Чайник с двумя носиками

Чайник с двумя носиками

Истории из жизни

Несерьезный рассказ, в котором все случайные совпадения случайны, посвящается памяти серьезного человека, редактора «Октябрьского нефтяника» И.А. Крюкова

 

 

ПРИСПОСОБЛЕНЦЫ

 

Родители мне попались разные; отец – высоким и худощавым, матушка – плотной и среднего роста. Отец – из семьи интеллигенции, член партии, протокольный человек, матушка – из крестьянской, беспартийная, от души критиковавшая недостатки в работе лидеров этой самой партии. Если отец старался жить и работать в строгом соответствии с уставом партии, то матушка смотрела на жизнь менее формально. У нас дома нередко бывал ее знакомый батюшка из ближайшего храма, с которым отец за чашечкой чая был не прочь поговорить о противоречиях и точках соприкосновения коммунистической и христианской философии. Как-то в нашем селе у магазина остановилась машина с арестантами; пока конвоиры отлучились за покупками, зэки стали тщетно просить прохожих в зарешеченное окно передать письма на волю. И только матушка не дрогнула, забрала письма. Это происходило на моих глазах, мальчишки шестилетнего, но уже понимающего, что сей поступок не идеально укладывается в нормы социалистического общежития. В душе русского человека изначально заложено сострадание к арестантам. На одном из ветеранских собраний услышал характеристику отцу, мол, был идеальным исполнителем. Мама же жила своим умом, хотя порой и ошибалась. В этом качестве хочется походить на матушку, но часто отцовское берет верх…

Поэтому при всей любви без противоречий в семье не обходилось; родители даже расходились во мнении, с какого конца разбивать сваренное куриное яйцо – с острого или тупого. Каюсь, мне, человеку беспринципному, это казалось и кажется неважным, лишь бы яйцо было свежим. На художественные фильмы о войне тоже реагировали по-разному; отец-фронтовик признавал только документальное кино, ворчал, что это игровое, а мама при батальных сценах плакала. Наверное, вспоминали каждый о своем; мама – как в госпитале, будучи фельдшером, лечила раненых, отец – свое противоречивое ощущение одновременно героя и пушечного мяса. Конечно, было у них и много общего – фронтовое лихолетье, да и пятеро детей все-таки…

Происхождение нашей фамилии имеет две версии – историческую и лингвистическую. Первая содержится в рассказе деда о том, как наш рослый предок с невыразительной фамилией, еще тот детина, участник крестьянского восстания, однажды предстал перед сподвижниками Пугачевым и Салаватом Юлаевым, которые и дали ему фамилию в соответствии с внешним обликом. Вторую мне на экзамене в университете озвучил профессор А.Н. Тихонов, известный лингвист, уроженец Башкирии, автор словообразовательного словаря русского языка. Скорее всего, поведал Александр Николаевич, она произошла от слова «детинец», которым обозначали центральную, укрепленную часть древнерусского города. Позднее это слово заменили на «кремль». Кстати, одного моего дядю звали Кремилий Детинин; действительно, был он долгожителем, жилистым мужиком. Видимо, бабушка, учившаяся еще в царской гимназии и всю жизнь проработавшая учительницей, хотела наделить своего сына особой энергетикой. Обе версии мне понравились, да так, что не хотел в деканат сдавать после госэкзаменов «зачетку» с автографом профессора, но без этого не выдали бы диплом…

Ну а что же, от имени порой многое что зависит. Был в деревне видный мужик с необычным для нашей местности именем Адольф. Вернулся он с фронта без единого ранения, весь в орденах. Каждая награда имела свою историю, о чём он и рассказывал нам, юным пионерам, на классных собраниях. Запомнился рассказ о бое, за который был получен орден Отечественной войны I степени. Из нескольких сот бойцов, форсировавших реку, к концу боя в живых осталось шестеро, которые удержали плацдарм на другом берегу до переправы наших основных сил. Пятерым дали Героя, только нашему односельчанину – орден. Думаю, не самое благозвучное имя в этом деле сыграло свою роль.

Прадед Сергей по отцовской стороне был человек неглупый, раз имел на селе несколько магазинов. Понятно, что все они были справедливо конфискованы государством в лице соседей, бедняков-бездельников. Семья, как и весь многонациональный русский народ, училась жить по новым правилам; дед Петр Сергеевич даже стал сельским активистом, комсомольцем и, в конце концов, партийцем. Видимо, тоже – приспособленцем. За последний век нашим людям довелось жить при царизме и военном коммунизме, продразверстке и коллективизации, развитом социализме и перестройке, демократах и олигархах. Правила игры постоянно меняются на взаимоисключающие; чтобы физиологически выжить, поневоле приходится адаптироваться к новым условиям существования. И никто не даст гарантии, что нас когда-нибудь перестанут ломать через колено…

В 34-м году (хорошо, что не в 37-м) бдительные райкомовские товарищи исключили деда Петра из своих рядов как сына раскулаченного. Это повлияло на его карьеру банковского специалиста, но не сломало. В начале войны отец и дед в Иглино, райцентре под Уфой, проходили начальную военную подготовку, на окраине села плечом к плечу кололи соломенных фашистов. Дед войну закончил на Балатоне. Отцу довелось после учебы в Гурьевском военно-пехотное училище стать офицером и тоже вернуться с фронта живым, хоть и покалеченным. Несколько месяцев провалялся по госпиталям; при росте под два метра перед выпиской весил чуть более сорока килограмм.

В такой весовой категории он и познакомился с мамой. Шел к своим в деревню после демобилизации по ранению, догнала его матушка, тоже в шинели военфельдшера, с задором хлопнула по плечу:

Солдатик, домой шагаешь?

От неожиданности и слабости солдатик аж упал. После такого знакомства мама, как честная женщина-медик, вышла замуж за раненого фронтовика.

Отца, грамотного демобилизованного офицера, назначили председателем сельсовета (о том периоде жизни нам, пятерым детям, напоминают свидетельства о рождении, заполненные его каллиграфическим почерком), а матушку – заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. Из непростых моментов их работы помню, как отцу приходилось ходить по дворам и без того нищих колхозников в добровольно-принудительном порядке подписывать на очередные государственные займы, а матушке – пешком в любую непогоду добираться до больных одиннадцати деревень сельсовета.

Мама была человеком прямым со всеми, в том числе с начальством и детьми. Как-то осерчала на меня, пятилетнего:

Ну, ты и недоделанный!

Я не без опасений поинтересовался:

А что, меня еще делать надо?

Видимо, партийно-советская работа в нашей семье всерьез не воспринималась, раз из пятерых в медицину пошли четверо. Предателем оказался я. Да и то судьба реабилитировала меня, сподобив жениться на медицинском работнике. Но гены все-таки на мне сказываются; без проблем делаю уколы, не боюсь крови и особенно спирта. Старший брат даже стал главным врачом санатория-профилактория. Сейчас такие ведомственные медучреждения практически исчезли, а раньше они оздоравливали не только работников своих предприятий, но и почти всех нуждающихся. Когда близ Уфы на месте утечки газа взорвались два пассажирских поезда Новосибирск – Адлер и Адлер – Новосибирск, то санаторий оперативно освободили от отдыхающих, все палаты были заселены пострадавшими. Благо, рядом находились вертолетная площадка и ожоговый центр. Тогда мы брата не видели дома несколько недель. Жил он с женой, двумя детьми и постоянными гостями как обычный советский врач в двухкомнатной хрущевке, что считалось вполне нормальным, пока нам глаза не открыл студент-эквадорец, женившийся на нашей дальней родственнице. Гостивший у брата Винстон недоумевал, как же так могут жить врачи могучей ядерной советской супердержавы – без коттеджей, джипов и прислуги? Ведь даже в Латинской Америке врачи именно так и живут, за такой жизнью, за заветным дипломом медицинского института он и приехал в далекий и холодный Советский Союз. Тогда, при самом железном занавесе, мы с ним друг друга не поняли…

 

* * *

В нашей деревне роженица была в тяжелом состоянии. Врач из районной больницы успел приехать в последний момент. Операция в условиях деревенского медпункта прошла сложно, без должного инструмента, при керосиновых лампах. Ребенка спасти не удалось, но женщина осталась жива. Уже под утро сели за стол, не обошлось без стопочки. Санитарка Катя не пила, не ела, только, не отрываясь, смотрела на руки хирурга.

Катя, что не поешь с усталости? – спросили за столом.

Как же вы можете руками брать еду и есть ее? Вы же только что этими руками были там

Ну, не хирург она, что тут скажешь.

