Журнальный мир

«Отец не знал происхождения нашей фамилии. Я был в черкесском селе, где Битовых — пруд пруди. Я уродился не в мать, не в отца, во мне выскочило черкесское даже во внешности, хотя я черкес лишь в пятом поколении. У нас абсолютно русская семья, но с немецкой примесью, традиционная петербургская, в нескольких поколениях, где было много врачей. Русские Битовы тянутся с севера. Мой дед приехал в Питер из Череповца. Мне понравилось то, что я ношу черкесскую фамилию. Это многое объясняло в моей биографии».

«Когда я впервые увидел горы, это было… как первая любовь. Моя душа рвалась на Кавказ, все мне было там близко — и нравы, и еда, я много написал о Кавказе. С детства я бредил путешествиями. Над кроватью висела карта мира — два обозримых, но непостижимых круга — восточное и западное полушария. Меня манила Монголия. Пржевальский был моим кумиром. Но здесь меня ждало разочарование: весь мир был уже открыт еще в прошлом, ХIХ веке. В Горный институт я поступил, потому что любил горы».

«Без веры я давно сошел бы с ума. Думаю, что неверующие безумны, или слабоумны, или слишком надеются на себя — на то, что можно справиться своим умишком с тем, что есть. Не назначив себе какую-то координату выше себя, нельзя, по-моему, сфокусировать мир с точки зрения обычного познания».

«Я и сам молился, но поскольку я человек хотя и верующий, но не воцерковленный, понял, что и молитв-то я толком не знаю. Так что молился я строками из классиков. Я, например, вместо молитвы шептал последние слова Гоголя: "Господи, как поступить, чтоб навсегда запомнить преподанный мне тобою в сердце урок". И еще строчкой из Пастернака: "О Господи, как совершенны дела Твои, думал больной". Молился я за себя и за других…».

«Многие иронизируют над моим увлечением восточным календарем… А зря. Это серьезно! Есть определенные закономерности. Даже в XIX веке люди рождались порциями, есть все знаки Зодиака, зоопарк такой образовывался за двенадцать лет. Если перечислить писателей Золотого века, сразу видно, что они, как яички, лежат в корзинке. И Серебряного века это тоже касается. Ахматова — 1889 год, Пастернак — 1890-й, Мандельштам — 1891-й, Цветаева — 1892-й, Маяковский — 1893-й, Есенин — 1895-й… или я его с кем-то перепутал?»

«Когда я прознал про Высшие сценарные курсы, я сразу подал туда документы. В тот год принимали по одному человеку от всех республик. Я ожидал попасть в провинциальную тьму. И там действительно был один армянин, один грузин, один таджик, один узбек, один молдаванин и так далее: от Грузии — Резо Габриадзе, от Армении — Грант Матевосян (известный армянский писатель), от Азербайджана — Рустам Ибрагимбеков, от Узбекистана — Тимур Пулатов. От Урала там был Маканин. Нам дали огромные стипендии, как у инженера по окончании вуза, и отдельные комнаты. А еще в нашем распоряжении было все кино мира. Пропив стипендию и просыпаясь с похмелья, мы говорили: "Сегодня опять Антониони? Не, не пойдем"».

«Я чемпион мира по переезду в поезде Петербург-Москва… Сколько раз я проделал этот маршрут… наверное, заслуживаю звания почетного железнодорожника».

«Если бы мне дали задачу определить в двух словах, что такое культура, не та культура, которая высшее образование и аспирантура, ибо и образованный человек может оказаться хамом, а та культура, которой бывает наделен и неграмотный человек, я бы определил ее как способность к уважению. Способность уважения к другому, способность уважения к тому, чего не знаешь, способность уважения к хлебу, земле, природе, истории и культуре — следовательно, способность к самоуважению, к достоинству. И поскольку я не был бы удовлетворен этой формулировкой, мне бы показалось, что она неполна, я бы еще добавил — способность не нажираться. Обжирается и пресыщается всегда нищий, всегда раб, независимо от внешнего своего достояния. Обжирается пируя, обжирается любя, обжирается дружа… Выбрасывает хлеб, прогоняет женщину, отталкивает друга… Грязь. Пачкотня. Короткое дыхание, одышка. Такому положено ничего не иметь — голодать, только голодный он еще сохраняет человеческий облик и способен к сочувствию и пониманию. Он раб. Сытый, он рыгает и презирает все то, чем обожрался, и мстит тому, чего жаждал, алкал. Алкал и налакался. Такая мнимая свобода от мирского, когда уже сыт, такая якобы духовность… Поводит мутным взором, что бы еще оттолкнуть, испачкать и сломать. Он исчерпал свое голодное стремление к свободе, нажравшись. И теперь его свобода — следующая ступень за сытостью — хамство. Потому что опять он не имел, не владел, дорвавшись, и теперь, чтобы убедить себя в своей свободе, он должен плевать на все то, к чему так позорно оказался не готов, — к обладанию».

