Дискуссия в вечности

Дискуссия в вечности

Посвящается Мигелю Сервету, Сократу,

Франсуа Вийону и другим хорошим людям.

 

Он смотрел на огонь и постепенно согревался в кресле у камина, запивая горячим глинтвейном осеннюю полночь. Давно он не бывал в этих краях, да и не стремился особенно. Мигель, – хотя чаще он жил под чужим именем, – приехал «продолжить дискуссию в вечности». Проще говоря – побеседовать со старым приятелем. Когда-то, по доносу этого приятеля его, Мигеля Сервета, сожгли, но не будешь же теперь выяснять отношения. Сколько лет прошло… Хотя воспоминания об аутодафе остались пренеприятнейшие.

Он пошевелил кочергой дрова в камине, огонь искрами взлетел и разгорелся жарче. Да, привычка сжигать людей на костре – это что-то совсем дикое, людоедский обычай, хоть от этого человечество избавилось.

В комнате стоял приторный запах благовоний. Интересно, кто здесь останавливался перед ним… Мигель отодвинул задвижку и распахнул окно.

Часы пробили полночь, и в комнату вошёл крепкий широкоплечий человек в тёмном костюме. Аскет. Стоик. Жан Кальвин, великий реформатор, который первым устроил ближнему своему аутодафе. Кто старое помянет…

Привет, Мигель, рад тебя видеть. Вечность пошла тебе на пользу, – сказал Жан, неловко улыбнувшись.

Кто его знает, эти потёмки архиправедной души, может, и вправду – рад.

Ты тоже неплохо сохранился. Сколько веков прошло…

В последний раз ты выглядел значительно хуже… – пробормотал Кальвин.

Перед казнью? Да уж… – весело отозвался Мигель.

В дверь постучали, в дом вошёл рыжеватый плотный грек в грязном хитоне и сандалиях на босу ногу. В бороде у него застряли кусочки соломы.

Приветствую вас, жители тёплого дома!

Я не житель, – мрачно сообщил Кальвин, – я мимо проходил.

Это я его пригласил, – любезно сообщил Мигель, обнимая нового гостя, – привет, Сократ, страшно рад тебя видеть!

Взаимно, – отозвался Сократ, снимая с плеча холщовую сумку.

Кальвин наблюдал за ними из угла, временами что-то записывая в книжечку.

Неужели он про нас пишет? – радостно спросил Сократ, – я люблю, когда про меня пишут. В том числе – доносы… Мигель, ты умеешь удивлять, должен признаться. Зачем он тебе сдался? Ты на нём будешь опыты ставить или изучать поведение крысы вне среды обитания?

Оставь его в покое. Может, человек стихи пишет.

Ага, доносительство как форма добродетели, – хмыкнул Сократ, присаживаясь, – может, и в этом есть своя эстетика…

Кальвин отвернулся, стал рассматривать каменные стены. Кое-где игра теней и каменные углы были похожи на странные искажённые портреты. Лица смотрели на него издевательски, с прищуром. Кальвин отвернулся.

Стихи делают человека человеком, – продолжил Сократ с удовольствием.

Ну да, вот сейчас придёт Франсуа, он всем покажет истинное лицо поэзии…

Франция не всегда ценила своего великого сына, ну да мы ему чарочку нальём.

Франсуа Вийон?.. – произнёс Кальвин, слегка обалдев, – не думал, что ты дружишь с бродягами и бандитами. Всё-таки мы с тобой всю жизнь говорили о богословии…

Только Вийона ему ещё здесь не хватало…

С поэтами я дружу, и с философами, как ты мог заметить, – невозмутимо сообщил Мигель, закрывая окно, – вообще-то я и сам бродяга, хотя врач по профессии.

Но ты-то книги писал!

Которые ты сжигал… Он тоже пишет. Правда, не о богословии.

Ты ему ещё дров одолжи на новый костёрчик…

Сократ покачал головой и пошёл на кухню.

Я тут пошурую у тебя, ладно?

Да, конечно. Там окорок, по-моему, есть, и овощи.

Я вино нашёл!

С вином – давай дождёмся Франсуа.

Кальвин нетерпеливо ждал, когда они закончат. Ему казалось, что когда он молчит – его здесь просто нет.

А о чём пишет твой бандитствующий поэт?

Мигель поморщился, но не стал поправлять и ответил коротко:

О вечности.

Далась вам эта вечность, кому она нужна…

Без неё не так интересно, – послышалось от двери, там уже стоял Франсуа Вийон, с удовольствием прислушиваясь, – ну, конечно, если проводить вечность с таким занудой, как ты, то лучше без неё…

Вообще-то он не писал о вечности, но если понимать её как жизнь во всей полноте – то да, писал.

