Журнальный мир

Если бы академик Алексей Алексеевич Ухтомский и не написал тех писем и дневников, которые сделали его, как это уже стало ясно, одним из классиков философии ХХ века, если бы даже и не совершил своего великого открытия в физиологии, сделавшего его классиком науки еще при жизни, если бы и не погиб в блокадном Ленинграде, отказавшись от эвакуации — даже без всего этого сама его личность была подвигом, не подлежащим забвению, сама его душа стала откровением о том подлинном русском человеке, которого не только прозревали наши классики, но и обильно созидает сама жизнь.

А. А. Ухтомский (1875–1942) — один из тех уникальных случаев, когда в ХХ веке снова реализовался идеал эпохи Возрождения, не только грезившей об «универсальном человеке» (uomo universale — ит., homo universalis — лат.), но и обильно создававшей его в реальной жизни. Близким аналогом может быть только личность о. Павла Флоренского, которого давно уже назвали «русским Леонардо». Но А. А. Ухтомский не в меньшей степени заслуживает такого же славного культурного имени. Если же говорить о тех ученых с мировым именем, которые создали вечную славу Санкт-Петербургскому университету, то его имя будет стоять рядом с академиком И. П. Павловым и немного уступит по значимости одному лишь Д. И. Менделееву.

Любая человеческая личность, по выражению А. Ф. Лосева, есть чудо — но у этого чуда, особенно такого масштаба, всегда есть особые жизненные обстоятельства, способствовавшие ее пробуждению и формированию. Жизнь А. А. Ухтомского уже в самом начале обещала нечто экстраординарное. Он появился на свет в родовом поместье князей Ухтомских (Рюриковичи) в селе Вослома (ныне это микрорайон Полиграфмаш города Рыбинска) Ярославской губернии Рыбинского уезда. По настоянию матери, в 1888 году, не закончив полного курса классической гимназии, Алексей Алексеевич поступает в Нижегородский кадетский корпус имени графа Аракчеева, который оканчивал в свое время его отец. Так бы и продолжил он военную династию, но в этот период в нем произошло то внутренне событие, которое метафорически называют «вторым рождением» — возникновением своей, ни от чего внешнего уже не зависящей душевной устремленности и заданное ею жизненной стези. Важное влияние на него оказал преподаватель математики И. П. Долбня, которого А. А. Ухтомский позже назовет своим «учителем мысли». К восемнадцати годам он уже знаком с трудами Аристотеля, Декарта, Спинозы, Джеймса. Он уже мыслитель.

В 1894 году по совету И. П. Долбни он поступает на словесное отделение Московской духовной академии. Тема диссертации кандидата богословия А. А. Ухтомского в академии — «Космологическое доказательство Бытия Божия». В автобиографии он напишет: «Кандидатская диссертация поставила настоятельно на очередь ближайшее изучение физиологии головного мозга, нервной деятельности вообще, а также физиологии поведения». Закончив академию, он отказывается от открывающейся перед ним церковной карьеры, более того, переходит в старообрядчество (его имение Вослома всегда было населено старообрядцами). До поступления в университет на год едет работать школьным учителем в одно из сел Московской губернии. Исходя из мысли, рожденной его богословской диссертацией, он решает стать физиологом. А поскольку по закону выпускники духовных академий и семинарий поступать на естественные отделения университетов не имели права, он поступил в 1899 году вольнослушателем на Восточный факультет Санкт-Петербургского университета, где овладел древнееврейским языком. На следующий год вошел в число студентов физико-математического факультета университета для изучения физиологии (закон запрещал ему поступать на этот факультет, но не запрещал переводиться с другого факультета). В 1902 году начал работу в лаборатории профессора Н. Е. Введенского, и по результатам трудов в 1911 году защитил магистерскую диссертацию, в которой был впервые выражен принцип доминанты.

После защиты диссертации Ухтомский пять лет читает лекции в Психоневрологическом институте, в 1922 году принимает под свое начало кафедру физиологии человека и животных Ленинградского университета. В 1920-е годы получает мировую известность благодаря теории доминанты. В 1932 году основывает Научно-исследовательский физиологический институт, который после его смерти станет носить его имя. В 1935 году получает премию имени В. И. Ленина и звание академика АН СССР.

Стоит только вдуматься в эти перипетии судьбы, чтобы поразиться ее парадоксальности, свидетельствующей о смелости и широте духа этого человека. Будущий блестящий князь-офицер вдруг идет в «попы» (что это значило в то время, можно почитать, например, в «Отце Сергии» Л. Н. Толстого). Но это только начало: будущий священник переходит в гонимую церковь старообрядцев (восстановленную в правах только в 1905 году). Да и это еще не самое парадоксальное! Как небезызвестный герой, несостоявшийся священник решает начать «резать лягушек» — однако, в отличие от своих предшественников 1860-х годов, делает это не вследствие разочарования в религии, а как раз наоборот, для ее более глубокого обоснования! Целью его является не «анатомия» в узком смысле слова, а нечто иное — «анатомия человеческого духа до религии включительно» с целью выяснения «возможностей религиозного опыта».