«С изобилием справляется только культура. Некультурный человек не может быть богатым. Богатство требует культуры. Некультурный всегда разорится, а потом будет разорять».

«То, что очень упал спрос на литературу, объясняется довольно просто. Существует гласность, и любая чернуха, порнуха, светские сплетни могут быть просто прочитаны в газете. Это было абсолютно невозможно при советской власти. Тогда люди начинали читать художественную литературу, скажем тот же "Новый мир", потому что хоть там можно было наковырять немножко правды, гласности. Литература была глотком свободы. Сейчас для этого есть другие источники…»

«…Байка о моей драке принадлежит Довлатову, он талантливо придумал эти новеллы, и в них все поверили. А Довлатов после смерти стал очень популярен и читабелен. И теперь пиши не пиши, а про тебя запомнят только то, что ты с Вознесенским подрался. И то, что у тебя брат Олег сбежал в Англию. Это безнадежно…»

«Жизнь действительно бессмысленна, спору нет. А смысл она обретает путем объяснений, как правило, слабых. Либо путем веры, которая ни чем не может быть оправдана и подтверждена. Эта точка, из которой… Однажды, помню, вышел из дачного сортира, вижу осеннее небо, и так сказал в сердцах никому: "Сколько можно это все терпеть?" И услышал: "Уже скоро, сержант". Откуда был голос, я не знаю. Я задумался, постоял, были уже жирные звезды, осенние такие. Подумал: "Как же он нас видит?" Они же маленькие такие звездочки, а я-то знаю по школе, по телевизору, что они больше наших солнц и все такое прочее. И вдруг сказал сам себе: "Так же, как и мы видим звезды". То есть мы их видим маленькими. Масштаб микроскопа и телескопа иногда абсолютно одно и то же. Я очень люблю познавательные программы, Animal Planet, и все такое прочее. Показывают микромир и космос, и ты видишь, что это одна и та же картинка, особенно в цвете. Фантастика! Слава Богу, что мы ничего не знаем…»

«Я вот стал с теплотой вспоминать про культурную политику коммунистов. Помните, в эфире была только классическая музыка? Показывали хорошие фильмы… Если детектив — так Шерлок Холмс. Ни порнухи, ни желтизны, желтее Куприна никого не знали. И пролетарии с колхозным крестьянством читали детективы, но считали их низким жанром, жили как-то в Божьем страхе. А теперь им дали понять, что Моцарт-Шмоцарт — это ерунда, а вот попса — это круто!»

«Вся эта эпоха великих географических открытий — это чистый разбой, захват и бандитизм. И нечего нос воротить от бедных стран, потому что они же ограбленные страны. И Западная Европа — это просто ограбившая их страна! И сейчас происходит обязательный откат. На самом деле, кто создал западную Европу, как единую империю? Наполеон. Он ее создал. А где он захлебнулся? В России».

«Меня сделала семья и русская литература XIX века. Ничего больше читать было нельзя и неинтересно в то время. А на Запад меня не пускали, я попал туда после пятидесяти. И ни у кого я не учился. Конечно, что-то мне, как писателю, дали мои друзья — Голявкин, Горбовский, Кушнер… Я считаю благословением Божьим, что я оказался в Горном институте. Попал в среду, которая мне понравилась, и из-за того стал писать: чтобы они меня не выгнали. А потом, когда я сбежал из Питера, то попал на высшие сценарные курсы — и что это были за курсы? Чудо! Я думал, что я окажусь в каком-то темном царстве, поскольку в тот год запретили брать из Москвы и Питера — мол, это рассадник диссидентщины, дурное влияние Запада и все прочее. И хитрый директор, полковник КГБ, который любил курсы, придумал ход: впереди 50-летие советской власти, именно поэтому он больше не будет брать из "этих гнилых столичных городов", а возьмет представителей от республик. Так вот я перечислю, с кем попал на курсы: Резо Габриадзе был от Грузии, Эрнест Мартиросян от Армении, Рустам Ибрагимбеков от Азербайджана, Тимур Булатов от Узбекистана, Владимир Маканин был, по-видимому, от Урала, а я — от Ленинграда. Ленинград был сочтен национальной республикой… За эти два года на курсах я посмотрел все кино мира, которое было запрещено в России и, видимо, конфисковано на таможне. Я подружился с сокурсниками, объездил весь Союз, завязал множество знакомств».