Рожать в деревне – занятие вообще рискованное, особенно для медиков. Зять с красным дипломом работал участковым врачом в деревушке, где и моста-то не было через полноводную у Бирска реку Белую. Глубокой ночью Василия разбудили, тяжелый случай заставил вести роженицу в городскую больницу. Ноябрьская распутица окончательно размыла все дороги, на санитарной «буханке» еле добрались до паромной переправы. А до начала ее работы еще несколько часов, паром на противоположном берегу, роженица каждую минуту может перестать кричать. Василий разделся и вошел в ледяную воду, в темноте натыкался на коряги и иной малоприятный крупногабаритный мусор. На противоположном берегу чуть заиками не сделал паромщиков, перед коими предстал в темноте синий, с сосульками мокрый мужик в одних плавках. Одновременно проснувшиеся и протрезвевшие паромщики быстро переправили машину с роженицей, которую с младенцем удалось спасти.

После войны отец институтского диплома не получил; фронт здоровья не прибавил, да и мы как сговорились – один за другим впятером стали появляться на свет. Даже отцовские ранения этому неважно препятствовали. Но у него были природная грамотность, каллиграфический почерк и неразумная наследственная дотошность – все-таки дед всю жизнь проработал в банках и ни разу не привлекался, а бабушка была учительницей. По этим качествам его и перевели на работу в райсовет.

О дедушкиной же честности ходили легенды. С фронта он вернулся в перештопанной шинели, в ней же пошел работать в банк и ездил на ревизии по предприятиям. В таком вот затрапезном виде появился Петр Сергеевич на лесокомбинате с предписанием провести очередную ревизию. Директор опрометчиво встретил по одежке – небрежно. И зря; несолидный на вид ревизор обнаружил большие хищения. Потом уже с проверяющим разговаривали вежливо, но от тюрьмы расхитителей социалистической собственности это не спасло. Мне что-то от деда передалось; многие говорят, что у меня обманчивая внешность. Хорошо, что я не ревизор…

 

* * *

По маминой линии все были чистейших крестьянских кровей. Деревня с веселым названием Брюховка была на полторы улицы: на второй дома стояли только с одной стороны. Год образования поселения – 1876-й – запомнился легко, так как ровно через сто лет я окончил среднюю школу. Пришли сюда русские мужики со своими семьями в основном из Вятской губернии, вложили все свои силенки и деньжонки в раскорчевку выделенной государством земли. Но не проработало на этой земле и пару поколений, как государство ее забрало назад, красиво обозвав случившееся коллективизацией. Новая власть конфисковала все, что могла, – лошадок и коровок, плуги и бороны, иногда даже и жизни обманутых в очередной раз мужиков. В шестидесятые – семидесятые годы прошлого века власти стали запахивать даже несчастные приусадебные огороды. Потом неудержимые чиновники придумали новый повод для дальнейшего уничтожения деревень, выдав им клеймо неперспективных. Эти деревни быстро остались без животноводческих ферм и иных производств, школ, больниц и прочих благ цивилизации, и люди были вынуждены уезжать куда глаза глядят. О многих поселениях напоминают лишь оставшиеся фундаменты храмов и домов богатых односельчан. Как-то приехал на заброшенный участок, где стоял наш дом. Яблоневый сад местный совхоз огородил, организовал в нем загон для скота. Дело было в мае; обглоданные, но цветущие деревья на черном фоне перегноя плакали вместе с людьми …

 

* * *

Много в памяти осталось от бабушки Арины. Умела лечить заговорами даже зубную боль. Училась она лишь одну зиму. В шесть лет отдали в люди служить нянькой. (Когда шестилетняя внучка начинает капризничать, я ей говорю, что отдам в няньки. Не понимает, о чем идет речь, но ведет себя уже достойно.) С этого возраста бабушка и работала. Уже в сорок лет по причине тяжкой работы ходила с клюкой. В ее обязанности школьной уборщицы входила не только уборка помещений, но и заготовка дров для отопления школы. Одна рубила лес на делянках, ворочала бревна, привозила их на хилой лошадке на школьный двор, пилила, колола и складывала в поленницы. Крестьянский труд подвигнул ее учить обеих дочерей; тетю Анну отправила в педагогический институт, мою матушку – в медицинское училище.

У жены родители тоже оказались смешанных учительско-крестьянских кровей. Со стороны матери бабушка имела красивую девичью фамилию Царегородцева. За педагогический труд была награждена высшей наградой родины – орденом Ленина. Первый муж бабушки Яков Багишев был инспектором народных школ и училищ (помните папу Володи Ульянова?). Возвращался он однажды после инспекторской проверки морозной ночью на санях, но до дома не доехал, волки съели. Со вторым мужем повезло не больше; Михаил Иванович Иргибаев был известным в своих кругах переводчиком с финно-угорских языков, репрессированным в тридцатые годы как финский шпион. Не удивительно, что в такой семье появилась еще одна учительница русского языка и литературы, уже мать моей жены.

Отец жены тоже был учителем, но уже не лириком, а физиком, то есть окончил физмат. Его образованию способствовало правильное дедовское воспитание.

В один не самый прекрасный день надоело Володьке в трудные военные годы ходить в соседнюю деревню в школу, бросил портфель в дальний угол, сказал отцу:

Все, не пойду больше в школу, хочу работать, как другие пацаны.

Хорошо, – как-то неожиданно по-доброму сказал суровый колхозный бригадир. – Завтра как раз отправляем бригаду в другой конец республики заготавливать древесину для нужд фронта. Собирайся.

В труднодоступных белорецких заснеженных лесах будущий тесть пилил необъятные осины для спичечной фабрики. Диаметры этих осин были таковы, что двуручная пила утопала в них вместе с ручками. Еле дожил мальчишка до окончания вахты этого непосильного лесоповала.

Изможденный пацан почти заполз в дом, увидел сидящего в натопленной избе отца, выпивающего после рабочей недели, молча нашел в углу запылившийся портфель и сразу же бойко потопал в школу. Отцовская педагогика и опыт подсчета заготовленных кубометров на лесоповале так благотворно подействовали на мальчишку, что он вдруг полюбил систему народного образования и на одном дыхании окончил не только среднюю школу, но и физико-математический факультет педагогического института.

Его отец действительно был мудрым человеком. Так как он был не только трудолюбивым, но и разумным хозяином, то революцию умудрился встретить не голым и босым, как это приветствовала новая власть, а с большим домом, ухоженным участком собственной земли и полным скотины хлевом. Новые власти не посмотрели на источник этого крестьянского благополучия – его руки, пальцы которых он не мог сомкнуть. Они как бы застыли в таком скрюченном состоянии, потому что в них весь световой день находились или ручки плуга, или черенки иных деревенских орудий труда. Такие же руки были и у его жены, которая заголосила, когда пришли уводить со двора коня и корову, конфисковывать плуги да бороны. Рассудительный Андрей Поликарпович отодвинул вставшую в воротах с распахнутыми натруженными руками бабушку Анну со словами:

Нюра, подумай о детях, добро мы еще наживем…

Он-то знал, как в округе держащиеся за свое имущество люди в лучшем случае выселялись на улицу, и те жили уже в землянках.

За трудолюбие, рассудительность, знание крестьянского дела новые власти со временем назначали его бригадиром, заместителем председателя колхоза. Особо ценили за умение выделывать овчины и шить мягонькие полушубки и тулупы. Во время войны по здоровью на передовую не отправили, а вот на трудовой фронт мобилизовали – как раз шить полушубки для бойцов и командиров. Почему-то я уверен, что много добрых слов бы он услышал из наших заснеженных окопов. Немцы в своих эрзац-шинелях могли только мечтать о таком обмундировании.

После войны учился на агрономических курсах, занимался семеноводством, заложил и вырастил единственный в округе огромный яблоневый сад. За все эти дела государство отметило орденом Трудового Красного Знамени. Но власть чувствовала, что Андрей Поликарпович имеет некоторые проблемы с пониманием текущего момента, потому большой карьеры сделать не смог. Как выпьет с устатку, приговаривал:

Да, хороша советская власть, но уж больно долга-а-а!

Однажды вообще выкинул из саней и оставил в поле представителя районной власти, который требовал ради выполнения плана по мясозаготовкам пустить под нож дойных коров. Хорошо, что пьяный уполномоченный не замерз и не был съеден волками, а то бы дед не отделался выговором.

Мне же довелось пройти все этапы урбанизации. Родился в деревушке из полутора улиц, в школу пошел уже в райцентре, так как отца вовремя перевели из сельсовета в райсовет. В двадцать с небольшим пригласили на работу в город-стотысячник, потом – в город-миллионник. И вот теперь – Москва, космическое обаяние которого трудно не почувствовать даже на фоне зашкаливающей здесь атмосферы мошенничества. Поначалу было стойкое ощущение, что здесь собрались девяносто девять процентов мошенников, аферистов и неврастеников всего бывшего Советского Союза. И только меня здесь не хватало. Амбре жульничества благоухает в воздухе; здесь все обманывают всех или хотя бы пытаются. Кто не умеет – тот не при делах. Недавно в очереди к нотариусу разговорился с пожилым профессором-почвоведом из Тимирязевки, которого сюда притащила доченька по завещательным делам, пока очередная молодая жена не опередила. Старый ученый сетовал, что никак не может привыкнуть к новым порядкам:

Вот недавно доставили чуть ли не из Кремля на анализ почву; там делали озеленение, и привезенный чернозем чем-то не понравился. И не зря – какой только заразы мы там ни нашли! Выяснилось, что водители по пути хорошую землю продали, а загрузились потом из придорожной канавы.

