Журнальный мир

1.

Это был он: чуть приподнятые при ходьбе плечи, вечно мешковатые джинсы, лихорадочно горящие глаза. Ну и, конечно, то, что называют «хорошей» улыбкой.

Она его обожала. До такой степени, что каждого человека оценивала по шкале его признаков: достаточно ли нелепа походка (про себя она почему-то окрестила такую походку «домашней»), не слишком ли аккуратен («пресен») облик, и так далее, того анекдотичнее. Она отлично понимала, что ведет себя (точнее – проявляет себя, чувствуя его) как-то странно, но находила в этом особую прелесть.

Самую большую радость, настоящее блаженство, она испытывала по ночам, в одиночестве, когда можно было лежать, глядя в едва обозначенный обрывками света потолок, и мечтать. Нет, грезить – потому что никакого предвкушения, а тем более никаких планов на будущее, приличествующих мечтам, в её радости не было. Только воспоминания, отчётливые и острые, как льдинки по телу.

Вот она распахивает дверь и зажмуривается от нестерпимого солнца. Оно кажется особенно ярким из-за того, что комнатка малюсенькая и пыльная, и пыль стоит в воздухе, просеивая солнце и заставляя светить медленнее, а потому сильнее. Впрочем, есть в этом плотном пыльно-солнечном поле и тёмное пятно, и это пятно – он.

Он – конторский служащий, этакий прилежный, но вольнодумный клерк. Сидит себе в пыльной комнатёнке, на самом солн- цепёке, в окружении пристальных и некрасивых (ей кажется) девушек. И тут она, как уже сказано, распахивает дверь и врывается – стремительно и радостно, и сразу оказывается на подлокотнике его шатучего жёсткого кресла. И нахально чмокает его (не кресло, конечно) в колючую щёку.

Стараясь не терять хотя бы самокритичности, она допускает, что похожа скорее не на влетевшего ангела, а на взбесившуюся козу (до коровы роста бог не дал). И от этого ей ещё смешней. И она хохочет. И он тоже.

Или другой эпизод, более, что ли, индивидуальный. Дело в том – сейчас даже трудно в это поверить, – что однажды они были, как принято выражаться, близки.

Гнусная осень, гнусная погода, гнусный вечер и вдобавок на-двигающийся комендантский час (по случаю смены одной гнусной власти другой; чуть позже они, естественно, подружились).

Всё это вместе и привело к тому, что он оказался – о ужас и восторг! – у неё дома (час поздний, живёт он за городом и т.д.). Странно, но, начиная с момента, когда, щёлкнув, затворилась входная дверь, она помнила только прикосновения. Вот его рука, нимало не раздумывая (о счастье врождённого хватательного инстинкта!), простирается к ней и жёстко притягивает к нему. Складки его куртки вплотную к её лицу. Ткань торопливо срывается, сменяясь горячей и гладкой кожей. Дружная ватага мурашек – от поясницы к лопаткам, а потом в затылке. Рифлёная поверхность дивана. Ступня упирается в холодноватый бок книжного шкафа. Не слишком бритая щека и неожиданно нежное ухо. И дальше – о чём не хочется словами, но так радостно думать…

Помнится, потом ели кислую капусту с хлебом – как водится, больше дома ничего не оказалось. А потом – она даже не могла воспроизвести, из-за чего, из-за какого-то пустяка – они поссорились. Помнила только себя, стоящую в едва накинутом халате, щёки горят, и говорящую что-то ужасное вроде «тогда уходи». А он отвечал, что, мол, комендантский час – вместо того, чтобы просто погладить по голове.

А она: «Всё равно уходи». Он и ушёл. А она даже не заплакала, просто постояла немного у окна и легла спать. А когда встретилась с ним недели через две, узнала, что его замели-таки в кутузку, где он и жил до утра, вместо того чтобы у неё.

Ну, тогда она разозлилась и вышла замуж. Не напрасно – это на него подействовало. Как потом рассказывали некрасивые конторские девушки, он долго возмущался и всё спрашивал их, невольно обижая: «Ну почему за него, а не, например, за меня?!» Ей это льстило, даже в пересказе.

Потом она довольно долго его не видела. Года через два случайно, всё от тех же конторских девушек, узнала, что он женился на женщине старше него, с ребёнком. Но это её уже не расстроило, а неожиданно умилило. Как и всё, впрочем, что было связано с ним.