«У меня в "Записках из-за угла" есть описание ссоры с первой женой, когда мы перешли на личности, и она говорит мне "писатель!", — и я ей отвечаю: "Ты видела хоть раз, чтобы я писал?" И наступила тишина, потому что она этого не видела».

«Великий русский язык все абсолютно поглощает, в нем есть латынь, греческий, французский, английский, — я не имею в виду засорение языка. Я говорю о самом способе думать, когда появляется через Пушкина французский оборот ума, через Набокова или Бродского выглядывает английский… Это развитие языка. Язык мудр, это самая большая библиотека, которая у нас есть. Из любого слова может получиться целая книга».

«Для меня всегда был важнее мой текст. В нем я проявлял свою свободу. И сфера общения — ты сам выбирал себе друзей. И возлюбленных…»

«Я пришел к премьер-министру России Путину с совершенно конкретным вопросом — как сохранить ПЕН-клуб в центре Москвы. На клуб стала наезжать налоговая инспекция. И Путин подтвердил, что, значит, кому-то понадобилась земля — это же такой лакомый кусочек. Не знаю, что повлияло, но от нас потихоньку отстали. Премьер-министр владеет финансовыми потоками. У него есть влияние. Денег никаких мы у него не просили, потому и не ждем. Но от наглого наезда, связанного с переделом собственности, он и Литфонд, и ПЕН-клуб своим именем оградил. Слушает профессионально. Делает какие-то заметки. Мы поговорили на интересные юридические темы. Он даже объяснил разницу между континентальным и островным правом. Я ему за это благодарен. У нас не было в полном смысле беседы. Я ему рассказывал, что надо моей бедствующей подопечной организации… Не знаю, нужен ли мозг для настоящего правителя. Для настоящего правителя нужен прежде всего инстинкт, это гораздо выше. Путин им обладает».

«Да, Сталин расправился с крестьянством. Но одно было: национализация гораздо лучше современной коммерциализации. Сейчас же все время идет, что архивы нам не нужны, филологические институты нам не нужны. А кто вы будете? Вы хрюкать будете уже через поколение. Получается, что мы то хорошее, что могли потерять, потеряли, и то плохое, что могли приобрести, приобрели…»

«Элита — это какой-то вообще дерьмовый термин. Какая у нас может быть элита, когда всю породу уничтожили большевицким геноцидом? Последовательно же классы уничтожались…»

«Меня часто ругают мои либеральные друзья за то, что я тепло отношусь к некоторым левым патриотам, которые талантливы и симпатичны мне. А я что, должен разрешения спрашивать, с кем мне можно выпивать, а с кем нет? С кем хочу — с тем и общаюсь! Я, может быть, не прав и противоречив, но все равно отстаньте от меня».

«Россия — не отсталая, а преждевременная страна. Все свое пространство она нахватала впрок, чтобы вырваться из времени. И Пушкин был преждевременным, потому что после него пришлось отступать назад. И Петр, и Петербург, и Ленин, как к нему ни относись, были преждевременными… Все оказалось заготовкой для чего-то. У России до сих пор нет своего времени. Она придумана не для того, чтобы быть первой в мире, а для того, чтобы в момент будущей катастрофы оказаться зачем-то нужной для мира. Мы — для мира, а не мир для нас».

«Я терпеть не могу хамства. Даже сны, меня преследующие, — про беспомощность перед хамством. Тебя окружает толпа и, используя свое преимущество, пытается тебя как-то унизить…»

«Очень я люблю американца Воннегута. У него в "Колыбели для кошки" есть мысль, что единственная общность людей — это люди, встретившиеся вам на жизненном пути. Нет людей хороших и плохих только по принадлежности к тем или иным убеждениям…»

«Есть формула, ее автор Акунин, — в России только два класса: народ и не-народ. У меня же формула другая: слава, власть и деньги зарабатываются всем миром, это категории энергетические, а распределяются другими людьми, не теми, кто это все заработал. Кому ничего не достается, тот и есть народ…»

«В общем, компьютер для меня как пишущая машинка. Очень тупой я пользователь. Вот тогда была для меня революция, когда я перешел с руки на пишущую машинку, это было в 1961 году. Она затеряна. И я до сих пор по ней скучаю, иногда мне кажется, когда я не могу расписаться, что стоило бы по старинке услышать ее стук… Но она забыта то ли в Америке, то ли в Англии. Переход на пишущую машинку очень изменил меня и все на свете, потому что на машинке трудно править. И родилось это писание набело, каким-то сплошным потоком, я мыслил одной страницей. Целиком. Если попадал в сложный период, то надо было из него выпутаться. Начало обычно бывало написано от руки. Но потом бросалось. Много времени проходило, я понимал, что я не пишу, брал уже начало и перепечатывал на машинку, и однажды я уже не остановился, дойдя до конца. Это был рассказ "Бездельник". Этот рассказ породил новый стиль».