Вийон вошёл, обнял Мигеля и небрежно поинтересовался:

Мы ещё кого-то ждём или можно сразу начать выпивать и закусывать?

Все здесь, а у Сократа почти готово.

Давайте, заползайте, – из кухни отозвался Сократ, – а то ты выпьешь и поздороваться забудешь.

Не забуду. У меня новые стихи, но этот господин меня лишил вдохновения своей кислой физиономией. Дорогой друг, давай, я его вышвырну к чёртовой матери?

Кальвин на всякий случай втянул голову в плечи. И зачём он сюда потащился? Словно какая-то сила приволокла его сюда на поводке, когда он, наконец, получил сигнал от Мигеля: «Приходи». Он не мог отказаться. С тех пор, как Мигеля сожгли, ему хотелось договорить с ним о чём-то, объяснить, что он тогда не мог иначе…

«Вольная мысль, – написал ему Мигель тогда (они всю жизнь регулярно переписывались) – это мысль, в которой любовь к человеку – есть, а любви к догмату – нет».

А за что его любить, догмат? Он кого-нибудь согрел, накормил? Хотя – некоторых, пожалуй, да…

Один раз Мигеля уже посадили по его, Кальвина, доносу. Зачем же Мигель второй раз нарвался, приехал тогда в Женеву, ещё и сообщил заранее… Он как будто ждал – предаст его Кальвин второй раз или нет…

А как было не предать? Зачем писал этот беглый богослов свои дикие вольные мысли, от которых Кальвину кровь бросалась в голову. Про то, что Иисус был человеком, например. Отсюда прямая дорога к разрушению религии. Что, если люди начнут верить в людей? В то, что человек равен Богу?..

Кстати, давно хотел тебя спросить, – начал Кальвин, всем своим видом игнорируя Франсуа (а то и вправду вышвырнет из дому, от этих поэтов всё можно ожидать), – ты ведь либерал, да? Ты не собираешься делать революцию из своих ценных идей?

Может быть, и либерал… а кто это?

Ой, не притворяйся… «Гнилой либерализм», – об этом уже и на седьмом небе слышали.

Каждый имеет право быть кем хочет.

Франсуа хмыкнул и добавил:

Каждый имеет право на своё безумие…

Человеку думающему необязательна агрессия, чтобы думать свои вольные мысли…

Прошу к столу, – позвал Сократ. – Мигель, ты хорошо и вольно подумал, прежде чем садиться выпивать с этим типом?

Я с ним за один стол не сяду! – грозно заявил бандитствующий поэт, – или я не Франсуа Вийон!

А кто ты тогда? – заинтересовался Сократ.

Я – сидящий на полу Фансуа Вийон, – ответил светило французской поэзии и в подтвержденье своих слов сел на пол.

Тогда мы все сядем на пол, – пожал плечами Сократ. – И будем возлежать вокруг стола в красивых позах. Что-то мне подсказывает, что это цитата. Никто не помнит, откуда?

Из Калашникова, – неожиданно отозвался Кальвин, – тоже пьянь и поэт, но из другого времени*.

А ты откуда знаешь?

Кальвин впервые улыбнулся. Получилось у него криво.

Я про них книгу пишу.

Про кого?! – удивился Сократ, а Франсуа покачал головой с недоверием:

Сборник доносов?

Это уж как получится, – Кальвин впервые посмотрел ему в глаза, – о вольнодумцах, поэтах и прочих.

И в чём состоит свобода мысли? – грустно спросил Сократ, облокотившись о каменную стену.

Он вспомнил, как ему пытались объяснить, кто тут прав в Древней Греции и чем сердце кончилось. С другой стороны, каждый выбирает по себе, – неожиданно подумал он, – цитату… или цикуту.

Выпили молча. Франсуа шумно выдохнул:

Мигель, я забыл, у тебя курят?

Мигель кивнул, и клубы дыма окутали сытого поэта.

Дело в том, что у просветлённого понижается уровень агрессии, тупица ты необразованная, – с удовольствием сообщил поэт.

У Кальвина покраснели уши.

А ты, значит, просветлённый грубиян…

Я как раз не просветлённый, я слишком увлечён словами… – Франсуа горделиво огляделся – Всем понятно?.

Вполне, – сочувственно ответил Сократ. – Тут не полные идиоты сидят, закусывают. А Кальвин просто не может себе простить запоздалое развитие. Верно, Жан?

Кальвин стиснул губы. Отчитывать ещё будут, как мальчишку, – подумал он безнадёжно.

