Джазовое стихийство «Лидо»

Джазовое стихийство «Лидо»

1

Говорили: «Косыгин любит джаз». Вспоминали: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». Музицировали: первое отделение – джаз, второе – танцы.

Ресторан «Лидо» умирал от жажды, пил взахлёб водку и заказывал песню «Хава нагила» – «Давай возрадуемся».

Год на дворе 1967, а за двором – 50-летие революции. И в это пятидесятилетие никак не вписывалась «Хава нагила» и Шестидневная война Израиля.

Но «Хаву» заказывали снова и снова. А Шестидневная война вывела рижских евреев из паспортов – графа национальность – на улицу. Наглядный пример. Улица Дзирнаву, угол Ленина: из «Молодёжки» – редакции газеты – под нетрезвый рефрен из перебора патриотических реплик начала войны с фашистами, типа «запишемся добровольцами», мы вышли однородной группой и направились к Главпочтампу. Кто – это мы? Мы! Но перечислять не стану, «иных уж нет, а те далече». И хотят ли некоторые увековечивания своих имен? Во всяком случае, на подходе к почтамту, откуда в первый момент солидарности с Израилем намеривались отправить коллективную телеграмму, и те, кого нет, и те, кто далече, каким-то волшебным образом растворились в пространстве непознанного. Оставалось думать: а был ли в реальности такой призыв – дать телеграмму солидарности в Израиль? И что за тип его высказал? Явно не святой дух. И зачем? Может быть, для того, чтобы выявить и взять на заметку всех тех, кто неровно дышит по отношению к Израилю? Ни тот, ни другой, по причине преждевременной смерти, не напомнит, даже если захочет. А может быть, и не было никакого призыва, он просто телепатически передался по воздуху, придя из четвёртого измерения неподконтрольной жизни.

Телеграмму не дали, но «Хаву нагилу» заказывали. Однажды, как вспоминает мой брат Борис, руководитель ансамбля «Комбо», играющего в тот сезон в «Лидо», 18 раз подряд. И под неумолчное «Давай возрадуемся» водили хоровод в центре округлого зала, над которым амфитеатром гнездились столики. И высекали искры зависти у толп курортников, собравшихся «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей» в Юрмале, на станции Дзинтари, подле деревянного здания «Лидо». Годы спустя здание это подожгли по какой-то неведомой причине и превратили в пепелище, оставив нам в наследство лишь золу памяти. Что ж, разворошим золу памяти и будем придерживаться при этом оптимистических нот неискоренимой мелодии «Давай возрадуемся».

А чтобы не расплескать в забытьи впечатления минувшей эпохи, поместим ради ностальгической наглядности за один из столиков верхнего яруса, полукружием огибающим сцену, рижского писателя Василия Золотова, собирающегося в вояж на Дальний Восток, за материалом для новой книги. Я познакомился с ним в 1960 году, когда впервые пришел на литконсультацию в Союз писателей. Мои стихи в школьной тетрадке, написанные ученической ручкой – перо с нажимом, – пришлись ему по душе.

У вас лирический дар, – сказал он, прочитав «А я тебя ещё не встретил, не знаю, что тому виной, порывистая, словно ветер, ещё не узнанная мной». – Проникаетесь Есениным? Нет? Проникайтесь! Он вас выведёт в люди.

Как выглядели эти люди, к которым меня выведет Есенин, я не представлял, хотя, по малолетству – 15 лет не ахти какой возраст! – мне казалось, это редакторы газет и журналов, где появятся мои стихи.

По соседству с Золотовым, на том же амфитеатре, расположим моих родителей Риву и Арона, моих двоюродных братьев Гришу и Лёню, нашу гостью из Еревана Карине, вместе с которой мама и папа отдыхали в Адлере. Эта дружба возникла спонтанно, при непредсказуемых обстоятельствах мистического свойства. Во время обеденного перерыва к их общему столику подошёл какой-то подвыпивший мужик неопределенной наружности и, направляя на моих родителей указательный палец, сказал:

Жиды! Мало вас Гитлер резал! Но ничего, теперь одна маленькая атомная бомбочка, и каюк вашему Израилю.

Зал онемел.

Как вы смеете? – воскликнула Карине.