Подумалось, если уж этих ребят не стесняются дурить, то что говорить об обычных людях…

Хотя в Белокаменной такие таланты были всегда, за что завистники аборигенов, то есть коренных москвичей, иногда называют москалями. Познакомился как-то с одним ветераном, разговорились; когда узнал о моей профессии, похвастался, что, мол, и обо мне в газете писали, прославился. Из вежливости интересуюсь:

А какие трудовые или ратные подвиги совершили?

В старые добрые советские времена работал таксистом, любил иногородних и иностранцев доставлять от Казанского до Ленинградского вокзала через всю Москву за двадцать пять рублей. С планом проблем не было. Правда, журналюги написали про меня фельетон, и пришлось уволиться…

Для справки завистникам скажу, что эти вокзалы стоят в нескольких минутах неспешной ходьбы друг от друга.

На второй год московской жизни у меня исчез вальяжный второй подбородок, но появилась волевая ямочка на первом. Научился отличать аборигенов от понаприехавших. Если человек имеет бледный цвет лица с оттенком неоправданной надменности – это точно коренной москвич. Не уверен, что здесь мое последнее пристанище. Может быть, умирать соберусь в мою полутораулочную деревушку; где обитаемых домов не осталось, но кладбище активно функционирует и даже расширяется. При всех этих переездах пришлось устанавливать немало ванн; вот в последнее время при этой процедуре спрашиваю себя: а не в этой ли будут меня обмывать?

Есть ли смысл в моих бессмысленных переездах? Думаю, любому человеку в какой-то степени свойственно инстинктивное желание время от времени менять окружающую обстановку. Этот инстинкт заставляет людей менять местами мебель в квартире и лавки в бане, профессию и место проживания, жен и мужей, родину и пол. Куда же от него деться?

 

 

МЕНЯЮ МУЖА НА ТАДЖИКА

 

Видимо, торопился жить и женился рано, в шесть часов утра; проснулся – уже женатый. Поэтому дети большие, взрослеют вместе со мной. Сидим как-то вечером вместе; жена, сын, дочь, я с собакой на коврике, любуемся телевизором. Жена, как обычно, критикует меня за ошибки в работе. Сын со вздохом говорит:

Пожалуй, не буду жениться.

Это почему? – почти позавидовал я ему.

Ну, будет и меня жена пилить. Зачем мне это надо?

Сынок, ты не прав. Древние мудрецы, не знавшие современных жен, говорили, что жениться мужчина должен обязательно. Если попадется добрая, то будешь счастливым, если попадется стерва – философом.

Жена решила уточнить:

А ты тогда кто?

Если в этом смысле, то кандидат философских наук.

Жена отвернулась. Говорю ей:

Ты не расстраивайся, среди моих знакомых есть и профессоры, и академики философии.

То есть, у тебя не худший вариант?

Конечно!

Ее лицо разгладилось.

Сын зря меня пугал, женился, стал собираться в свадебное путешествие в Египет. Делюсь с ним опытом:

Сынок, торговаться с местными, чтобы их не обидеть, надо не на проценты, а в разы.

Вернулись дети с Красного моря покрасневшими от загара, с сувенирами. Интересуюсь:

Ну как там скидки?

Как ты учил. Сначала просили двадцать долларов, потом отдавали за пять.

И как тебе это удавалось?

В конце долгого торга почти на английском языке говорил, что ведь когда-то мы вместе воевали против Израиля и даже немножко победили его. Арабы лезли брататься и делали скидки.

Задержался как-то на работе. Жена звонит:

Если решишь все-таки вернуться домой, зайди в магазин, купи мне йогурт.

Освободился поздно, магазины уже закрылись, жена успела заснуть без меня и йогурта. Утром на всякий случай спрашиваю:

Йогурт-то тебе сегодня купить?

Вполне резонно отвечает:

Что, я одного и того же целые сутки должна хотеть?

Поддержал и усилил тему:

Я одну и ту же сорок лет хочу, и ведь ничего со мной не случилось.

Как-то в редкие минуты душевной теплоты жена спрашивает:

Есть ли у тебя мечта?

Без раздумий отвечаю:

Говорят, есть такое растение, которое полезные питательные вещества потребляет из воздуха. И я так хочу.

Все понятно с твоей мечтой – работать не хочешь.

В советские годы мужья и жены зарабатывали по двести рублей и были по-своему счастливы в своем равноправии. Перестройка это благостное состояние порушила; и хорошо, если муж оказался нефтяником или удачливым предпринимателем, а вот если жена – тут становилось не все просто в семейной иерархии. Тогда уже не шли в зачет былые заслуги перед родиной и семьей в виде зарабатывания квартир и прочих благ, все начиналось с чистого листа. И горе тому, чья зарплата оказывалась ниже, чем у жены. Как-то другу жена выдала:

Если тебя обменять на таджика, в домашнем хозяйстве будет больше пользы…

Говорю внучке:

Сонечка, давай тебя выучим на доктора, будешь нас с бабулей лечить.

Нет, не буду доктором.

А кем же хочешь стать?

Блондинкой!

И все-таки жизнь продолжается…

 

 

НАМЕК НА ПРОФЕССИЮ

 

В газету попал случайно. Позвали как бывшего редактора школьной стенгазеты, пытающегося писать рассказы. Оказалось, ничего необычного – описывай то, что видишь через призму своего мироощущения. Правда, для того, чтобы что-то увидеть, надо было поехать в командировку, пообщаться с передовыми механизаторами и доярками. Некоторые более опытные сотрудники этим не утруждались; говорили по телефону с колхозно-совхозным начальством, выясняли фамилии передовиков, а остальное было делом техники. И опытный корреспондент, не выходя из кабинета, уже красочно описывал, как он подъезжал к полевому стану, где обедали уставшие механизаторы… Так как до такого профессионализма дорос не сразу, то поначалу приходилось писать только о том, что действительно видел своими глазами.

Потребовалась мне характеристика по месту требования. Замредактора сочинила:

С товарищами поддерживает ровные дружеские отношения, материалы пишет с претензией на глубокий анализ фактов.

Так и написала, мол, с претензией человек.

Приехал после столичного института на отработку к нам видный парень.

Через некоторое время первый секретарь вызывает редактора и между делом журит:

Что это твой новый сотрудник со мной не здоровается?

Узнаю, доложу…

Редактор у новенького спрашивает:

У нас принято с секретарями райкома, тем более с первым, здороваться. Почему не уважаешь начальство?

Да я всегда поначалу здоровался, а он не отвечает. Вот и перестал.

Редактор докладывает:

Да он здоровался, вы не отвечали, вот и перестал…

Как это не отвечал, я всегда в ответ киваю.

Уставший от этой истории редактор парню не без упрека пенял:

Но он же тебе в ответ кивал!

Я ему тоже кое-чем киваю. По-человечески же здороваться надо…

Школа районной газеты была полезной. Там я научился задавать один-два вопроса, после которых собеседника было непросто остановить.

Закаляла и общественная работа. Назначило меня начальство, как молодого, председателем профкома, захотелось на этом поприще показать себя. Для этого далеко ходить не пришлось – под боком, в нашей типографии, регулярно происходили нарушения техники безопасности труда; линотипистки, наборщицы вручную, переплетчицы и печатники работали в густых и вредных парах свинца, цинка, олова и сурьмы. Это внутри цехов типографии работала гартоплавка, откуда выходили заготовки для линотипов. Вот я, облеченный мнимой профсоюзной властью, и настрочил предписание покончить с этим гнусным делом. Отношения с кем не следовало испортил, но отдельно стоящую гартоплавку все-таки построили. В любом случае, типографские женщины без ядовитых паров мне показались симпатичнее.

Район и газета были так невелики, что с оригинальными темами иногда возникали проблемы. Однажды в отчаянии написал рассказ о соседе по кабинету, заведующем отделом сельского хозяйства, который был чрезмерным подкаблучником даже на моем фоне. Понятно, без фамилий, явок и паролей, но не без иронии. В ответ он написал рассказ аналогичной тональности об особенностях моего непростого характера. В итоге костлявая рука безгонорарной жизни от нас отступила. И эта порочная практика в редакционном коллективе прижилась.