Фундаментальные идеи его будущих открытий в физиологии были заложены в диссертации по… богословию. «В Духовной академии, — вспоминал А. А. Ухтомский, — у меня возникла мысль создать биологическую теорию религиозного опыта». И на самом деле это не случайно: открытия И. Ньютона и многих других создателей современного естествознания тоже коренились в их религиозных взглядах и начинались в их богословских трудах. В основе великих идей в любой сфере творчества всегда лежит цельность духа и масштаб личности, не укладывающийся в рамки любых культурных классификаций. Важнее здесь другое: вопреки взгляду на Природу как нечто «естественное» и противостоящее Духу, Ухтомский дерзнул на то, чтобы искать в ней силу Божией помощи ослабевшему человеку — нечто такое, что преодолевает саму Природу в человеке и устремляет его к Вечности. И вот такой взгляд на физиологию — это, осмелимся утверждать, есть нечто сугубо русское по размаху мысли и творческой дерзости.

Но лишь в возрасте двадцати пять лет А. А. Ухтомский становится студентом естественного отделения университета, а физиологией начинает заниматься только в двадцать семь. В таком возрасте большинство известных естествоиспытателей уже сделали свои главные открытия — а он только еще, по сути, студент третьего курса и лаборант. Но ведь что это, если не повторение жизненного подвига М. В. Ломоносова, ставшего затем и научным подвигом?

Есть в биографии А. А. Ухтомского одна очень редкая и странная черта, которая, несомненно, во многом определила особый масштаб и широту его личности. Конечно, крайне наивным является подход психоанализа, выводящий весь жизненный путь человека из его детских комплексов и травм. Да, этот фактор силен, но он определяет не характер и судьбу как таковые, а скорее отношение человека к тому, что встретится ему на жизненном пути и, соответственно, его способность обернуть эти жизненные обстоятельства во благо либо во зло. То, что произошло с А. А. Ухтомским в детстве, явно было использовано им во благо, ибо сформировало нечто очень ценное в нем.

В год с небольшим его выделили из родительской семьи и при живых отце с матерью отдали на воспитание одинокой сестре отца Анне Николаевне, женщине глубоко религиозной. В июне 1876 года жившая в городе Рыбинске Анна Николаевна Ухтомская, похоронив мать, осталась одна и не знала, как ей жить дальше. В свою очередь, мать будущего академика Антонина Федоровна была женщиной деловой, и воспитанием детей заниматься не любила. Так связь будущего ученого с родителями почти прервалась. А тетя Анна стала для него «единственным в мире родным человеком», и была ему «главной воспитательницей и спутницею вплоть до ее кончины в 1898 году».

Что это могло означать для формирования его души? С одной стороны, удаленный от матери в год с небольшим, он не переживал это как разрыв. Никакой «травмы» тут пока быть не могло. Но, с другой стороны, он еще в детстве знал, что его живые родители фактически от него отказались, а воспитывает его другая женщина, хоть и родственница. Воспитывает, как родного сына, но с любовью в первую очередь христианской, а уже потом материнской. Затем, в юности родная мать насильно прерывает его учебу в гимназии и отдает его в кадетский корпус. Хотя он и оканчивает его с отличием, но, судя по его интересам и занятием, военная карьера ему совершенно чужда.

Ситуация достаточно понятная, чтобы сделать следующий вывод. В детстве у А. А. Ухтомского сформировались три базовые душевные эмоции или, как сказал бы потом он сам в своих новых терминах, «доминанты»: 1) доминирование духовной, христианской любви над «естественной» родовой привязанностью; 2) отсутствие привязанности к изначально установленным условиям жизни и привычка к резким жизненным поворотам; 3) способность к сопротивлению внешним неблагоприятным обстоятельствам, упорный поиск себя и своего места в жизни, несмотря ни на что.

Тем самым, прежде чем открыть «принцип доминанты» в физиологии, он сначала открыл его в своей собственной жизни, пережил его как собственное душевное усилие.

По А. А. Ухтомскому, доминанта — это возникающий очаг возбуждения в нервной системе, создающий готовность организма к определенной деятельности при одновременном торможении других рефлекторных актов. Это временно господствующий рефлекс, который в данный момент подчиняет себе и направляет другие рефлексы и работу нервной системы в целом. При этом раздражения из различных источников уже не вызывают обычных для них реакций, а лишь усиливают деятельность этого доминирующего в данный момент центра.