Но мужчина ничего не ответил, повернулся и, покачиваясь, двинулся к морю – прохлаждаться на свежем ветерке. А Карине бросилась следом, пытаясь как-то его урезонить. Папе, конечно, было уже не до обеда. Маме тоже. Они поднялись в свой номер, стали собирать чемодан, чтобы немедленно покинуть санаторий и уехать в Ригу. Но не успели захлопнуть крышку чемодана, как распахнулась дверь и вбежала дрожащая от возбуждения Карине.

Вам никуда уезжать не надо! – вскричала, увидев упакованный чемодан. – Этот… этот… вас больше не обидит. Он… Он… как вышел на пирс, поднялась волна, захватила его и унесла в море. Больше его никто не видел! Это…это… ваш Бог… и наш… Божье наказание, одним словом.

Такая история. Фантастическая, необъяснимая, но правдивая. И в каком-то смысле объединяющая людей, хотя… замешана на смерти.

У нас одинаковые страдания, – говорила Карине, – у вас Холокост, у нас геноцид, а убивали и вас и нас только из-за происхождения, будто и не родись вовсе.

Мама Сойба пережила тринадцать погромов, – сказал мой папа Арон. – По числу своих детей. В живых осталось только пять. Маня, Клара, Бетя, Фаня и я. Я был самый маленький, родился перед Первой мировой войной, и поэтому не могу помнить, отчего умерли мои старшие сестры. Но… одно могу сказать… не от хорошей жизни. И они подняли бокалы с вином, словно хотели сказать сами себе: забыть нельзя, но боль можно преодолеть.

«Давай возрадуемся…»

Руки на плечи друг другу, и вперёд – вправо, влево, не останавливаясь, принимая в круг всё новых и новых людей, по душевному настрою – друзей. И будто поднимаешься над собой, взлетаешь под потолок, и выше-выше – к небу, где «сверху видно всё, ты так и знай». Вот одно знакомое лицо. Вот ещё одно, а ближе к эстраде взгляд выхватывает братьев Асановых, Яйю и Сулеймана, виртуозов латвийского бокса, призёров всесоюзных и международных турниров. Яйю я знал хорошо. Вместе с ним три года подряд с 1960-го тренировался и изредка спарринговал на технику в СКА-Рига. Вместе с ним – в одной сборной, он по взрослым, я по юношам, стал чемпионом командного первенства Прибалтики, плюс Белоруссии, в 1962 году. Старшего брата его, Сулеймана, знал меньше. Помню, он выступал во втором полусреднем весе, но за «Трудовые резервы», не за СКА, и был противником «нашему» Володе Трепше из Даугавпилса, который также после призыва в армию в 1960-м тренировался со мной в армейском клубе Риги. На сборах 1962 года, готовясь к первенству Прибалтики, тренер Гиргенсон – общество «Даугава», Рига, улица Вингротаю, 1 – вывел на спарринг с Володей Трепшей местного тяжеловеса. Но Володя отказался боксировать с ним.

Дайте мне Фиму Гаммера, – сказал он. – Мне надо развивать скоростные качества с «мухачом», а не силу удара с «тяжем». Удар у меня…

Ничего не добавишь, человек знал, что говорил. Большинство боёв Трепша заканчивал нокаутом, пробивая противнику солнечное сплетение чуть ли не до позвоночника. Был он левша, отлично чувствовал дистанцию и умел выжидать выигрышного момента для нападения. Но в зачётной книжке мастера спорта, которую мне довелось листать, стояла рекомендация его первого тренера из Даугавпилса – Пурвинского – о необходимости развивать скоростные качества. Вот он и полагался на «мухачей», справедливо считая, что они выведут его из призёров первенства Советского Союза в чемпионы, если регулярно проводить с ними тренировочные бои. В спортивном зале СКА такой палочкой-выручалочкой для него и других средневесов служил я. Отчего же отказываться мне от этой роли и на ринге общества «Даугава»? Но нет, нашла коса на камень, как говорят спортивные психологи, когда им нечем оправдать учиненную боксёром драку в ресторане.

Старший тренер сборной Гиргенсон настоял на своём, и разозлённый Трепша на первой же минуте нокаутировал тяжеловесного спарринг-партнёра, причём так основательно, что вызывали скорую помощь, чтобы привести его в чувство.

«Это было недавно. Это было давно».

Всего пять лет миновало, а будто прошла целая эпоха, созвучная нескончаемой, казалось бы, юности.

Яркое солнце, приливная волна, и всего в трехстах метрах от «Лидо», на шелковистом песке, у «Проката», густо заселённый «Синайчик» – лежбище еврейской молодёжи Риги.