Но дело было, конечно, не в масштабах района. Темы-то были, да кто их разрешал правдиво раскрыть?.. Был у нас деятельный председатель колхоза, который умел договориться с большим начальством о сверхлимитном выделении тракторов и комбайнов, мобилизовать своих односельчан на трудовые подвиги; в итоге хозяйство перевыполняло планы по производству молока и мяса, зерна и силоса, а также шерсти и яиц. Короче, председатель уверенно шел к победе коммунистического труда в социалистическом соревновании, ну и к ордену, конечно. Но случилась осечка с планом по металлолому, хотя мобилизованные местные пионеры облазили все овраги и закоулки в поисках ржавых изделий. Из райкома председателю строго позвонили:

Делай что хочешь, но чтобы план по металлолому был! Иначе нам всем светлого будущего не видать!

Напомню, руководитель отличался решительным характером и приказал сварщикам разрезать почти новенький трактор, сдал его в металлолом, спас репутацию колхоза и района, получил переходящее красное знамя и медаль. Понятно, что написать правдивую корреспонденцию о цене победы райком не разрешил. Председателя район носил на руках. Но только до тех пор, пока у него от медных труб не случилось головокружение от успехов, и он не стал чересчур прямолинейно претендовать на существенную должность в райкоме партии. Возмущенный этой наглостью не по чину первый секретарь заставил прокурора возбудить дело по поводу уничтожения трактора, а милицию – из КПЗ водить его на допросы в прокуратуру через весь поселок пешком и в наручниках. В итоге получил условную судимость, которая в годы перестройки конвертировалась в весомый политический капитал, позволивший стать депутатом от демократических сил.

Работа в «районке» была полезна и в смысле дисциплины; если получил редакционное задание, то выполняй как хочешь и добирайся на чем хочешь, так как машины служебной в ту пору не было, а общественный транспорт между деревнями не курсировал. Так что, на попутках и пешком – навстречу к героям репортажей.

Позднее, работая в городской газете, удивлялся, что корреспонденты отказываются выезжать на задания без служебной машины, хотя работал общественный транспорт.

 

 

МЫ ВСЕ УЧИЛИСЬ ПОНЕМНОГУ

 

Так получилось, что после школы учился в пяти учебных заведениях, но окончил только три, одно из них – полиграфическое училище по специальности «фотокорреспондент». На фотографов учили везде, а вот на фотокорреспондентов только в Уфе, поэтому сюда съезжались любители засветить пленку со всех уголков страны и даже из дружественных и развивающихся в верном направлении стран. Так как тогда вся печать была партийно-советская, то и принимали в училище только по направлению комитетов партии, начиная от районных и вплоть до ЦК союзных республик. Но идеологический фильтр был не идеальным, поэтому в ряды будущих фотожурналистов попадали люди разной идеологической и половой зрелости. Некоторые взрослые ребята за время учебы успевали заводить вторые семьи. Парни из республик Средней Азии считали это обычным делом, на претензии со стороны первичной комсомольской организации недоуменно отвечали, что вера в светлое будущее и Аллаха, а также состояние кошелька позволяют им жениться хоть четыре раза. В итоге их только журили, вполголоса завидовали, но не наказывали и тем более из училища не выгоняли.

Правда, отчислили парня, приехавшего по направлению одной из кавказских республик. Гена фотографировал отлично, имел немецкую камеру «Практика» с цейсовской оптикой. Но, хотя и был славянином, характер имел скорее высокогорный, чем равнинный.

Уже на второй месяц учебы нас заставили принимать традиционный в те времена комсомольско-молодежный комплексный план. Все, как и требовали тогдашние правила игры, формально ответили на проходные для того времени вопросы и сразу же забыли об этих бумажках. Но вдруг группу собрали на внеочередное общее комсомольское собрание. Оказывается, Гена чересчур неформально подошел к ответам на вопросы. На обязательство изучить книги Леонида Ильича Брежнева «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» написал: «Не буду, не хочу, не желаю». В графе «Помощь младшим товарищам» – «Без меня обойдутся». И все в таком же духе.

Короче, со скандалом выгнали парня из училища, а в обком партии направили письмо, мол, чуть ли не врага народа прислали.

Ребята с кавказским обаянием были украшением курса. Из Баку приехали два друга детства Ашот Петросян и Артур Ахмедов. Когда заместитель директора училища по воспитательной работе иногда внезапно проверяла наличие учащихся в позднее вечернее время в общежитии, Артур бодро докладывал:

Комната 203 в полном составе: четыре человека и один армянин!

Ашот в очередной раз обещал его немножко зарезать.

Другой Артур, уже из Тбилиси, как грузин, не мог себе позволить совершать покупки за пять копеек, даже если это был проездной билет в троллейбусе. Однажды он серьезно напугал немолодую контролершу, которая попросила его показать билетик. Артур возмущенно ей отвечал:

Какой билет-шмалет, какой штраф?! Хочешь, я весь твой троллейбус куплю?

Судя по той машине, на которой папа его привез из Тбилиси поступать в училище, он это сделать мог.

Недавно нашел Артура в Интернете. Он откликнулся, извинился, что не всех однокурсников помнит, лучше помнит однокурсниц, мол, сказываются контузии, полученные в войнах, которые вела Грузия в последние годы. В газете работал недолго, потом в Ростове окончил исторический факультет, сейчас вот служит слесарем в тбилисском метро. Как-то не без грусти написал, вот все, до чего доучился и дослужился.

Однокурсники из южных республик и областей страны запомнились и тем, что на зимних занятиях по физподготовке не могли не то что бежать, а уверенно стоять на лыжах. На их фоне я финишировал первым и вполне заслуженно называл себя чемпионом СССР.

Учились с упоением; ради удачного кадра готовы были идти на все, вплоть до административной ответственности. Однажды при выполнении контрольного задания «Архитектурная съемка» преодолел высокий забор и забрался на башенный кран у строящегося здания русского драматического театра. Охрана меня обнаружила только на уровне десятого этажа; не обошлось без скандала, зато панорамные съемки оказались удачными.

Конечно, не все однокурсники-фотокоры связали свою судьбу с прессой. Некоторые ушли в более сытую художественную фотографию. У группы есть и своя медаль – Саша Ампилогов, оператор Голливуда. Не зря же у нас были пару лекций по киносъемке.

Потом довелось оканчивать два высших учебных заведения, но училище оставило особо теплые воспоминания. Да и пригодилось; многие материалы иллюстрировал своими же снимками, а главное, в годы молодые мог вместо подарков отделываться фотографиями на свадьбах и юбилеях друзей и близких.

После училища понес документы в университет с высоко поднятой головой, так как диплом был c красной обложкой. Девушка из приемной комиссии подтвердила, что, мол, если сдам первый экзамен на «отлично», то остальные можно не сдавать, должны зачислить, но с прищуром переспросила, действительно ли самонадеянно думаю написать сочинение на «пятерку»?.. Понятно, что выбрал свободную тему; тогда увлекался творчеством «собирателя земли русской» Василия Шукшина, видимо, обнаружил какие-то мысли, раз поставили «пять-пять» за содержание и грамотность. Но сдавать остальные экзамены все равно пришлось, что не помешало увидеть себя в списке зачисленных.

В университете боролись за грамотность студентов разными способами, в том числе с помощью довольно сложных диктантов, которыми нас мучили каждую сессию. У многих эти диктанты превращались в «хвосты». Однокурсник Ришат окончил сельскую национальную школу, поэтому тоже испытывал некоторые неудобства от ношения «хвостов», которые грозились перерасти в приказ об отчислении. Как сосед по парте, я своим гражданским долгом посчитал после диктовки очередного диктанта проверять сначала его текст, исправлял ошибки до зачетного уровня и только потом брался за свой, если оставалось время.

Со временем Ришат стал полицейским начальником, но, думаю, эти диктанты ему пригодились. Как-то в наш район направили нового прокурора, который оказался бывшим шахтером. На его беду председателем райисполкома работал бывший учитель. Прокурор каждое утро посылал в исполком секретаря с докладной запиской о совершенных в районе преступлениях за прошедшие сутки. Так вот, председатель брал авторучку с красным стержнем и начинал исправлять многочисленные грамматические, пунктуационные и орфографические ошибки в тексте докладной, возвращал исчирканную бумажку и просил принести документ в нормальном виде. Бедолага-прокурор как второгодник переписывал текст и снова отправлял в исполком. И этот спектакль продолжался весь срок службы руководителя надзирающего органа в районе. Видимо, прокурор так и оставался шахтером, а председатель исполкома – учителем…

Эта студенческая солидарность какое-то время спустя ко мне вернулась на юрфаке, где пришлось сдавать зачет по высшей математике, которую мой сугубо гуманитарный разум отказывался воспринимать. Правда, с другого берега; теперь уже мне сосед по парте решал мудреные задачи, так как по первому образованию оказался, к счастью, не филологом, а инженером по авиационным двигателям. Это явление по возвращению наших поступков называю законом сохранения энергии. Сие понял со временем, когда ко мне вернулись не только правильные, но и ошибочные поступки.