Открыв принцип доминанты впервые на примере кошки и других животных, А. А. Ухтомский затем показал, что и у человека доминанта является физиологической основой внимания и предметного мышления. По А. А. Ухтомскому, доминанта играет роль ключа для объяснения механизма временных связей, открытых И. П. Павловым. При этом доминанта сначала способствует возникновению условного рефлекса, а потом сама становится результатом достаточно укрепившихся условно-рефлекторных связей.

Ухтомский различал три фазы развития доминантного процесса в предметном мышлении человека и в одной из своих работ иллюстрировал их примерами из романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Так, первая фаза доминанты характеризуется переживаниями Наташи Ростовой на ее первом балу, когда ощущение счастья вызывается у нее самыми разными поводами. Во второй фазе доминанта из множества раздражителей избирает наиболее важные. Наташа с волнением слушает стоящего перед нею князя Андрея — теперь она возбуждена и счастлива только для него одного. Доминанта нашла свой адекватный раздражитель. В третьей фазе между доминантой и раздражителем устанавливается прочная связь, и теперь уже только одно имя князя Андрея вызывает у Наташи ту доминанту, которая когда-то искала его образ.

С теорией доминанты тесно связана и концепция интегрального образа мира. По А. А. Ухтомскому, для человека реальностью опыта обладают не отдельные ощущения, как это считалось раньше, а сложные интегральные образы, и при этом всякий интегральный образ является продуктом пережитых доминант. В свою очередь, это привело его к выводу о том, что человек не воспринимает отдельно образы пространственные, и отдельно временные, но в образах время и пространство связаны в единый комплекс, объединенные одной доминантой осмысленного восприятия. Исходя из этого, он объединил два греческих слова: хронос — время, и топос — место, — в понятие хронотоп, то есть временно-пространственный комплекс, который воспринимается как единое целое, связанное единой ситуативной доминантой; и только путем рефлексии и искусственной абстракции мы выделяем из него пространство с тремя измерениями и время, текущее в одном направлении. Хронотоп — это внешняя объективная форма действия доминанты, условие одновременно и свободы, и преемственности жизни: «Предрешенное прежними событиями, но требующее созревания и условий извне, чтобы сейчас открыться в действии и для всех выявиться — вот хронотоп и в бытии и доминанта в нас».

Именно эта идея и была первой идеей А. А. Ухтомского, воспринятой гуманитариями. Другой мыслитель-затворник 1920-х годов — живший в это время в Невеле и Витебске М. М. Бахтин — сразу же начинает использовать понятие хронотопа в своих литературоведческих трудах, которые становятся широко известными только в 1970-х годах (тогда это понятие и вошло в мировую науку). К сожалению, в отличие от доминанты, авторство понятия хронотопа до сих пор часто приписывается М. М. Бахтину.

А. А. Ухтомский сознательно создал тот хронотоп своей жизни, который сформулировал в дневнике в 1897 году: «Мое истинное место — монастырь. Но я не могу себе представить, что придется жить без математики, без науки. Итак, мне надо создать собственную келью — с математикой, со свободой духа и миром. Я думаю, что тут-то и есть истинное место для меня». Внутренняя его жизнь — жизнь в Церкви, была центром хронотопа и определяла остальное.

В 1912 году А. А. Ухтомский стал старостой Единоверческой церкви (ныне это здание Музея Арктики и Антарктики) на улице Марата, где обычно сам вел богослужение. В 1917 году он становится иеромонахом в миру, делегатом Поместного Собора Русской Православной церкви в 1917-1918 гг., активно участвует в совещаниях по воссоединению со старообрядцами. В декабре 1917 года, после участия в Поместном соборе, А. А. Ухтомский уехал в Рыбинск, где прожил в родном доме почти весь 1918 год. Время проводил за чтением религиозной литературы и работой на земельном участке перед домом. В 1919 году дом был национализирован, в 1920-е годы в нем был произведен обыск, часть вещей изъята.

