Журнальный мир

Карачинская

Провинция. Окраины пусты.

Из крана запах плесени и хлорки.

Чтоб вечером купить себе воды,

ты выйдешь из гостиничной каморки.

Почудится: луна глядит в глазок

и желтый взгляд болит в твоем затылке.

Открутишь крышку и хлебнешь разок

из пластиковой маленькой бутылки.

И на соседнем перекрестке сна

раскинется район, где жил когда-то,

и выплывет из черного пятна

коробка телефона-автомата,

куда ты бегал ночью позвонить.

Темнел напротив дом пятиэтажный.

Крутился диск. И так хотелось пить,

и ты дурел от немоты и жажды.

И выл гудок, некормленый шакал,

и ты из будки рвался на свободу,

и на пути ночной ларек вставал —

там раньше продавали эту воду.

И память закольцует навсегда,

и выстрелит однажды зло и метко:

пятиэтажки, гаражи, вода.

Два лебедя на синей этикетке.

Сквозь подворотен тьму и синеву

больными одинокими ночами

два лебедя по городу плывут,

изогнутыми шеями качают,

плывут и возникают посреди

прокуренной гостиничной хибары.

И человек, растерянный и старый,

от них не может взгляда отвести.

Ласка

Ласка — всегда торжество

настоящей власти,

орудие превосходства,

разыгрывающее покорность.

Хитрая ласка

бежала

лесом твоих волос,

горами твоих коленей.

Огненный зверь

прячется нынче между моих

сжатых ладоней.

Я его крепко держу.

Иди же сюда,

не бойся,

никто тебя здесь

не тронет.

* * *

Пережидали дождь в чужом дворе

вдвоем в автомобильной конуре.

Среди воды, мятущейся и страшной,

летящей из Ноаховых времен.

И на ветру ковчег малолитражный

качался, обездвижен, ослеплен.

В плену у жестяного коробка

два человека или два жука

внимали гулу, шуму, плеску, стуку.

Глухой мотор, холодная ладонь.

И будем мы прикованы друг к другу,

пока весь мир не сгинет под водой.

Панельный типовой микрорайон

тонул в окне — у каждого в своем.

Минуты плыли — корабли, ладьи ли.

Прощанье длила черная вода.

…а раньше — так спокойно уходили,

к поребрику причалив без труда.

Скворечники

На площадке детского сада

раздается команда:

«Строимся парами,

кому я сказала!

Мы пойдем смотреть скворечник.

Парами, я сказала».

Я до сих пор не знаю,

как устроены скворечники.

А что касается пар —

даже ботинки

у меня валяются кучей

или поодиночке.

Я ни разу не видела

скворцов,

живущих в этих высоких домиках.

Я ни разу не видела

счастливых детей,

которые ходят парами.

* * *

Вновь непостижимо и незримо

для гиперборейских злых царей

теплое дыхание Гольфстрима

на листах моих календарей

мне явилось призраком апреля,

мимолетным, как прощальный взмах.

И дрожат тугие параллели,

словно рамы осенью в домах,

и, теплом стыдливо обозначась,

в небе поднимаются со дна

и предзимья тихая прозрачность,

и промытых стекол глубина.

Верлибр

Он очень хрупкий,

но режет стекло

и в древесном огне не горит.

Как ни верти его,

ни перекладывай из ладони в ладонь —

у него всегда отыщутся грани,

пусть даже асимметричные.

И неважно, как он получился:

кимберлитовый это верлибр,

свободно рожденный в земле,

или высеченный ударом

в столкновении небесных тел.

Но даже необработанный,

настоящий —

бывает, что

содержит он рифму и ритм.

В настоящих верлибрах

всегда есть

небольшие изъяны.

23 мая

А. К. Антонову

Давай дойдем до чебуречной,

пока старушка не мертва,

до нашей станции конечной,

где есть «дешевая жратва»,

селедка с луковой короной

и слезы белые в стекле,

чтобы потом стоять на Бронной,

как стопки на пустом столе.

Где сквозь закрытые ворота

скамейки видно и кусты,

но сквозь решетку даже шпрота

не проплывет, не то что ты,

рванина, так что двигай мимо —

какого «сердца и вина»?

У бывшего гардемарина

похмелья нету с бодуна.

…будили криками округу,

не разбирая в этот час,

что крепко-накрепко друг к другу

смерть приколачивает нас.