в своё время нерушимости понятий: «Вечный Покой сердце вряд ли обрадует, Вечный Покой для седых пирамид…» В поэтическом, понятийном мире Евгения Разумова совсем иная система координат, которая изначально, с самого первого стиха, словно предупреждает читателя: привыкай, дружок! Дальше всё будет ещё зыбче и неопределённее, и ничто, как в былые времена, не станет для тебя надёжной опорой… даже пирамиды, являвшиеся залогом незыблемости со времён египетских фараонов! И напротив, «звезда, что сорвалась и падает» не является мигом. Её полёт вечен! А скукоту длящихся годами событий ты здесь можешь попросту не заметить. Военное противостояние с США, каждодневные перебранки с Украиной, все эти непрекращающиеся нефтяные и газовые войны с Европой, полемики вокруг допинга в спорте и бессмысленные споры по поводу «кто в чьи выборы вмешивается?»… На самом деле, простого русского поэта может куда больше волновать назойливый писк влетевшего в спальню (через вентиляцию) подвального комара, который мешает не только спать, но и слушать Вселенную:

Не знает комар, что живёт во Вселенной,

и даже о том, что живёт на Земле,

он думает редко — вампиришко бренный,

кусающий нас (и меня в том числе).

Поэт пытается положить предел комариным издевательствам над своим заслуженным за день покоем, но комар неуловим и неумолим почти до самого утра. Слава Богу, на память приходит наличие в семье фумигатора. И что же?..

А что же комарик?.. От знака вопроса

рукой отмахнусь. Но приснится кошмар,

где Солнце (тире) огонёк папиросы,

которую курит Вселенский Комар.

Переворачиваешь страничку, и «заявленный» Космос стремительно раздвигается от Помпей и Костромы до других городов, стран и центров мировой культуры:

Человек, который Брейгель, человек, который Босх, —

оба умерли, наверно, и давно, наверно, спят.

Но не спят картины эти. «Это ли не парадокс?» —

спросим мы у Нидерландов, у подкованных ребят.

Но в европейских центрах нынче заняты, по большей части, мелочами обыденности, о которых я писал в начале: «Не до Брейгеля и Босха нынче этой стороне». А до чего же им, голландцам и бельгийцам? А вот до чего, оказывается: «это гомосексуалы там воркуют при луне», «толерантную подругу толерантная ведёт»… Смотрите, люди русские! — Будто бы повторяет поэт наскучивший ещё с советских времён морализаторский приговор: «Вот и он — закат Европы, вот и присказка “майн Готт!”». Только «Закат Европы» был написан век назад, а сегодня, как это случается в циклично развивающихся обществах, вновь «правы» картины Брейгеля и Босха:

Усмехается картина, точно ведома судьба

ей любого человечка, копошащегося тут.

И зовёт в охрипший раструб поднебесная труба

всех, кто прожил хоть минуту на Земле, на Страшный суд.

Как видим, у Брейгеля и Босха всё чрезвычайно просто: грешны абсолютно все живущие на Земле — и те, кто давным-давно своё отжил, и кто ещё живёт, и кто будет жить впредь… через сто, двести или пятьсот лет. Поэтому надо просто жить, дышать полной грудью и делать то, что должно, и пусть всё будет так, как будет. Нынешняя Европа видит это частично и так, над чем «усмехается картина», и так, как написано в другом послании, адресованном полотну Адриана ван Остаде:

Вот и Господу не надо

укорять глазами нас.

И растут на месте ада

апельсин и ананас.

Здесь Страшного суда нет и в помине, ибо полотно называется «Крестьяне в интерьере», то есть сельские жители на фоне земли, которую они от рождения любят и неустанно обрабатывают с тем, чтобы поддерживать жизнь всех на ней, Земле, живущих. И они — тоже объекты буколического искусства, как и слоняющиеся по злачным местам Гааги и Антверпена неприкаянные молодые лентяи. Христианство вообще, а буколика в частности априори никого не осуждает, а всего лишь пытается лучше разглядеть, понять и принять увиденное:

Поглазеем и попляшем,

и отвесим тумака

на земном пространстве нашем,

где живём ещё пока.