25 ноября 1920 года Ухтомский прибыл в Рыбинск с охранительными бумагами от университета и Петросовета, членом VI созыва которого он был избран от Петроградского университета. Бумаги содержали ходатайство оставить за ним две комнаты в его бывшем доме, «по размеру и характеру не являющиеся буржуазными». Но 30 ноября он был арестован «агентами рыбинского политбюро», по его признанию, из-за неосторожности при разговорах в научном обществе. Бумага от Петросовета спасла его от немедленного расстрела, и А. А. Ухтомский был отправлен в Ярославский политический изолятор, затем в Москву в особое отделение ВЧК на Лубянке. Находясь в заключении, читал сокамерникам лекции по физиологии. В конце января 1921 года благодаря хлопотам друзей-ученых был освобожден с сохранением за ним бывшего дома и возвращением вещей. Однако в Рыбинск больше не вернулся. Когда по всей стране началось изъятие церковных ценностей, и прихожане его церкви их спрятали, А. А. Ухтомский был арестован, но от него снова ничего не добились и вскоре отпустили, обязав прекратить религиозную пропаганду. В то же 1921 году он рукоположен в тайные епископы Катакомбной Церкви с именем Алимпий Охтинский. Это было сделано для того, чтобы в годы гонений не прервалось архиерейское преемство — ведь ему, как заслуженному профессору университета, было легче выжить, чем кому-либо другому. Так и жил тайный епископ тайной, официально не существующей Церкви, «по совместительству» профессор, а затем и один из первых советских академиков — подобно тому, как в это же время под именем знаменитого «профессора А. Ф. Лосева» жил монах Андроник.

Но тайну трудно было скрыть. Одевался он не как профессор, а как мастеровой в дореволюционной России: носил обычно темную косоворотку или рубашку, простой пиджак, высокие сапоги, зимою — овчинный тулуп. Но, несмотря на простонародность внешнего облика, было в нем и княжеское, изысканное, редкое обаяние. В его квартире на Васильевском острове (16-я линия Васильевского острова, дом 29) стояла лишь самая необходимая мебель, и вся она была заполнена книгами; они стояли на полках, лежали на столах и стульях, даже воздух в комнате напоминал воздух книгохранилища. Он, будучи монахом по призванию и по духу, избегал удобств и комфорта. Электрического освещения у него не было, пользовался лишь керосиновой лампой. У него не было семьи; семью для него составляли его студенты. Почти о каждом из своих учеников Ухтомский знал и помнил: откуда тот родом, кто его родители, чем он интересуется, в чем его трудности и заботы. Известны случаи в конце 20-х годов, когда в Ленинграде только что открыли коммерческие магазины, и Ухтомский покупал в них большое количество продуктов для своих больных и голодавших студентов, навещая их на дому. Как академику ему полагался персональный автомобиль, но шоферу далеко не всегда удавалось его возить, ибо академик очень любил ходить пешком и поэтому старался не попадаться на глаза своему шоферу. А. А. Ухтомский был живописцем и иконописцем, играл на скрипке.

Но тайная жизнь А. А. Ухтомского 1920-30-х годов — это не только жизнь монашеская. Это была жизнь тайного мыслителя — словно некое воплощение «подпольного человека» Ф. М. Достоевского, но в иную, несравненно более жестокую эпоху, а главное — в совсем ином смысле этого «подполья». Это не подполье «бунта» и гордыни, но подполье внутреннего света преображения души. Когда вокруг, казалось, вот-вот наступит гибель России христианской, здесь, во внутреннем свете преображения, мысль работала особенно глубоко и отчетливо — и эта мысль усматривала надежду на спасение.

Дневники и переписка А. А. Ухтомского 1920-30-х годов — важнейший пласт русской религиозной философии, который только сейчас начинает понемногу осознаваться во всей его значимости. Стилистически он весьма близок подвижническим «Дневникам» М. Пришвина — и сам А. А. Ухтомский считал М. Пришвина открывателем новых путей в «писательстве». Эти два лучших продолжателя дела В. Розанова, создавшего неподражаемый жанр мыслительства-писательства (их близкими аналогами на Западе являются Ален и Э. Чоран) теперь в истории мысли стоят рядом. А. А. Ухтомский создал «философию Двойника и Заслуженного Собеседника», удивительную по сочетанию простоты мысли и глубине ее проникновения в самую сердцевину коллизий человеческого духа. В истории культуры известны случаи, когда художественные творения становились не просто «иллюстрациями» к уже известной философской проблеме, но сами открывали новую философскую проблематику художественными средствами. Подобно тому, как М. М. Бахтин на основе художественных открытий «позднего» Ф. М. Достоевского построил философскую концепцию диалога, А. А. Ухтомский обнаружил философскую ценность темы «двойника» и «двойничества» в его ранних повестях.

В «проблеме двойника» А. А. Ухтомский открыл антропологическую проблему, имеющую два разноуровневых аспекта. Первый из них состоит в обусловленности нашего восприятия мира и всякого другого «Я» двумя противоположными доминантами. Это доминанта на свое «Я», при которой все остальные становятся в моем восприятии моими же двойниками; и доминантой на Другого, при которой он являет мне свое подлинное и насущное для меня Лицо. Сам А. А. Ухтомский пишет об этом так: «Мы воспринимаем лишь то и тех, к чему и к кому подготовлены наши доминанты… Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подготовлены уши, чтобы слышать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть, т. е. если наша деятельность и поведение направлены сейчас в другие стороны… Проблема Двойника и тесно связанная с нею проблема Заслуженного собеседника… служат естественным продолжением того, что доминанта является формирователем “интегрального образа” действительности… Пока человек не освободился еще от своего Двойника, он не имеет еще Собеседника, а говорит и бредит сам с собою… завистнику и тайному стяжателю чудятся и в других стяжатели; эгоист именно потому, что он эгоист, объявляет всех принципиально эгоистами. Везде, где человек осуждает других, он исходит из своего Двойника, и осуждение есть вместе с тем и тайное… самооправдание».