А это, дружище, больное самолюбие, – наставительно добавил Сократ, доброжелательно рассматривая Кальвина и развалясь на ковре почти лёжа, причём разнообразные пятна от выпитого и съеденного живописно украшали его хитон, – лечится оно долго и без удовольствия. Долгими уколами прямо в самолюбие. Пока не перестанешь смотреть только на себя, любимого. Кстати, дорогой великий французский поэт, давно хотел тебя спросить… Ты, когда пишешь, о ком думаешь?

Ты о чём? – Франсуа сел и набычился. Сейчас он начнёт объяснять, о чём думает, когда пишет, держи карман шире…

Вот, ты написал, кажется, пятнадцать баллад на воровском жаргоне, которые не смогли ни прочесть, ни перевести. Кому это было нужно? Для кого ты их писал?

Франсуа застенчиво улыбнулся:

Понимаете, ребята, там язык такой вкусный… прелесть, что за язык. И всё получилось само собой. А то, что не прочтут… ну и ладно. В общем-то, я пишу для себя и Всевышнего. И нам – достаточно.

А ты уверен, что Он прочёл?

Почему бы и нет? Вечность большая, надо же её чем-то занимать…

И что сказал?

По крайней мере, не задавал идиотских вопросов…

Да, дружище, один читатель на пятнадцать поэм – это круто!

Так я ещё друзьям почитал. Тем, которые воровской жаргон понимают…

Кстати, – вспомнил Сократ, – нет спасенья от этих цитат… кто у нас сказал первый, что все люди – братья?

Да сказал кто-то. В этой вечности до фига разговорчивых людей…

В дверь постучали. Все недоумённо посмотрели на Мигеля – кого это ещё принесло – он пожал плечами и крикнул, не вставая:

Открыто!

Вошёл человек в тёмном плаще, любезно поклонился и представился:

Граф Сен-Жермен. Прошу прощенья, господа, у меня здесь назначена встреча. Должно быть, мы перепутали место… или не перепутали. Вы позволите сесть?

На гостя смотрели удивлённо – у каждого было ощущение, что он уже видел это улыбчивое лицо, слышал эту лёгкую интонацию…

Пожалуйста. – Мигель встал, принёс гостю коврик и вернулся на место.

Граф опустился на коврик и, поблагодарив, взял в руки свеженалитую чарку.

За вас, друзья. Тёплая тут у вас компания собралась.

Спасибо. А вы кого ждёте?

Да Мессию я жду, как обычно…

Кальвин поперхнулся:

Кого?!

Да что вы, право, пошутил я. В ваши времена, кажется, даже громко смеяться было неприлично… Кое-кто считал, что у Всевышнего нет чувства юмора…

Франсуа встал, подошёл к графу и опустился рядом, мимоходом пожав ему руку:

Спасибо, отлично сказано. Продолжим?

Он разлил вино по чаркам, и тут же снова раздался стук в дверь.

У тебя становится многолюдно, – заметил Сократ, – принести ещё вина?

Пока вроде хватит…

Вошёл человек в хитоне, как у Сократа, только чистом и чуть иного покроя, в сандалиях «библейского фасона» – с перепонкой посредине.

Он был похож на свой портрет, срисованный с Плащаницы, – худощавое лицо, волосы до плеч, взгляд. Сен-Жермен улыбнулся из угла:

Привет Тебе! Я зашёл минуту назад.

Здравствуйте все. Ничего, если я сяду?

Все ошарашено молчали. Мигель молча принёс ещё один коврик.

Я нарушил вашу беседу, но может, мне кто-нибудь нальёт?

А вы действительно Иисус? – с ужасом спросил Кальвин.

Кто вас научил сомневаться, на мою голову…

Франсуа подсуетился, нашёл чистую чарку и объявил:

Стакан для Иисуса!

Спасибо. – спокойно ответил Христос. – Так на чём вы остановились? Впрочем, я ненадолго, у нас тут с графом небольшое дело имеется.

О самолюбии. О душе. Ну, как обычно…

Очень хочется спросить, вы уж извините, – вы всё-таки человек или Бог? А то вот Мигель писал, что человек, его сожгли за это… – спросил Кальвин, не поднимая глаз.

Вообще, на Иисуса смотреть было трудно, только Сократ спокойно наблюдал за ним, не отводя глаз.

Человек – не человек… Тогда – был человеком. Сейчас – курирую тут одну галактику… – он отхлебнул вина, поперхнулся и поставил чарку рядом с собой. – Дорогой граф, ты это пил?

А как же, – отозвался Сен-Жермен, – но я по дороге превратил его, скажем так, в нектар. То есть, в кофе.

А я хотел сначала попробовать…

Опыт – это наше всё… На вот, хлебни моего лучше… от плохого вина знаешь, что бывает?