Здесь по какой-то эфирной прихоти ловилась на транзисторной «Спидоле» радиостанция «Голос Израиля».

«Говорит Иерусалим! Израильское время…».

О, израильское время… Здесь, в центре Юрмалы, на пляже, где между загорелых тел свободного пространства не сыщешь.

Но стоит расслышать «Говорит Иерусалим», и тела, будто намертво притёртые к разогретому песку, поднимаются и образуют один, второй, третий круг у «Спидолы».

«Напоминаем, 5 июня 1967 года в 8 часов 30 минут утра Министерство иностранных дел Израиля вручило главе Организации ООН по наблюдению за перемирием генералу Буллу письмо для короля Иордании Хусейна. Израильтяне попросили его воздержаться от вступления в войну, в этом случае Иордании не будет нанесён какой-либо вред.

Письмо было передано королю в 11 часов дня, но он отверг его, сообщив, что его самолёты уже подняты в воздух и идут по направлению к израильским целям».

7 июня, сразу же после того, как Иордания начала военные операции на суше, а именно против еврейских кварталов Иерусалима, израильская армия вступила с ней в прямое столкновение, и в результате наступательного броска парашютистов освободила восточную часть Иерусалима, вышла к Стене Плача, восстановив единство Вечного города. Теперь уже под властью Израиля.

 

2

СТЕНА ПЛАЧА

(Визуальная поэма возвращения из рассеяния).

 

Западная стена Иерусалимского Храма. Две тысячи лет евреи рассеянья идут к Стене Плача. Знают и помнят: отсюда, от Стены Плача, вышли они в свое рассеяние две тысячи лет назад. И здесь, у Стены Плача, соберутся снова.

Из Европы и Америки, из Азии и Африки.

Здесь, у Стены Плача, ведут они свой разговор с Богом.

И оставляют в щелях камня записки с просьбами и молениями, с душевными воплями и сердечной скорбью.

Я смотрю я на эти записки, смотрю на евреев, разных лицом, и думаю: что в их записках? О чем они молят? К чему взывают?

А может, они просто полагаются на своего Бога и донимают его – вразнобой – самыми простыми тревогами, житейского свойства?

Бог один, люди разные, и записки их…

Вот они, разносимые ветром, либо эхом земной мольбы к небесам.

Ловите.

Читайте.

Думайте.

Каждый человек – живое подобие Стены Плача.

Жизнь его обращена к миру только одной стороной –обветренной, в трещинах, неприступной.

Стена.

Камень на камне.

Между ними заметные щели. Но сколько ножом ни ковыряй, камень не расшатать – вековечная кладка.

Еврейская история – ножны.

В них меч судьбы всего Земного шара.

Клокочет магма, полыхает жаром.

Планета внемлет.

Истина во лжи.

Незнанье – рок.

Всеведенье – порок.

Послушен ветер правд

песчаным генам.

И наступает –

так ли? –

перемена,

и нарастает мясо там,

где вырван клок.

Разумная земная толочь

и бестолочь, проникнись и блажи.

Наступит срок,

наступит час, и в полночь

мир распогодится.

Небесные дожди размоют чувства –

крепи и плотины.

Целительная звездная вода

отыщет русло следствия-причины

и оросит вновь тощие года.

Такая лунная безоблачная усталь.

Такое древнее неспешное житье.

Вся ночь – твоя.

Пожалуйста, безумствуй

и проповедуй звездам питие.

Кто на Руси?

Но Русью и не пахнет.

В два цвета индевеет горизонт.

Плугами – фарами нежданный поздний пахарь

у пули на виду грызет гудрон.

И снова – тьма, луна и вздохи камня,

отмеченного верой и добром.

И небо говорит в тебе стихами

на языке доходчивом – любом.