На юрфаке однокурсниками были уже люди взрослые, но еще не потерявшие способность воспринимать новую информацию. Ильшат был уволенным в запас офицером советско-российской армии, имел орден за участие в боевых действиях, так что в экстремальных ситуациях не терялся. На экзаменах вместо ответа по билету делился с преподавателями сокровенными мыслями, как мечтает после учебы поехать работать в деревню участковым инспектором, где вряд ли пригодятся глубокие познания именно этого предмета. Тронутые гражданской зрелостью орденоносца преподаватели переспрашивали:

Четверка вас устроит?

Конечно, – скромно отвечал герой.

После учебы он действительно уехал из нашего города, правда, не в деревню, а в Москву, и не участковым, а большим начальником.

 

 

ГАРАЖНЫЕ КЛЮЧИ

 

На том конце провода что-то перспективно забренчало:

Слышишь, это ключи от твоей малосемейки, приезжай, они тебя ждут.

Понятно, что редактор взял со стола свою связку ключей от рабочего кабинета, квартиры, дачи и гаража и потряс ею в трубку телефона. Это был аргумент в пользу переезда в город, на работу в местную газету. Подумалось, если редактор имеет одновременно ключи от малосемейки и чувство юмора, то почему бы и не попробовать…

В районке, где проработал девять лет и за что честно получил однокомнатный барак без воды и канализации, мою тревожную радость к смене обстановки не разделили. В райкоме партии вообще пригрозили лишить остатков ума, чести и совести, то есть партбилета. Короче, не отпускали.

Ребята знали, что делали; лишенца без партбилета тогда ни в какую газету не брали, тем более на должность заведующего отделом партийной жизни, на которую приглашали. Можно было начинать прощаться со сменой обстановки, но и тут приглашающая сторона в лице редактора приятно удивила поддержкой:

Думаешь, меня в свое время из районки с песнями отпускали? Полгода кровь пили, так что держись и стой на своем – устав партии не может противоречить Конституции и трудовому законодательству. А мы тебя подождем.

Поддержала и жена, которую с двумя детками вопреки всем советским и антисоветским законам местные слуги народа выставили из родительской квартиры, что получила в свое время от Родины еще заслуженная бабушка-педагог как материальное приложение к врученному ордену Ленина. Квартиру у семьи рейдеры-чиновники отняли; к счастью, награду с профилем Ильича оставили, а это главное. Душу грело и то, что родовое гнездо каким-то чудесным образом отдали коллеге Вальке, которого я, как друга, привез в наш район, рекомендовал редактору и засватал работать в газете. После этого случая стал еще больше считать своим другом – был свидетелем на свадьбе, сдавал кровь для его заболевшей дочери (из всего коллектива группа совпала лишь у меня и только что вышедшего из наркодиспансера возрастного коллеги…), во время запойного периода его жизни на плече доносил от редакции до этой самой квартиры; короче, всячески берег дружбу. Да что уж там, мы в ответе за тех, кого пригласили.

Тем более Валя сразу же заявил о себе с положительной стороны; после службы в армии первым же делом поехал не в родительский дом обнять стариков, а к нам в редакцию в другой конец республики. Первый секретарь райкома на совещаниях с трибун хвалил его за это, называл сей поступок примером любви к малой родине. Потом несколько раз его приглашали на работу в более крупные городские газеты, но он оказался сторонником кодекса Юлия Цезаря – лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то есть заместителем редактора в сельской газете, чем начинать корреспондентом в большом издании. У него был только один недостаток – c ним нельзя было выпить рюмочку и поболтать за жизнь, потому что поначалу уходил в запой, а позднее стало еще хуже – ушел в полную завязку и закодировался. Когда русский журналист бросает пить, невольно возникает чеховский вопрос, а не слишком ли у него после этого портится характер?

Валентин как-то странно отблагодарил редактора, который несколько запойных лет нянчился с ним как с любимым нерадивым сынком, отобрал на рабочем месте не один ящик водки, спас от увольнения со службы по нехорошей статье, от развала семьи, все сделал для его излечения и назначения после себя редактором. После выхода на пенсию ему захотелось подработать немного в родной редакции на посильной должности, в чем новым редактором было отказано так, что он уже не переступал порог ее долгие годы, вплоть до внезапной кончины Вали. Ранним утром, перед выходом на работу, у него оторвался тромб. Он мог оторваться еще тридцать лет назад, когда мы играли с ним в гандбол в институтском спортзале; он частенько присаживался на скамейку запасных с учащенным сердцебиением, говорил, что еще в школе врачи предупреждали об опасности нагрузок. Но он их никогда не избегал, жил и работал на износ. Вот такая печальная история; его мы все любили за редкое обаяние. Надеюсь, что я не сильно навредил Вальке, затащив его в нашу газету. Это небольшое отступление – в память о друге…

Меня мурыжили не полгода, а месяц-другой, так как наверняка был менее ценным работником. Не знаю, случайно ли, но отпустили в день, когда взорвалась Чернобыльская атомная станция, 26 апреля 1986 года, видимо, от греха подальше. Эти два события у меня сложились в одно.

По большому счету, я благодарен судьбе за то, что хорошенько тогда встряхнула меня в виде доброго пинка; как неважный христианин не стал подставлять вторую ягодицу и благополучно уехал.

Новый редактор был очень фактурным; высоким, но широкоплечим, седым, но с шевелюрой, с голосом, которому мог позавидовать любой митрополит. Свой партбилет он носил в обложке с тисненым портретом Сталина. Стиль его работы соответствовал внешнему облику и обложке партийного документа – требовательность была на высшем уровне; почти каждый божий день заканчивался планеркой с отчетом о выданных на гора материалах. Некоторых это пугало, без текучки кадров не обходилось. Меня же, в силу возраста и семейного положения, трудности не страшили, грех тщеславия заставлял показать себя с дееспособной стороны. И судьба снова сделала подарок – в виде смотра боевитости партийных организаций.

 

 

ПОКАЖИ СВОЮ БОЕВИТОСТЬ

 

Это сейчас положено первого президента России критиковать за ошибки в работе и особенно в отдыхе, понимаешь, а тогда самый перестроившийся чуб страны был светом в конце советского тоннеля. В конце восьмидесятых довелось учиться на журфаке Уральского университета, видел, как свердловское телевидение с упоением транслировало разносы еще молодого Бориса Ельцина руководителей заводов и фабрик. В это время и родился в интеллектуальных закромах Свердловского обкома смотр боевитости партийных организаций. По сути своей очень симпатичное мероприятие; это когда рядовые члены партии – токари и слесари, шлифовщики и такелажники – могли отвести душу в виде публичных разносов своих директоров по самым разным вопросам. Например, спросить с них, почему несвоевременно поступают в цеха сверла, плохо движется очередь на получение квартир, а в столовой нет свежих огурцов. Это была пусть не школа, но кружок демократии, производственное вече, инструмент сдержек и противовесов, пусть не вакцина, но сильнодействующие капли от излишних самодурства и воровства начальства. Руководители на этих приступах народной демократии краснели и обливались потом, потому что после таких заседаний могли остаться без партбилета и, соответственно, без хлебной должности.

А если в городской газете еще появлялся материал с заседаний комиссий по смотру боевитости, то руководители гарантированно несли наказания с занесением в партийную учетную карточку и даже в трудовую книжку. Поэтому уважение к журналистам со стороны директоров было на высшем уровне; при встрече они первыми подавали нам правую руку, а то и вместе с левой.

Такого разгула производственной демократии больше не доводилось видеть ни до перестройки, ни тем более после, когда директора чудесно-чубайсовским образом стали вдруг собственниками государственных предприятий и получили законное право по своему разумению распоряжаться их имуществом и деньгами, довольно легко сокращать работников, которым под страхом лишиться куска хлеба стало не до критики начальства. Директорский корпус вытер испарину со лба, облегченно вздохнул и потер руки …

Редактор был требователен ко всем сотрудникам, особенно к отделу партийной жизни, так как сам в нем когда-то работал. Но его коллектив не только уважал, но и даже любил. Потому что горой стоял за своих сотрудников, которых порой надо было защищать от нападок героев критических материалов и даже работников горкома партии. Защищал и в плане быта – с выделением квартир, мест в детских садиках, решением прочих житейских треб. Когда мой негласный испытательный срок закончился и стал вопрос о выделении полноценной квартиры, то на собрании редакционного коллектива редактор представителю горкома так и заявил:

Я в свое время дал вексель на трехкомнатную квартиру, если будет работать нормально. Человек живет с разнополыми женой, сыном и дочерью в однокомнатной малосемейке, нареканий к нему нет, пришло время оплачивать вексель. Если горком не выделит редакции квартиру, то я положу вам на стол партбилет!