Этим первичным экзистенциальным установкам отношения к Другому как к своему иллюзорному Двойнику или же как к своему Собеседнику соответствуют два противоположных способа отношения к Другому: «в первом случае человек домогается равенства тем, что стаскивает другого с его высоты до своего уровня, принижает его до себя. В другом случае он домогается того же равенства, но тем, что усиливается подняться со своего низа до того высшего, в котором видит другого».

Возможность противоположных доминант восприятия, очевидно, не сводится к уровню психологии восприятия или только к сфере моральной культуры. Наоборот, само формирование противоположных доминант в этих сферах является уже следствием этих противоположных экзистенциальных состояний человека, определяющих его отношение к миру. В свою очередь, возможность таких состояний объясняется особой онтологической структурой человеческого существа, которая А. А. Ухтомским прямо не проговаривается, но очевидна в силу его христианского мировоззрения. Речь здесь идет об изначальной расщепленности человеческого существа на свою онтологически высшую часть, выражающуюся в бескорыстной любви к Другому, и низшую — демоническую, выражающуюся в стремлении властвовать над Другим, сделать его своей собственностью. Доминанта на «Я», и, как следствие, феномен «двойничества», «бред самого с собою» вместо обращения к реальному Собеседнику, завистливое «стаскивание другого до своего уровня» и т. д. — все это результат своеобразного паразитирования низшей части человеческого существа на высшей, присваивания ею функций последней. Доминанта на «Я» возможна лишь вследствие отождествления «Я» с Другим, присвоения «Я» себе той любви, которая предназначена Другому. Тем самым, здесь «Я» наивно делает себя иллюзорным «центром вселенной» — и тогда низшая, демоническая часть человеческого существа узурпирует способность к любви, подчиняет ее своему стремлению к господству.

По сути, именно это внутреннее расщепление порождает различные формы «двойничества», из которых Ф. М. Достоевским показаны две наиболее типические: двойничество «маленького человека», пытающегося таким иллюзорным способом убедить себя в своем достоинстве (именно из этого варианта исходит А. А. Ухтомский); и двойничество «титанической» личности — Ивана Карамазова — наоборот, путем отторжения от себя своего двойника излечивающегося от внутренней гордыни, закрывавшей ему путь ко Христу. Исходящий из Ивана внутренний бес в виде «приличного господина» есть та совокупность предрассудков и привычек «ложной цивилизации», которая, по Ф. М. Достоевскому, внешне «приличным» образом соблазняет человека, взыскующего Истины. На житейском уровне таким же двойником для Ивана был Смердяков, выражавший и делавший то, что у Ивана оставалось на уровне тонких абстракций и бессознательных мотивов. В то же время Митя и Алеша оказываются Собеседниками Ивана, несущими в себе образ его будущих действий и качеств. Таким образом, диалогическая полифоничность мира Ф. М. Достоевского имеет в себе особое измерение, связанное с отношениями «двойничества-и-собеседничества», со всеми свойственными им законами, коренящимися в онтологических парадоксах человеческого существа. Именно они являются истоком «диалогики» Ф. М. Достоевского. Исходные метафоры-философемы Двойника и Собеседника, принцип «доминанты на другого» как экзистенциальной трансформации личности представляют собой ценные инновации, требующие дальнейшей философской рефлексии.

Стоит, однако, отметить, что сама мысль о гибельном «двойничестве», не позволяющем человеку увидеть подлинное Лицо другого человека, не изобретена А. А. Ухтомским, а является развитием важной библейской мысли, на которую в прежние времена просто не обратили серьезного внимания. Так, св. Павел в послании к Римлянам говорит: «Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что судя другого, делаешь то же» (Римл. 2, 1).