Где тебе и пиво радо,

и лепёшка, и чеснок…

«Вот и, стало быть, награда», —

говорит усталый Бог.

Он сегодня сел в сторонке

И уже не судит нас.

И улыбка на ребёнке

ярче, чем иконостас.

Родоначальник «потока сознания» в позапрошлом веке укорял столицу России и всё человечество «слезинкой ребёнка». Провинциального поэта XXI века больше трогает «улыбка ребёнка», которая куда значимее, чем лики всех святых! Вновь цикличность цивилизации? Похоже, именно она оставляет удивительную возможность нашему времени и пространству (российской провинции!) высветить в замутнённой пеленой веков эпохе Брейгеля Младшего неожиданно близкие и родные нам (общечеловеческие!) ценности и черты. Но зачем гадать, если гораздо разумней почитать послания Разумова своим друзьям — поэтам и художникам:

Осень. Бутылки мало, чтобы согреть лопатки

под телогрейкой, Юра, Саша, Иван Иваныч.

Это не мы бредём ли мимо мясной палатки,

где колбасу закрыли от зимогоров на ночь?

Мы, очевидно, ибо вон Адриан Остаде

нас заприметил глазом: мол, колоритны рожи.

Увековечит. Изверг. Нам это, Юра, надо?

На зимогоров разве мы (тет-а-тет) похожи?

Ну, что тут ответишь? Юра — это, разумеется, поэт Бекишев, Саша — видимо, поэт Бугров, а Иван Иваныч — некий всегдашний друг и собутыльник местной творческой интеллигенции, сам в прошлом не то гравёр, не то ювелир. А зимогоры — бородатые бродяги, бомжи. Бугров — лысый и в очках, а Бекишев с Разумовым — с огромными бандитскими бородищами. Про Иван Иваныча и говорить нечего. Не висельники, конечно, но в современники Адриану Остаде вполне годятся. Опять же перечитывают «Уленшпигеля» и любят голландский/бельгийский футбол:

Главное — ван Остаде не предлагать баклагу.

Пусть нарисует трезво нас возле этой липы,

где, на скамейке сидя, кушаем мы салаку

и говорим про Вечность, ту, где мы жить могли бы.

Самое замечательное в повествовательной стилистике Разумова то, что по прочтении подобных фантасмагорий никогда не возникает стойкого ощущения, что это… фантасмагории. Так, какое-то пролётное удивление — типа, откуда здесь, возле этой обшарпанной липы, ещё и голландцы с мольбертами берутся?! И всё… «Пусть нарисует трезво…». Липы, в конце концов, растут и на берегах Северного моря, а салаку с селёдкой ван Дейки и ван Бастены любят больше нашего! Но главное, ван Остаде сразу заприметил знакомые до боли взгляды, веками устремлённые в Вечность. Они из одной буколики, и для них, по большому счёту, нет ни эпох, ни территорий, ни наций. Есть Вечность, в которой одни реально живут, а другие о ней пока только говорят и мечтают (конкретно об этом в статье о Ю. Бекишеве — «Часть золотого пути…»). Эта тема ещё глубже развивается в посланиях к поэту и доктору исторических наук Алексею Зябликову:

Под лампой с абажуром из Микен

переверните клинописи лист

и напишите строчку в Карфаген,

другую — в Рим, где тоже «Интурист»

имеется, наверное, отель

(не знаю, где я буду в этот час).

Мне голову кружит античный хмель.

Порою я встречаю там и вас.

Нам выпало бродить среди руин,

не замечая битых кирпичей.

Подмигивает Брейгель нам с картин.

Но он — не мой. Точнее, он — ничей.

Ещё точнее — он, похоже, всех,

в ком зреет мозг, не покладая рук.

(Алёша, тут раздался чей-то смех.)

Пройдите мимо, мой шумерский друг.

Не дайте повод вострубить ослу,

Что он умнее вас или меня.

…В Александрии я разгрёб золу –

там на обложке было «Ю. Тыня…».