Конечно, он бы этого не сделал, но квартиру действительно выделили. Подобным образом редактор защищал каждого сотрудника. Больше таких редакторов мне встречать не доводилось; другие уже как-то больше о себе думали, особенно при выбивании квартир…

Эта любовь имела и некоторый сравнительный характер; предыдущий редактор в дни выхода номеров отпускал домой редакционный и типографский коллективы ближе к утру, так как был не в силах наступить на горло собственной песне и прервать процесс правки материалов. Он их правил с таким упоением глухаря на току, что не замечал, что там светит за окном – солнце или луна. Был уверен, что самый удачный материал можно и нужно править до бесконечности. Журналисты время от времени подкладывали ему малоизвестные тексты Чехова и других классиков; он и их до утра правил. В итоге, так и не справившись с этой пагубной страстью, великодушно уволился по настоянию лучшей части коллектива.

Однажды судьба для сбалансированности сделала и такой подарок – в заводской многотиражке довелось поработать с редактором, которая не умела писать. Оказывается, такое бывает, когда редактором назначают диктора заводского радио. Предприятие было спутником автозаводов, вместо живых денег получало по бартеру автомобили. Директор упивался наступившей безнаказанностью; по году задерживал зарплату работникам, но любил приглашать звезд различной яркости. Гастролировала даже самая яркая звезда с самым высоким из всего списка своих мужей, известным и как тонкий специалист по общению с журналистками в розовой одежде. Был приглашен и китайский профессор, который и так сидевшим на вынужденной диете заводчанам читал лекции о пользе уринотерапии. Гастролирующим звездам было тоже нелегко; эти бедолаги оплату принимали «Жигулями». В моде тогда были вишневые «девятки», которые многих с ума сводили, особенно если зарплату по году не получаешь…

Стоит добавить, что редактор оказался и хорошим педагогом. Как бы порой ни было трудно с выпуском номеров из-за нехватки кадров, он никогда не отзывал сотрудников из отпусков, как мудро говорил, дабы у них не засветился нимб незаменимости. С теми же благими целями оперативно менял и своих заместителей. Правда, злые языки утверждали, что это он делает из-за того, чтобы у учредителей не возникало глупых мыслей о возможности замены редактора. В итоге нас накопилось такое существенное количество, что я предложил создать Ассоциацию бывших замов. Некоторые предложение поддержали и подозрительно активно начали скидываться на членские взносы. А вот добрые языки, которых было абсолютное большинство, искренне любили нашего благодетеля, в свою очередь коллективно защищали перед учредителями, особенно когда тот попадал в истории ввиду редких, но несколько шумных обострений русской болезни. Однажды после утери партбилета при невыясненных обстоятельствах в командировке в горкоме вновь встал вопрос о наказании нашего редактора. Первый секретарь горкома так и напутствовала:

Выговор у него уже есть за прошлые подвиги, так что если будут более строгие предложения по взысканию, не скрывайте их!

Мне же, заместителю редактора и секретарю парторганизации, лавры Мазепы не показались лучшим вариантом, и отделался шеф очередным выговором. Что уж там, человек и так понес двойную утрату; кроме партбилета, утерял еще и легендарную обложку с профилем Иосифа Виссарионовича.

Был он и не менее успешным политиком. С трибун партхозактивов, потрясая документами, грозно клеймил обалдевших от перестройки руководителей, но на страницы вверенной ему газеты критические материалы пропускал осторожно. И вообще, как-то находил верный баланс положительных и критических публикаций. В итоге должностные лица города его боялись больше, чем прокурора, начальников милиции и налоговой инспекции вместе взятых.

Квартирный вопрос в то время порой решался самым неожиданным образом.

В город на очередной юбилей в числе других артистов приехал друг первого секретаря горкома партии певец Лев Ещенко, ставший впоследствии еще и известным благотворителем. Редакционную машину с водителем Женей попросили для транспортного обеспечения гостей. После всех докладов и концерта великого баритона повезли в баню, которую предварительно освободили от клиентов. Стены бассейна были обложены кафельной плиткой. Глава города спросил:

Лева, говорят, Шаляпин мог своим голосом тушить свет в залах…

Баритон взял ноту; медная проводка выдержала, и электрические лампочки не потухли, а вот кафельные плитки действительно посыпались в воду бассейна.

Потом поехали в гостиницу проводить гостя до постельки. Там посидели. Но капитулировать никто не хотел.

Так, у меня посидели. Давай к тебе, – предложил певец главе.

Пришлось далеко за полночь ехать домой. Разбудили домашних, в том числе собаку, накрыли стол.

Так, у меня посидели, у главы посидели, теперь едем к тебе, – обратился к нашему водителю неугомонный певец.

Да я в общежитии живу, куда там вас приглашать, – вяло сопротивлялся водитель.

Неважно, если ты мужик, то тоже должен угостить…

Под утро приехали в заводское общежитие, где в девятиметровой комнате водитель жил с женой и двумя детьми. Еще попили чая.

Слушай, глава, – перед уходом завелся певец. – У меня есть квартира, у тебя есть, а вот у нашего друга Жени нет. Надо проблему решить.

Решим…

Так не пойдет, давай сегодня и решим.

Ладно, – согласилась обессилившая от исполнения представительских функций слегка тронутая циррозом печень предводителя города.

Наутро певец зашел попрощаться.

После посошка Лева спросил:

Как с квартирой для Жени?

Да решим, решим …

Нет, ты дал мужское слово, что сегодня решишь. Где ордер для Жени? Пока не увижу – не уеду.

Пришлось главе вызывать начальника отдела по распределению жилья, изыскивать скрытые резервы. Короче, нашли какую-то двушку, выписали ордер, вызвали нашего ошалевшего от счастья редакционного водителя и вручили ордер. Только тогда Лева выпил еще раз на посошок и великодушно разрешил везти себя в аэропорт…

Некоторые активные сотрудники самостоятельно решали жилищный вопрос; сами строили частные дома. Степень готовности постройки мы оценивали по публикациям нашего энергичного коллеги; если прошел материал с завода железобетонных изделий – готов фундамент, если с кирпичного завода – росли стены, если из лесопункта – то появлялись крыша, полы, потолки и вся столярка…

Заслушивали как-то сотрудника на очередной планерке с отчетом, понятно, критиковали за ошибки в работе. Он резонно отвечал:

Я еще квартиру не получил. Вот пусть работает тот, кто живет в отдельной квартире, у него есть для этого условия!

И от него отставали; действительно, чего требовать от бесквартирного журналиста…

Через какое-то время квартиру получил, и опять стали требовать материал. Он еще более резонно отвечал:

Вот пусть трудовой героизм показывает молодежь, которая даже квартиру не заработала…

Действительно, что гонять заслуженного человека, когда молодые есть. И опять от него отставали…

Так что с крышей над головой мне повезло. Мой приятель после окончания института из Москвы по направлению поехал работать в газету на Камчатку. Застал времена, когда на собачьих упряжках приходилось развозить тиражи по стойбищам. Жизнь в бараке с женой и двумя сыновьями воспринималась как должное на начальном этапе творческой и семейной жизни, но потом, уже будучи редактором, поставил все-таки перед первым секретарем райкома партии вопрос о жилье. Тот возмутился:

Ты же член партии! Как тебе не стыдно просить для себя квартиру?!

Его жене надоела барачная жизнь, собрала детей и уехала к родителям на «большую землю». А мой коллега так и встретил капитализм в занесенном сугробами бараке наедине со своим стыдом.

Кстати, семейные отношения для многих журналистов – не самая сильная сторона нашей жизнедеятельности. На их выстраивание у золотых и серебряных перьев просто не остается времени; многие из нас убеждены, что наши жены являются чемпионками мира по выяснению отношений на пустом месте. Когда нашего товарища жена застигла на даче с подружкой, он не понял, в чем причина крика. Не потеряв самообладания, рассудительно сказал жене, что отвезет даму, кстати, замужнюю, на то место, где взял, и вернется. Действительно, вернулся, извинился перед супругой, но она не совсем простила его – написала во все парткомы-профкомы по месту работы мужа и подружки, довела его до сердечного приступа. Подружки недоумевали, почему же она не разведется с коварным изменщиком? На что резонно отвечала:

Еще чего! А кто мне на нашей даче в погреб лазить будет?

Многие газетчики привозили свою стилистику из мест прежнего проживания. Клара приехала в наш город из Средней Азии. Любила вставлять выражения типа:

Жизнь летит быстро, словно сайгак в степи.

Ее подруга в зарисовке о передовом поваре написала:

Она лучше всех пекла жареные пирожки.

 

 

ГРАВИЙ И ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

 

Редакционный коллектив жил не только серьезными проблемами, но и несерьезными розыгрышами. Любили подшутить друг над другом. Особенно над фотокорреспондентом:

Срочно дуй на реку, там земснаряд вместе с гравием немецкую подводную лодку намыл. За тобой оставлено место на первых полосах нашей и республиканской газет!