И вот теперь, уже разведённая и оставившая на недельку трёхлетнего сына родителям, она поехала в пансионат отдохнуть. В тот самый пригород (не случайно, конечно), где живёт он.

2.

Это была она.

Едва увидав её издали, он понял, в какой степени не надеялся уже на эту встречу и как сильно желал. Даже нескончаемый дождик вдруг на минуту прервался. А она стояла на зашарканной дорожке, по которой он ходил каждый день, и ждала, когда он, наконец, приблизится.

И он приближался (именно как-то неотвратимо, не ощущая собственных шагов). И уже улыбался, радостно и почему-то облегчённо – как не улыбался много-много лет.

Выждав приличествующую паузу, дождик припустил вновь, но при этом проявилось ослепительное солнце. В общем, выглядело всё это на редкость театрально.

У неё в руках был пакет с незрелыми сливами, одну из которых она, смеясь, жевала.

Он увлёк её под какую-то крышу и тоже взял скользкую плотную сливу. Да, она приехала давно. Почему не зашла? Ждала, когда он сам появится. Правда, ждала. Нет, в самом деле (насмешливый взгляд, сливовая косточка за щекой). «Слушай! Да у тебя борода! И вообще ты совсем седой! А я как? Изменилась? Ну скажи, скажи!» Она казалась счастливой.

Надо ли говорить, что он любил её больше всего на свете, а может быть, и больше самого света?

3.

Они не условились о встрече, но она не ложилась и в какой-то странной уверенности не отходила от окна. Наконец, около полуночи раздался свист. Это был он. В кромешной темноте. На велосипеде. Она удовлетворённо отметила, что время не отняло у него главного свойства – нелепости.

И распахнула раму: «Ромео! Как мне жаль, что ты Ромео!..»

Возня с велосипедом, тяжёлый прыжок с подоконника на пол. И – прежняя «хорошая» улыбка. Нет, нет, ничего не потеряно!

Наоборот, у него было приобретение – кругленькая щемяще-беззащитная лысинка вокруг макушки, обнаружившаяся, едва он сел в низкое кресло. Она избегала смотреть на эту лысинку. Но – не могла сдержаться и смотрела, смотрела взахлёб, почти до слёз, чувствуя, что делает что-то неприличное.

Впрочем, ничего неприличного не произошло. И если бы страдающие бессонницей пожилые дамы-соседки или любопытная дежурная заглянули в неурочно освещённое окно, они были бы разочарованы. Потому как двое в комнате просидели до утра, почти не шелохнувшись, в разных углах. И даже пили только пустой чай. И разговаривали.

Однако это, бесспорно, была измена.

Её первая и самая серьёзная из возможных измен бывшему мужу-ревнивцу.

Не оставляющая пути к искуплению. Потому что так хорошо, ликующе-легко, надёжно ей не было ни с кем на свете.

Он ушёл под утро.

И она, с размаху упав на диван, тут же уснула. А проснувшись, обнаружила, что по щекам тепло и непрерывно катятся слёзы.

Так она и лежала с улыбкой, глядя в потолок и внимательно чувствуя, как горячие струйки сбегают к вискам, как остывают где-то возле ушей, а затем – зябко, по капельке – уходят в подушку. Она была совершенно счастлива.

4.

Они разминулись всего на несколько минут. Подгоняемая внезапно проснувшимся аппетитом, она помчалась в столовую, на обед. Сил было столько, словно ей опять пятнадцать, десять, три, как сыну…

Вся жизнь была впереди.

Если бы она знала, что именно в этот момент он подошёл к её двери с целой авоськой слив, пакетом молока и ещё какими-то продуманными кульками! Если бы увидела уже другой вариант его «хорошей» улыбки – заботливый (впрочем, не менее нелепый)!..

Они встретились чуть позже, на той же тропинке.

И снова вдруг разразился ливень, и снова они прятались под ближайшей крышей. И смеялись, а по лицу катились дождинки – а может, слёзы. Завтра ей предстояло вернуться домой, а ему – к привычным делам, к семье, работе. Её ждали блаженные грёзы о нём – а его о ней. Он сказал, что, как это ни глупо, любил всю жизнь только её. Она неожиданно резко ответила:

– Не ври.

И попросила его уйти.

А что ещё могли они сделать, чтобы облегчить друг другу это последнее расставание?..