Микены, Карфаген, Рим, Александрия — безусловная антика, подмигивающий Брейгель — позднее средневековье, а Тынянов — русский двадцатый век, согражданин Разумова по миру метафоры и коллега Зябликова — по роду научных занятий. Что ж тут удивительного? Забылся под гул авто на берегу Волги, а пришёл в себя где-то на Ниле под стенами сожжённой сельджуками Александрии. Ну и конечно, Питер Брейгель бессмертен лишь для тех, «в ком зреет мозг, не покладая рук…».

Но особое место в «Буколике» занимают послания к Юрию Бекишеву, о чём сам автор сообщает в послании к П. Корнилову, что «Бекишев устал в свой сундучок совать их». Очевидно, об этом следовало бы написать отдельную статью или даже литературоведческое исследование, но до поры заметим лишь, что Бекишев для автора «Буколики» не только друг, но и самый авторитетный учитель, создатель того особого поэтического мира, в совершенство и художественную ценность которого Разумов уверовал давно и окончательно:

«Юра! — кричу под мухой (пара бутылок пива). —

Где ты?!..» Шмелей сдувает голос тоски по другу.

Даже весной в поэтах все атавизмы живы —

дружба и прочий лепет (проще найти подругу).

Увы, сегодня поэту Разумову можно уже вполне серьёзно ответить: «Он вчера не вернулся из боя…» Не вчера, положим, а около сорока дней назад, но что из боя — это уж точно! Просто раньше было легче, ибо воевали вместе, а после недавнего Юриного ухода получается тоже как у Высоцкого — «всё теперь одному»:

Пусто — куда-то смотрят наши с тобой портреты.

Разве что Бродский Рейна так же вот спросит: «Где ты?»

Что мы оставим миру, городу, переулку?..

Бронзовых истуканов? (Писемского не троньте!).

Юра, со мною голубь ест со скамейки булку.

«Без перемен, — Ремарку пишут друзья, — на фронте».

Феномен дружеской привязанности до сих пор до конца не исследован. И, скорее всего, именно поэтому столь часто становится одним из главных позывов к созданию художественных произведений, особенно в литературе — как в прозе, так и в поэзии: «Без перемен, — Ремарку пишут друзья, — на фронте». Наверное, этот последний стих послания, так же представляющий собой привычную разумовскую инверсию, вполне может рассматриваться как классическая метафора скупой фронтовой дружбы. А что ещё напишешь, если не убили? Если рядом с тобою «голубь ест (не клюёт!) со скамейки булку»? Вот когда убьют, то, может быть, к какой-нибудь облупившейся стенке муниципальные рабочие проворно прикрутят мемориальную дощечку. А на истуканов, Женя, я бы не пенял: чай, не член партии и даже, как нынче именуют удачливых «мастеров слова», не «пропагандист». И слава Богу! Твоё назначение, что и у той вон «Нищей старухи» Питера Янса Кваста:

Возле этой старухи тропа заросла

подорожником, Юр, на четыреста миль.

От неё — никакого уже ремесла.

Вот её и обходит здесь каждый костыль.

Судя по имени художника, ясно, что старуха голландская. А Голландия — это не Италия с Грецией, и уж тем паче не Россия, ибо вопреки тысячемильной России «такую страну люди сделали с помощью собственных рук»:

Из земли и навоза, ракушек и мха,

из угля и железа, песка с кирпичом…

Вот и эта старуха от ветра суха,

потому что страну подпирала плечом.

Позабудется плоть этих кариатид.

Утрамбует земля даже имени звук.

Это, Юр, каждый камень тебе говорит

на четыреста миль от старухи вокруг.

Не правда ли, таких старух мы раньше видели только на Руси? И не только видели, но и «предъявляли» их всему миру: вот, дескать, даже старость у нас — значимая часть Родины! А тут какие-то приморские Нидерланды, в которых разве что наш царь Пётр учился ремеслу века три назад… с хвостиком. Но ведь выучился, и окно в Европу при этой выучке прорубил, и флаг российский — сродни голландскому. Да и похожи даже внешне наши новгородцы да поморы на тех же кельтов, фламандцев или каких-нибудь овощеводов из Утрехта, рыбаков из Амстердама или Антверпена. А уж про старух и говорить нечего: голландские и наши — всё равно что сам Разумов с собутыльниками и зимогоры: «тет-а-тет почти»! И эта схожесть тоже вырастает из буколики, из той земли, что собрана «из навоза и кирпича»:

Сверху яблоко свисает. Снизу огурец торчит.