Тот в предвкушении гонорара и славы мчался на берег реки, где были лишь горы намытого гравия. Фотокорр скандалил с машинистом земснаряда, требовал показать подводную лодку. Тот таращил глаза и ничего не понимал.

Поняв, что его разыграли, фотокорр зарекался больше не попадаться. Хватало ненадолго.

Серега, в нашем магазине выкинули чайники с двумя носиками. Тебе не надо?

Тот бежал в магазин на соседнюю улицу, требовал у продавщицы вытащить из-под прилавка чайники с двумя носиками. Та клялась, что в наше время сплошного дефицита и с одним-то носиком давно не завозили. Короче, опять одно разочарование.

Да уж, некоторые сложно относятся к шуткам. Едем с коллегой в лифте Дома печати поздравлять сослуживцев со свадьбой. Она держит в руках сделанный из ананаса домик с зажженной внутри свечкой, я – вино в стеклянной скрипке. Вдруг лифт тормозит парень из соседней редакции, впавший в ступор от открывшейся картины. Пытаюсь разрядить обстановку:

Вы являетесь миллионным пассажиром нашего лифта. Поздравляем!

Тот еще больше ошалел и вцепился в скрипку, вполне логично приняв ее за приз. Еле удержал наполненный глубоким смыслом музыкальный инструмент…

Почти каждая редакция – это прежде всего клуб, в стенах которого можно обсудить любую тему, начиная с глобальной проблемы понижения качества пива и заканчивая какой-нибудь мелочью из международной политики. В то же время – это производство с жестким конвейером. Была у нас одна самодеятельная поэтесса, которая любила приходить к редактору, основательно располагаться и налаживаться на многочасовую душеспасительную беседу. Редактор из уважения к ее безмерному таланту мог несколько минут выдержать эту интеллектуальную атаку, но ведь и свежий номер требовал некоторого внимания и подписи в печать. Потом был найден выход; редактор просил сотрудников засекать полчаса с момента осады ее кабинета, потом звонить ему и строгим голосом «вызывать в райком». Поэтесса со временем почувствовала неладное и стала с прищуром спрашивать торопливо собирающегося редактора:

Опять в райком вызывают?

Многому нас учили герои публикаций. Легендарный конструктор автомата М.Т. Калашников на мой вопрос, как он относится к телевизионным кадрам, где выступают террористы, держась для уверенности за его оружие, бодро отвечал:

Это еще раз говорит о том, что мой автомат – лучший в мире.

Все мы по-разному отреагировали на отмену партийного руководства печатью. Некоторые даже перессорились по этому печальному поводу. Заходит как-то собкор крупной партийной газеты, который стоял у нас на партучете, кладет передо мной партбилет и говорит:

Пиши расписку, что принял билет. И вот заявление о выходе из партии.

Тогда это было не в новинку; мой друг, выпускник столичной Высшей комсомольской школы с дипломом «Методист коммунистического воспитания» и секретарь горкома ВЛКСМ ушел в муллы. Вчерашние соратники по городскому партийно-комсомольскому активу, уйдя поголовно в бизнес, единогласно осудили его за неверный курс. Кстати, как-то подозрительно слаженно и оперативно они переключились с государственного на свой частный бизнес; вроде как бы только и ждали, когда судьба даст им настоящий шанс.

Надо отдать должное новоиспеченному хазрату, он не изменил себе – как фанатично выступал на комсомольских собраниях и конференциях, так и продолжил пламенно читать намаз и лекции шакирдам в медресе. Но и на новом поприще служба у него не пошла, так и остался чужим среди своих и своим среди чужих. Окружение не поспевало за метаморфозами его душевных терзаний в поисках гармонии и уважения. И он тоже недоумевал, почему почитатели его комсомольского таланта автоматически не передислоцировались вместе с ним. Но дело не в моем друге, а в нашей неготовности воспринимать человека по его лучшим качествам. Как-то среди моих приятелей завелся и модный поэт. Стихи помню плохо, но впечатлила боль в плече, на котором я его нес несколько километров от места пикника до дома. Нес и жалел себя; пили вместе, на равных, а несут не меня и даже наоборот. Такая уж доля у нас, завистников.

Но от собкора крупной партийной газеты это было тогда еще несколько неожиданно.

Тебя же старшие товарищи терзать начнут, – предупреждали его.

За что? – недоумевал коллега.

Нашли за что. Вспомнили, что партийные органы накануне без всякой очереди выделили ему четырехкомнатную квартиру и право приобрести по госцене безнадежно дефицитную тогда модель «Жигулей».

Да, об этом я что-то забыл, – сокрушался коллега.

Система устроила целую травлю, даже вспомнила, что бросил старую жену ради молодой, но тут на его счастье случился путч, и все активисты успокоились. Да и как не успокоиться, если эту самую систему, то есть партию, ликвидировали…

Корпоративная солидарность в нашей профессии, несмотря на конкуренцию и другие блага вернувшегося капитализма, все-таки осталась. С собкором конкурирующей газеты мы дружили, катали друг друга на своих машинах по очереди в командировки – благо, зоны были одни и те же.

Перестройка довела учредителей до того, что чуть ли не насильно стали вводить выборы редакторов. Представитель обкома так и сказал, мол, поступила такая установка от руководства, сами думайте и выбирайте кого хотите, вышел из кабинета, оставив коллектив один на один со свалившейся на наши буйные головушки неведомой доселе демократией. Мы сиротливо смотрели друг на друга, пока наши растерянные взгляды не пересеклись на пустующем стуле коллеги, на спинке которого одиноко висел его пиджак.

Вот наше спасение! – воскликнули мы.

И коллектив единодушно проголосовал за пиджак самого хорошего парня нашей редакции. Его стиль работы и письма выгодно отличался тем, что после обеда для эффекта присутствия вешал на спинку стула свой пиджак и уезжал строить дачу. Это был короткий и лучший период нашей работы – уже пришла свобода слова, но еще не ушло в небытие бесплатное выделение квартир, что само по себе несовместимо.

После выборов дачника редактором нам уже назначили потрясающую блондинку с тремя красными дипломами и двумя голубыми глазами. Ее шикарная внешность оказалась несколько обманчивой – многих почитателей своего светлого образа сократила, нашему же отделу повезло больше: посадила рядом с туалетом. Молодежь сие не оценила, а вот зрелые сотрудники восприняли этот гуманный поступок как материнскую заботу о нас, сорокалетних, с понемногу начинающей пошаливать простатой. Особенно это понравилось пятидесятипятилетнему редакционному художнику, который уже не горел на работе, но увлекался наглядной агитацией. Он любил ездить по колхозам и рисовать там рвущихся к рекордам доярок и механизаторов, еще достаточно твердой рукой писать многометровые кумачовые транспаранты «Достойно встретим XXV съезд КПСС!». После латинских цифр оставлял перспективный пробел, чтобы к следующему съезду не переписывать новый транспарант, а только добавлять очередную латинскую палочку. Правда, в бухгалтерии отчитывался как за новый шедевр наглядной агитации. Несмотря на предпенсионный возраст, любил перед редакционными девчатами задирать футболку и с гордостью демонстрировать им свой неплохой пресс. Ближе к концу рабочего дня обычно интересовался у них:

Который час?

И получал актуальный ответ:

До пенсии осталось четыре года, десять месяцев, два дня и полчаса.

Что он сейчас на пенсии делает без девушек и колхозов?..

Наш лысеющий и стареющий коллега женился поздно, но удачно – на сестре министра. Тот загорелся идеей сделать из зятя редактора. Но в анкете Гены было слабое звено – отсутствие диплома. Вот и пришлось немолодому молодожену под напором успешной родни вернуться в университет, который бросил лет двадцать назад. Учебу окончил с запозданием, когда родственника уже сняли, потому редактором не стал, но глубокие познания на заочном отделении получил и на пенсию вышел уже с дипломом. Так что, все, что ни делается, – к лучшему…

 

В послеперестроечное время журналистика, как и некоторые другие профессии, незаметно снова превратилась из самостоятельной в обслуживающую, работа в ней оказалась привилегией судьбы, многие коллеги ушли в издательский и рекламный бизнес, в пресс-службы предприятий, а также в неравный бой с ликеро-водочным производством. Особо стойкие умудрились открыть собственные частные газеты, издательства и типографии, особо нестойкие – пополнить ряды сборщиков пунктов приема стеклопосуды. За редким исключением все были как минимум гениями. К примеру, дизайнер Серега при определенных гастрономических обстоятельствах утверждал, что решил теорему Ферма. Многим из нас всего лишь не повезло с уровнем профессионального цинизма. Запомнился урок партийного журналиста, которому на журфаке МГУ принципы профессиональной этики внушал Борис Полевой. Золотое перо так прямо и заявляло очередной жертве рекламного бизнеса:

Если не даете платную рекламу, получите бесплатную антирекламу. Мне все равно за что получать гонорар; за рекламу или антирекламу. А вам?