Иисус отпил чуть-чуть и заулыбался:

Дружище, пора тебе кофейню открывать. Это же призвание, а ты тут веками чёрт знает чем занимаешься…

Скажите, – опять отважился Кальвин подать голос, – мы соблюдали догматы веры, людей сжигали… а для чего?

Иисус помолчал. Потом глянул в упор на Мигеля:

Наверное, вам так было нужно. А ты как считаешь?

Мигель улыбнулся, и все увидели, как они похожи.

Я всегда считал, что догматы веры – чисто человеческое изобретение. Ну какой Бог мог желать, чтобы ему поклонялись?.. Если он действительно Бог… Я что-то не так сказал?

Иисус расхохотался.

Ага, чтобы непременно поклоны били и самоистязались.

Сен-Жермен мечтательно улыбнулся:

Они сражались во имя Твоё, между прочим.

За себя они сражались, моим мнением никто особо не интересовался… Я, кстати, знаю тут одного бога, которому вообще приносили жертвы. И все думали, что ему это нравится. А у него острое чувство вины перед жертвенными животными.

Сколько вони от этих жертвенных животных… – Сен-Жермен сморщил свой аристократический нос и чихнул.

Будьте здоровы, – тут же ответил Франсуа. – Вы мало пьёте, так и простудиться недолго…

Но вы же могли приказать не сжигать! – сказал Кальвин.

Да, а ещё завязывать вам шнурки и прожить за вас вашу жизнь, – заметил Сен-Жермен.

В общем, вы сами должны были пройти свой путь.

А вы – что?

А я – скрыл лицо Своё… впрочем, не совсем так. Ну, это долго объяснять, да и несущественно.

А какие дела у вас тут в округе, или это секрет? – спросил любознательный Сократ, – это ничего, что я лежу?

Лежите, – улыбнулся Иисус, – у вас это хорошо получается. Мы тут насчёт перехода Земли в шестое измерение и с одним ребёнком познакомиться. Будда это, Гаутама, он же Шакьямуни. Но никак себя не вспомнит, от еды отказывается, три года, посылали ему архангела Михаила – не признал…

Да давно уже надо было изменить этот закон. Сколько можно память отключать, а? – спросил Сен-Жермен.

Знаешь, не каждый выдержит такой груз памяти. Счастье человечества, что оно не помнит всего…

Почему? – открыл широко глаза Сократ, – мне, откровенно говоря, ужасно интересно. Кем я был, что делал…

Вы с планеты… впрочем, её название вам ничего не скажет. Зачем вам?

А почему вы с Мигелем на ты, а со мной на вы?

Так уж сложилось… трудно отказаться от прежних привычек, – улыбнулся Христос, – но я постараюсь исправиться.

Сократ рассмеялся первым, через минуту хохотали все, и даже Кальвин робко посмеивался, не сводя с Иисуса восторженных глаз.

Сен-Жермен встал, поправил плащ, за ним поднялся и Иисус.

Нам пора. И не просите, завещать ничего не будем, всё и так случится само собой.

А что там насчёт Земли? – вспомнил Франсуа, – Может, помощь нужна, так вы скажите.

Боюсь показаться тривиальным, – серьёзно сказал Христос, – но помочь Земле может только любовь.

Прошу заметить: безусловная, – уточнил граф Сен-Жермен.

А на посошок? – вспомнил Франсуа Вийон.

Ну что ты пристал, видишь – люди торопятся, – вздохнул Мигель Сервет.

Люди… ой, не могу, – рассмеялся Сократ. – Люди как боги… простите, кажется, опять цитата.

Голоса угасали, отдаляясь, исчезая. Мигель сидел один за письменным столом и вспоминал. Когда-то три страны объявили его вне закона. А собственно, из-за чего? Да вот, считал он Иисуса живым смертным человеком, а душу, наоборот, бессмертной…

Мигель закрыл глаза и вновь увидел себя тогда, в камере, когда у него оставалось несколько часов жизни до аутодафе. «Это лишь эпизод, – сказал он тогда, – мы продолжим нашу дискуссию – в вечности». Что толку время винить – такое оно было, сякое. Главное, громко смеяться было неприлично. Тоже, в своём роде, – вольнодумство…

 

Примечания:

 

Мигель Сервет (15111553) – испанский врач и богослов.

Жан Кальвин (1509–1564) французский теолог, религиозный реформатор.

Сократ (469 до н.э. – 399 до н.э.) древнегреческий философ.

Франсуа Вийон французский поэт.

Иисус Христос – тот, чьим именем воспользовались для создания христианства.

Граф Сен-Жермен – путешественник, учёный-алхимик и оккультист.

 


* Кальвин ошибся, как это с ним частенько случалось. Это цитата из Юрия Лореса – тоже поэт, однако пьянью не является.