Вот такая вот картина наблюдается в саду,

где буколикою пахнет, где навоз не нарочит.

Ибо овощу полезен, — по которому иду.

Но сотворённая, а потом и подпёртая нами Земля подпирает теперь и нас, заставляя работать не только наши зубы, но и наши мысли (популярный тютчевский конкурс поэзии называется «Мыслящий тростник»):

Вот такая вот картина, засучивши рукава,

кормит старческие зубы, заставляя жить пока.

Жить, как мыслящий папирус или прочая трава,

над которой век за веком проплывают облака.

И практически все послания Разумова к Бекишеву в той или иной степени исходят из двух взаимодействующих субстанций: земли и философии, рабочих фуфаек и книг, истёртого черенком лопаты сатина и литературного критика Дедкова или философа Канта:

Юра, среди фуфаек, наши тщедушны телом.

Мода на них не висла стразом и аксельбантом.

Чёрный сатин истёрся (станет, наверно, белым).

Вдавлена грудь Шекспиром, Босхом, Дедковым, Кантом…

16.1.2013

Юра, как тень Толстого, я бы ходил за плугом,

Кушая хлеб без чая, лапти латая лыком…

2.3.2013

Нам заплетёт трава по щиколотку ноги.

Накормит вишня нас на двести лет вперёд.

Нет, Бекишев, апрель — не повод для эклоги.

(А вот уж и Егор с пилой к себе идёт.)

3.5.2013

Грустно, Бекишев, на грядке посреди торчать укропа.

«Время сбора урожая», — радиола говорит…

22.9.2013

И там, поди что, мужики сидят себе в снегу.

Из аппарата самогон у каждого течёт.

И каждому в его часах отмеряно «ку-ку».

Там бабы, Бекишев, — и те уже наперечёт.

1.12.2013

Юра, надеть фуфайку просят лопатки тела,

чтобы проверить грабли, да и замок висячий…

23.2.2014

Знаю — вечером краюха упадёт опять в живот.

Знаю — снова мне расскажет пиво сказочную хрень.

Знаю — зёрнышко воскреснет, совершив круговорот.

«Так-то, Юра», — говорю я из одной из деревень.

26.8.2014

Ю. Бекишеву

Дома опустели и Гриши, и Жени.

И Грише, и Жене пиджак ни к чему.

Пора просыпаться — тебе и сирени,

Тебе и сирени — смотреть в Кострому.

2.5.2014

«Тебе и сирени — смотреть в Кострому». Потому что наши друзья Гриша Кусочкин и Женя Камынин, удостоившийся Лувра костромской художник и автор нашумевшего романа «Человек, который развалил СССР», уже несколько лет как ушли «в ту страну, где тишь да благодать». И остался родом из конца сороковых к весне 2014-го один Юра Бекишев, и вот сирень вдруг воспряла по всей Костроме, как тогда… после войны. Так рассказывают старожилы. Это врезалось в память накрепко. Тоже своего рода буколика. Смена советских земледельческих эпох: крестьянам стали выдавать паспорта и с миром отпускать в город. Многие пошли в институты, в науку и философию, но от земли, от буколики уже было не отвыкнуть!

«Жить, как мыслящий папирус или прочая трава…». В сущности, в этих не обременённых ритмическими изысками стихах заключён главный смысл весьма крупной поэтической книги «Буколика»: постоянно общаясь с землёй и травой, мы сами постепенно осознаём себя неотъемлемой частью этого растущего из земли мира… его мыслящей частью. И сам Разумов, и его друзья Бекишев, Бугров, Кусочкин, Темпачин, Камынин, Пшизов, Корнилов, Зябликов и многие-многие другие — оттуда же, из буколики. Из некоего перманентно развивающегося во времени пространства, вполне отчётливо просматриваемого с пропахшего бензином костромского моста до песчаных молов Египта и заливаемых приливной волной тростниковых каналов рукотворной страны корабелов, землепашцев и художников. Мыслящий папирус, мыслящий тростник, мыслящий Космос…