Фактурная внешность вымогателя – с утра красноватые глаза и непричесанные седые космы – добивала директора, который от греха подальше подписывал договор на рекламу.

Мне помогло то, что, как человек слабохарактерный, повелся на моду получать второе образование и окончил юрфак; как универсальному солдату, это позволяло с некоторым знанием дела одновременно заключать договоры, писать и фотографировать. Вернее, как типичному деревенскому мужику, коим и остаюсь, умеющему по хозяйству выполнять работу плотника и каменщика, агронома и ветеринара, да и других, чья профессия требует навыков по выживанию. Кстати, до сих пор не могу понять, зачем поперся снова учиться почти в сорокалетнем возрасте. Видимо, потребность в самоистязании появилась после того, как пришлось писать на правовые темы, проводить журналистские расследования, особенно когда вопросы лингвистики и права пересекались. К примеру, у одного предпринимателя, героя моей публикации, государство стало отнимать назад заброшенный цех, который он выкупил и сделал рентабельным. Чиновники в иске ссылались на то, что министерство не разрешило выкуп цеха, поэтому он незаконен. Предприниматель предоставил суду свое заявление с собственноручной резолюцией министра: «Не возражаю». Прокурор стал демонстрировать познания семантики русского языка:

Вот если бы министр написал: «Разрешаю», тогда другое дело…

Ответчик настоял на лингвистической экспертизе, которая не поддержала прокурорские филологические потуги. Пришлось чиновникам изыскивать другие доводы, чтобы отнять цех. Разумеется, в конечном итоге производство справедливо вернули государству, снова загубили и еще раз продали уже нужному человечку.

Конечно, сейчас, когда нас победил проклятый капитализм, все по-другому. Раньше после публикации тебя ожидал гонорар. Теперь выжившие редакции без былой поддержки государства обеднели, да и сотрудники богаче не стали. Вот и ждут бедолаги благодарность за опубликование авторских материалов. Света, ответственный секретарь газеты, в недавнем прошлом моя подчиненная и ученица, прямо потребовала подарок за постановку материала на полосу. Материал вышел, все остались довольными. Светка была симпатягой, метр восемьдесят, в студенческие годы подрабатывала моделью. Муж, предприниматель, размещая по всему городу рекламные щиты со своей продукцией, использовал ее харизматичный лик. Так что томными глазами она наблюдала за всем городом. Разумеется, я несколько завидовал ее мужчинам и искал повод разочароваться в ней. И увидел его под столом; оказалось, что она носила обувь 43-го размера, и я облегченно вздохнул. Она упрекала своего выпивающего отца, в прошлом статного красавца и знатока женщин, приходившего к ней в редакцию перехватить до пенсии, за то, что тот не помогал ей в студенческие годы, который на это недоуменно отвечал:

Доченька, но я же тебе отдал самое дорогое – свои гены…

Фотокорреспонденты разных изданий были одной семьей. На важное мероприятие мог ехать один, сделать побольше снимков, чтобы без повтора передать другим коллегам, занимающимся в это время другими важными делами, особенно в соседнем кафе. В порядке живой очереди фотокоры менялись местами. Сейчас такого братства нет…

Подписывал издательский договор с директором дворца культуры. На этот раз он стал особо внимательно вчитываться в текст и пытаться вставлять в него излишние запятые. Как типичный нетерпеливый невежда через какое-то время говорю, мол, это типовой договор, мы его подписываем не первый год, и я, как очень дипломированный юрист и журналист, все запятые проверил. Директор с достоинством отвечает:

У меня есть среди друзей юристы, поэтому тоже кое-что понимаю…

Тут вспомнилось, что директор по образованию агроном:

У меня тоже немало друзей агрономов, но это не говорит о том, что я что-то серьезно понимаю в севообороте и глубине заделки семян.

Он выразительно посмотрел на меня и подписал договор.

Смена общественно-политической ориентации страны не могла не повлиять на представителей творческого вида общественно-политической деятельности, как нас называли на первом курсе журфака; всех раскидало по идеологическому, алкогольному, территориальному и национальному признакам. К сожалению, журналистику не обошла и мода из национальности делать специальность. Для меня, представителя многонационального русского народа, этот новый принцип человеческих отношений не показался лучшим вариантом. А может быть, я, жертва интернационального воспитания, не понял какого-то высшего смысла?..

Не понял и того, зачем в школьных программах количество часов русского языка низвели до иностранного. В знак толерантного протеста в одной анкете на традиционный вопрос: «Каким иностранным языком и в какой степени владеете?» написал: «Русский язык. Читаю и пишу со словарем».

Один мой коллега вообще непростительно упрощает тонкий национальный вопрос и делит народы всего лишь на два типа; на тех, которые смогли заинтересовать своих правителей с собой считаться и делиться, и тех, которые с воодушевлением и безжалостно воспевают руководителей с целью облить их грязью после отставки и получить наконец долгожданное и заслуженное облегчение.

В сейфах редакторов сейчас уже не хранятся синие книжки в мягком переплете со списком тем, которые запрещены освещать в прессе. И действительно, народу было спокойнее без информации о воровстве начальства, серийных маньяках и природных катаклизмах. Время от времени из столицы приезжал строгий дядя, которого мы звали Обллит, и распекал редакционный коллектив за опубликованные материалами с запретными темами. Сейчас вроде цензуры нет, но невидимая книга уже в твердом переплете где-то лежит у каждого редактора…

Коллега Сабина из таежной татарской деревушки после института вышла замуж за советского еврея Савелия, проживающего уже в городе с родителями в двухкомнатном бараке. Вместе с мужем работали в газете, вступили в местный союз журналистов, руководители которого Галич и Кофман подыскали им другую редакцию, с квартирой. Квартира действительно была симпатичная, запомнилась развешанными по всем четырем комнатам флажками со звездами Давида и двумя санузлами. Потом уехала с мужем в Израиль, где подозрительно быстро с ним развелась. Как радостно сообщила, в девках не засиделась, вышла замуж уже за правильного журналиста, то есть не за советского, а американского, который, соответственно, проживал не в бараке с родителями, а один и в вилле. У него без Сабины жизнь была тоже не сахар – приходилось в одиночестве отсиживаться в бомбоубежище своей виллы при обстрелах их городка арабами, с ней же в комфортабельном погребе стало не так одиноко. К сожалению, недавно похоронила его. На добрую и светлую память ей осталось бомбоубежище с виллой. Не без грусти говорит, что столько выпила крови у двух мужей, что сама стала еврейкой. Сообщения от Сабины приходят противоречивые; то радостные с пляжей всех трех близлежащих морей, то с жалобами на безобразия арабских террористов, которые не дают спокойно выйти из бомбоубежища на улицу. Все мечтает приехать проведать таежную татарскую деревушку…

Медицина иногда дает пенсии по профессиональным заболеваниям. Встречаются дурные привычки, свойственные некоторым профессиям; учителя не могут не поучать, милиционеры – не грубить, журналисты – не задавать дурацких вопросов. Недавно нам с женой приспичило приобрести кухонную мебель. Продавщицы, как сговорились, уклонялись от помощи скомплектовать гарнитур, ссылались на занятость. И тут как подарок судьбы к нам подошел, даже подбежал, менеджер с огромными глазами и нашел на многочисленных полках всю нужную фурнитуру, терпеливо и толково объяснил ее функции. Возник вопрос, на кого же мне молиться, и взглянул на бейджик, на котором было напечатано – Семен Обрезаный, с одним «н». Почему-то подумалось, что обладатель такого бейджика должен иметь и соответствующее чувство юмора. И тут мое большое лингвистическое любопытство в очередной раз в неравной схватке победило мой маленький здравый смысл; после слов благодарности (о ужас!) из меня выпорхнуло:

Это ваша фамилия или судьба?

Если бы вы только видели его бездонные глаза, до краев наполненные упреком!

Очень смешно! – воскликнул наш благодетель и убежал.

Теперь вот жду, когда судьба воздаст за эту глупость. Жена уже сказала все, что думает обо мне по этому поводу.

Да, не все нас любят. Начальство за то, что иногда пытаемся сунуть свой нос куда оно не просит. Тем более у некоторых шустрых коллег вообще как бы два носика, что у того чайника. Народ – за мифическую продажность.

Как-то останавливает за слабо ощутимое превышение скорости автоинспектор на дороге, представился как положено. Я, как мог, изобразил радость долгожданной встречи:

Очень приятно, коллега!

Вы что, тоже в ГАИ работаете?

Пока нет, но ведь нас, гаишников и журналистов, народ одинаково терпеть не может.

Инспектор не без упрека и сожаления бросил на меня прощальный взгляд и отдал документы.

При этом диалоге ни один из моих карманов, в том числе даже в интересах государства, не пострадал, и я с высоко поднятой головой пополз по трассе дальше…