«Не надо думать, что порядок состоит из власти. Это ерунда. Порядок состоит из порядочного отношения к человеку. А у нас его нет. У нас любой человек унижен. Я пойду в ЖЭК и буду унижен. Любой мент может меня унизить. Почему? Я сказал, что я не либерал. А я сейчас говорю либеральные вещи: нельзя унижать человека властью. Если власть это поймет, если она сможет, она должна сама себя выпороть…»

«Раньше был хотя бы страх. Он шел от Сталина и казался людям моралью. А сейчас что такое? Распущенность власти! Она же распущена до предела. Все стало можно, раз нет над ними никого, а они остались. Конечно, это должно обрушиться. Не может стоять одна крыша над гнилыми колоннами…»

«Я думаю, что самое страшное произведение в мировой литературе — "Сказка о рыбаке и рыбке". Цитирую своего учителя Лидию Гинзбург: "Нет такой жизни, которая бы не кончилась разбитым корытом". "Сказка о рыбаке и рыбке" — это теория относительности, открытая Пушкиным. Три предложения перемены судьбы, три прокола — и все, дело закончено».

«Я пишу для читателя, а читатель, по-моему, такой же дар, как и дар писателя. Читатель — либо он есть, либо его нет. И образование тут не играет роли. Если человек чувствует слово, он, может быть, и прочитает мою книгу. Я не люблю эти разговоры о том, что я элитный, рафинированный, интеллигентный… Но и нехорошо было бы выдавать себя за пролетарского или крестьянского писателя. Нет, я считаю, что пишу понятно. Я не стесняюсь текстов, которые написал полвека назад. И они стоят наравне с теми, которые написаны недавно. Через пятьдесят лет некоторые мои тексты стали более доходчивыми…»

«Запад — это не мой опыт. Я — человек, выросший здесь, а не там. И зачем я буду писать про то, чего не знаю? Я пишу про человека, которого знаю. А знаю я лучше всего себя. И окружающий мир. А этот человек — я — имеет много общего с любым другим человеком в мире. Секрет того, что меня переводят, в том, что я похож на человека. А не в том, что я русский. Переживания, о которых я пишу, — они понятны другому человеку. Я не пишу ни про советскую власть, ни про Россию, ни про что-то еще — я пишу о человеке. Человеке в этом времени, в этом пространстве, в этой истории — но это уже во вторую очередь».

«Я гораздо более положительный, чем мои герои. Если хотите знать, я подумал уже на склоне лет: зазнайство мне тоже иногда свойственно. Моя правда в чем? Человек себе всегда врет. А потом он обвиняет, что ему врет государство, общество и другие — близкие и так далее. Но он себе врет! Я со своим героем поступал жестоко. Меня всегда интересовал вообще не какой-нибудь русский, или еврейский, или какой-то еще человек — меня интересовал человек как биологическое существо. Из-за того что я пытался понять, зачем эта тварь существует на земле, мне хотелось, чтобы человек себе не врал. И потому героя делал по своим возможностям. И упаковывал его тысячу раз в разные ипостаси…»

«Я в молодости думал, что любовь — это то чувство, которое испытывают молодые красивые люди к другим красивым людям. А потом оказалось, что любовь — это все: это и любовь молодых, у которых кипит кровь, и любовь из жалости — к немощному или инвалиду. И любовь из денежной корысти — это тоже любовь».

«А почему человек должен несерьезно к себе относиться? Если он точка, связанная с Господом, он и может к себе всерьез относиться. Если он не связан, тогда извините, он затерян в этом чудовищном 4- или 5-миллиардном мире и тычется, как атомы в расплавленном металле, во все стороны в броуновском движении. А это все равно Космос, и точка, и все. Мы состоим из ничего и уходим в ничего. На самом деле это чистое счастье: быть ничем и стать ничем. Так что ровно напротив нашего этого гимна: "кто был ничем, тот станет всем", ровно напротив. Был ничем и станешь ничем. На самом деле это полная справедливость, гармония и счастье…»

«Не хочу я жить на Западе, не буду я жить на Западе. В этом суть дела…»

«Для чего время? Чтоб его тратить…»