И современник А. А. Ухтомского — тоже профессор и тоже монах, а затем и архиерей — св. архиепископ Лука Крымский (Войно-Ясенецкий) — в своей проповеди «О неосуждении пастырей» развивал ту же мысль: «Что же побуждает людей осуждать друг друга, и кто более всех осуждает других? Их побуждает осуждать других желание увидеть, что и другие грешны не менее, а еще более, чем они сами. Выискивая грехи ближнего своего, осуждая его за грехи его, они стараются этим успокоить свою нечистую совесть, обличающую их во многих греховных деяниях. Осуждают больше всего те, кто сами заслужили от Бога осуждение: осуждают грешники, осуждают полные страстей и похотей, осуждают нечистые, ибо хотят они в этом найти успокоение своей совести. Они всячески наблюдают за окружающими их людьми, они тщательно выискивают все нечистое, все греховное в людях, окружающих их, и найдя это нечистое, они складывают это в свое злое сердце и услаждаются этим. О таких один великий преподобный сказал, что сердце их подобно отхожему месту, которое принимает в себя нечистоты множества людей, нечистоты телесные, а они с ненасытностью принимают в сердце свое духовные нечистоты ближних своих».

А вот в записи А. А. Ухтомского на полях поэмы А. Блока «Возмездие» та же мысль, но вместе с нею — и та бытийная альтернатива «двойничеству» как «возмездию»: «Дурной заранее видит в других дурное и этим самым провоцирует в них в самом деле дурное, роняет их до себя; так мы заражаем друг друга дурным и преграждаем сами себе дорогу к тому, чтобы вырасти до того прекрасного, что в действительности может скрываться в другом. Заражение дурным идет само собою очень легко. Заражение хорошим возможно лишь трудом и работой над собой, когда мы активно не даем себе видеть в других дурное и обращаем внимание только на хорошее. Тут понятна глубокая разница того, понимаю ли я “равенство” другого со мной так, что, мол, ты такая же дрянь, как я, или так, что я могу и хочу быть так же прекрасен, как ты. Первое дается пассивно, само собою, без труда; второе предполагает огромный труд воспитания доминанты на лицо другого. Возмездие же по заслугам в том, что одни видят во всех свое дурное и ведут себя еще дурнее, чем был до сих пор; а другой, заграждая себе глаза на недостатки людей, побуждает их становиться лучше и сам становится лучше, чем был. Плут и обманщик увидит плута и обманщика и тогда, когда перед ним пройдет Сократ или Христос: он не способен узнать Сократа или Христа и тогда, когда будет лицом к лицу с ними… Проходит мимо сама Красота и Чистота, а люди усматривают грязь, ибо носят грязь в себе. Вот — возмездие!»

Но почему именно в ХХ веке, в его коллизиях, которые одним казались прорывом к «светлому будущему», а другим, наоборот — еще небывалым по катастрофизму падением в «глубины сатанинские» и реками невинной крови — почему именно в этом «хронотопе» вдруг стала столь насущной и глубоко переживаемой эта апостольская мысль, на которую не обращали внимание во времена более уютные и благополучные в духовном отношении?

Коллизии в ХХ века — в своем глубинном нравственном истоке, а не в своих внешних идеологических манифестациях — были обусловлены мотивом обвинения и осуждения Другого. Исток их в том, что «видят во всех свое дурное и ведут себя еще дурнее, чем были до сих пор». Так возникал тот круговорот зла, из которого рождались войны и геноциды этого века. Был забыт тот, другой путь, при котором «заграждая себе глаза на недостатки людей, побуждает становиться лучше и сам становится лучше, чем был». И христианская русская мысль сразу же зорко уловила этот исток кровавых трагедий века, этот безвыходный круг зла, из которого можно выйти вовсе не «победой» на поле боя, а только фундаментальным нравственным усилием.

Известно, что любая глубокая философская мысль — это всегда мысль бытийная: она рождается не в результате рациональных умозаключений (они лишь потом «задним числом» придают ей общепонятный вид), но в результате какого-то предельного жизненного опыта и того «надлома» в душе, который «переворачивает» всего человека. Философ — это тот, кто выпал из внешнего «нормального» и понятного строя бытия и провалился в ту бездну, в которой еще ничего не ясно и не предрешено, и заново переоткрыл смыслы и законы мира. Потом, возвращаясь в привычный человеческий мир, он рассказывает о том, что ему открылось. Однако не стоит думать, что такое происходит с человеком лишь в результате экстремальных жизненных испытаний. Нет, это «проваливание» происходит не от внешних испытаний, а от внутреннего саморазоблачения души, обнаруживающей свою немощность перед злом. Глубины человеческой души являются в первую очередь «глубинами» в самом буквальном смысле слова: это глубины падения. Внешне человек может и не совершать никакого зла, но он обнаруживает это зло как свою внутреннюю катастрофу духа — как то состояние, из которого он должен найти выход.

Столь напряженные искания себя, которые были у А. А. Ухтомского в молодости, уже сами по себе указывают на очень глубокий драматизм его внутренней жизни. Однако была в его судьбе и еще одна особая «линия», не прерывавшаяся до самой его смерти, которая наверняка и была тем тяжким опытом «проваливания», без которого не произошли бы его прозрения в «подноготную» законов человеческой души. По нашему мнению, этот опыт был рожден его отношениями с Варварой Александровной Платоновой, о которых мы теперь хорошо знаем благодаря сохранившейся их переписке и ее осмыслению в книге Игоря Кузмичева «А. А. Ухтомский и В. А. Платонова. Эпистолярная хроника» (СПб, 2000). О чем идет речь?

И. Кузмичев характеризует «хронику их любви: от светлого порыва в молодости к любви в высшем, христианском ее понимании, когда духовное родство оказывается много дороже житейского счастья». В каком-то высшем, конечном итоге можно сказать и так. Но в своем реальном протекании эта «хроника» несла в себе тяжелую трагедию, в первую очередь для Варвары Александровны. Они познакомились в 1905 году и очень скоро стали считать друг друга женихом и невестой. Но А. А. Ухтомский постоянно уклонялся от венчания, перенося его на более поздний срок. Решающий момент наступил в 1912 году, когда В. А. Платонова была уже в полном отчаянии, но он снова попросил отложить свадьбу. И тогда совсем стало ясно, что уже ничего не получится, хотя «по инерции» некоторое время «свадебные» отношения продолжались. Потом наступили известные страшные события, и вопрос о свадьбе отпал сам собой, но их переписка продолжалась до самой смерти А. А. Ухтомского — последнее в своей жизни письмо он отправил несостоявшейся невесте в июле 1942 года (а ее дальнейшая судьба до сих пор неясна).

До встречи с ним В. А. Платонова была обычной светской петербургской барышней, дочерью скромного чиновника, сама зарабатывала себе на жизнь и посещала литературные кружки. В общении с А. А. Ухтомским она пережила свое «второе рождение» — прежде всего, сознательное обращение к Церкви (до этого ее церковность была обыденной, как и у всех из этого круга). После прочтения по совету А. А. Ухтомского «Лествицы» — главного аскетического труда для монахов, — она писала ему, что если бы прочла его раньше, то уже непременно была бы в монастыре. В ней неожиданно открылся дар глубокой веры, о котором она раньше и не подозревала. Однако она продолжала быть его невестой и надеялась на обычное земное счастье. Но из-за странного поведения А. А. Ухтомского эти надежды были разрушены. Она так и осталась без семьи и без детей, продолжая любить своего жениха и вести с ним переписку. Ни одной ноты упрека с ее стороны в этой переписке мы не найдем.

Тем самым, говоря прямо и без обиняков, невозможно не признать, что по отношению к В. А. Платоновой А. А. Ухтомский совершил нравственное преступление, которое уже никак нельзя оправдать никакими «высшими» соображениями. Это и было его падение, его нравственная «бездна» бессилия перед своим внутренним злом, без которой он не стал бы тем, кем он стал как мыслитель. Увы, за великими мыслями часто стоят поломанные судьбы…

Что побудило А. А. Ухтомского так поступить, достаточно очевидно. Выше уже приводились его признания о стремлении к монашеству в миру, которое он потом и осуществил канонически с 1921 года. Но зачем же тогда было подавать надежды своей невесте, а потом так жестоко и бесповоротно ее обмануть? Очевидно, А. А. Ухтомский надеялся переломить свои склонности ради нее и создать семью, но так и не смог… Бог ему судья.

В 1941 году А. А. Ухтомский остался в блокадном Ленинграде, он участвовал в организации работы ученых на оборону, руководил важными для военного времени исследованиями по травматическому шоку. Он упорно отказывался покинуть город, хотя все сотрудники уже были эвакуированы. Он был неизлечимо болен раком пищевода и спонтанной гангреной ноги. Но, несмотря на тяжесть блокады и физические страдания, он жил интенсивной умственной жизнью, много работал, заканчивал обработку своих лекций по физиологии нервной системы. В июле 1942 года он написал пятнадцать тезисов к докладу «Система рефлексов в восходящем ряду», который должен был делать в сентябре на сессии, посвященной 93-й годовщине со дня рождения И. П. Павлова. В тезисах он по-новому раскрыл понятия условного и безусловного рефлексов, их эволюцию и значение. Сделать доклад он не смог.

31 августа 1942 года А. А. Ухтомский умер и был похоронен на Литераторских мостках. На доме, где с 1906 по 1942 жил великий ученый и мыслитель, установлена мемориальная доска. В феврале 1944 года Совет Народных Комиссаров СССР вынес постановление о многотомной публикации его научных трудов, которая и была осуществлена уже после войны.

На протяжении тридцати лет А. А. Ухтомский оставался «широко известным в узких кругах»: был мировым классиком в области физиологии, чье имя вошло в учебники и чьи труды переводились на все мировые языки. Но гуманитариям он был почти неизвестен. Настоящим «прорывом» к его философскому наследию стала публикация его избранных писем ученикам в научно-популярном сборнике «Пути в незнаемое» (Сб. 10. — М., 1973. — С. 371–435). Публикация и вводная статья принадлежала кандидату биологических наук Е. И. Бронштейн-Шур, которая писала: «Мне выпало счастье учиться у Алексея Алексеевича, слушать его лекции по физиологии в Ленинградском университете и принимать участие в его беседах со студентами. Алексей Алексеевич переписывался со своими учениками, и у меня хранятся его письма, адресованные ко мне за период с 1927 пo 1941 год».

Как вспоминают современники той первой публикации, среди всех по-настоящему мыслящих советских философов она произвела почти эффект «разорвавшейся бомбы». Эти тексты А. А. Ухтомского, написанные в стиле тогда почти никому не известной в СССР русской религиозной философии, ошеломили сочетанием прозрачности и простоты мысли с ее почти бездонной глубиной; пронзительность его рассуждений на фоне привычных тогда книг по «единственно верному учению» была потрясающей. Словно вновь ожил «подпольный человек» Достоевского и продолжил свои головокружительные речи…

Впрочем, именно поэтому цитировать А. А. Ухтомского побаивались. Слишком «чужой» и непривычный. Но с огромного — почти на целую страницу — эпиграфа из А. А. Ухтомского начинает свою знаменитую книгу 1975 года «Мышление как творчество», вскоре ставшую «культовой», В. С. Библер (и только после А. А. Ухтомского там идут эпиграфы из Б. Пастернака, М. Бахтина и И. Канта). В том же 1975 году журнал «Природа» (№ 9) публикует ту запись на полях поэмы А. Блока «Возмездие», которую мы цитировали.

Второй «прорыв» произошел уже в 1990-е годы. Сначала книга «А. А. Ухтомский в дневниках и письмах» (Изд. СПб. ун-та, 1992), публикации фрагментов его дневников в журналах «Знамя», «Философские науки» и «Человек», и наконец, уже почти полные собрания всех важнейших текстов — «Интуиция совести» (СПб, 1996), «Заслуженный собеседник» (Рыбинск, 1997) и «Доминанта души: Из гуманитарного наследия» (Рыбинск, 2000). Последний из этих сборников состоял из пяти разделов и, наряду с архивными биографическими материалами, включал в себя прежде не публиковавшиеся научные статьи и фрагменты, касающиеся гуманитарных и философских проблем, письма разных лет, заметки, оставленные академиком на полях книг из личной библиотеки, а также воспоминания об А. А. Ухтомском его друзей, учеников и коллег, представленные в таком объеме впервые.

Работы по физиологии и психологии тоже выборочно переизданы в книге «Доминанта: Статьи разных лет (1887-1939)» (СПб: «Питер», 2002). Не особенно активно, но все-таки началось изучение его философского наследия на академическом уровне. В статье известного психолога профессора В. П. Зинченко «Гипотеза о происхождении учения А. А. Ухтомского о доминанте (журнал «Человек», № 3/2000) была показана соотнесенность концепции доминанты с православным учением о душе. Кандидатские диссертации С. В. Каликанова «Учение А. А. Ухтомского о доминанте: историко-философский анализ» (2002) и А. В. Политова «Историко-философский анализ концепции хронотопа А. Ухтомского и М. Бахтина» (2016) «встроили» его наследие в контекст мировой философской традиции. Автор этих строк начал, вслед за В. А. Малаховым, внедрение идей А. А. Ухтомского в философское сообщество Украины: в коллективной монографии «Диалог sub specie ethicae» (Киев, 2011) помещен написанный мной на украинском языке большой раздел о нем.

А подвижнический труд Игоря Кузмичева по поиску и публикации архивных тестов А. А. Ухтомского недавно успешно завершен публикациями: «Лицо другого человека: Из дневников и переписки» (Санкт Петербург, 2008), «Алексей Ухтомский. Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)» (СПб, 2017), «Алексей Ухтомский. Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924). Письма к Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941). Письма к Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)» (СПб, 2017), «Алексей Ухтомский. Правда сердца. Письма к В. А. Платоновой (1906–1942)» (СПб, 2017).

Жизненный и научный подвиг А. А. Ухтомского, как и внутренний, не видимый миру трагизм его жизни — это славный памятник русского духа, явленного в самые трагические годы нашей новейшей истории. И своей мыслью, и самой своей жизнью он следовал тому самому «восходящему ряду» доминант человеческого бытия, о котором не успел сделать последний в своей жизни доклад. Насколько теперь его мысль будет жива в современной русской культуре, насколько будет образцом для нас универсализм и широта его ума и духа — это может служить критерием подлинности нашего возрождения.