 

На языке доходчивом – любом. Но в 1967 году, за одиннадцать лет до репатриации в Израиль, лучше всего на родном – русском. И понятно, и созвучно сердцу. Иначе… в особенности, если небо не говорит, а вместо него бормочет что-то себе под нос какой-то сморщенный человек. Лежит на махровом полотенце у границы «Синайчика», прислушивается к «Спидоле» и, прикрыв голову выцветшей гимнастеркой с погонами подполковника, что-то поспешно строчит в общую тетрадь в коленкоровом переплёте. А рядом? Ни дать, ни взять, Гунар Калнынь, мой спарринг-партнер, недавно из курсантов военного училища произведённый в лейтенанты. После выпускных экзаменов сказывал, что получил кайфовую должность – нечто вроде адьютанта у лектора-пропагандиста из штаба ПрибВО Громобоева, либо Громобаева – чёрт его разберёт! Этого? Ну да, этого мужичка! И отчего я не признал его сразу? Только сейчас, как, не выдержав солнцепёка, он устремляется к морю – сполоснуться, остудиться, выявился в памяти. Бежит, мелко ставя ноги. И оглядывается, оглядывается, будто кто-нибудь из загорающих бездельников преодолеет лень, передвинется к покинутому лежбищу и утащит звёздочки с погон или, ужас какой, протухшие на жаре портянки. Нет, скорей всего, не о звёздочках думает, не о портянках, а о рабочей тетради в коленкоровом переплёте с прикрепленной к обложке авторучкой с золотым пером.

Не беспокойся, дядя! Не украдут! Не зря же оставил на охрану своего адьютанта Гунара Калныня. Что ты такого вечного-увечного наколдовал нержавеющим пером, если текст нуждается в присмотре боксерских кулаков? Неужели литературное творение? Всех местных литераторов я знаю, а тебя, если не соврать, вижу в первый раз. Э, нет, вру! Не в первый раз. Дай бог памяти, в спортклубе СКА, помнится, осенью 1964-го, в период призыва в Советскую армию, тебя представляли нам, кандидатам в спортроту, в роли идеологического гида по нелёгкой солдатской службе: мол, отныне мы – воины-интернационалисты.

И наша боевая задача, понятно, если Родина прикажет, смело идти в бой, «и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца!» А потребуется, отдать жизнь за единство и могущество социалистического лагеря. Это да! Это сидит в памяти! Отдать жизнь, «и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца!». Занятно, что за нетленку ты настругал сейчас, если Гунар тишком подманивает меня пальцем и корчит замысловатую рожу, будто в цирке он на представлении клоунов?

Смотри, что наколдовал этот химик!

Ого! Да это же не очерк, не рассказ! Вероятно, черновик выступления в казарме, вернее, в Ленинской комнате, перед вверенными, так сказать, на политическое воспитание «салагами». «Дедам» вряд ли удастся намотать лапшу на уши.

Читаем? Читаем!

«Как известно из достоверных источников, на Ближнем Востоке разразилась преступная война, развязанная сионистскими приспешниками империализма. Израильская военщина нагло напала на арабских соседей, не позволив им нанести упреждающий удар. И теперь вопрос: кто победит? Победа будет за нами! – как было сказано во время вероломного нападения Гитлера на нашу страну. А как же иначе? Один маленький Израиль воюет одновременно против Египта, Иордании, Сирии, Ирака и примкнувшего к ним Алжира. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы на пальцах подсчитать, за кем решающий перевес. При этом вспомним, мы – интернационалисты, и если наши собратья в беде, то будем готовы прийти к ним на помощь. В связи с этим, согласно законам интернационального долга, рассматривается предложение насчёт того, чтобы выставить на подмогу арабским братьям наш добровольческий корпус. По известным причинам, чтобы не ставить наших, советского производства, евреев в двусмысленное положение, в него будут включены добровольцы всех национальностей, за исключением ихней. Кто хочет в добровольцы, прошу записываться у меня».

Лучше мы запишемся в евреи, – сказал мне, посмеиваясь, Гунар Калнынь. – А ближе к вечеру – в посетители ресторана «Лидо».

Смешно? И впрямь смешно, хотя совсем не до смеха, как в детстве, когда в 1953 году мы сидели на чемоданах, ожидая выселения и насильственной отправки на Дальний Восток, в Биробиджан, или куда дальше.

 

3

Куда идут люди, когда им некуда идти? Они обращаются в память, живую память мозга своего. И устремляются на все четыре стороны – закон квантовой физики, если не жизни, бегущей от преследования смерти. Главное, не заплутать!

И не заплутает – такова она – память. Вроде вразброс, но в нужный момент выхватит одну дорожку, указательному знаку сродни, и выведет напрямую… Куда? Да вот, чтобы далеко не ходить от пляжа, к дверям одурманенного джазом ресторана «Лидо».

Свейки!* Здравствуй, дядя Имант! – это я старичку-швейцару у входа, мало похожему на традиционного «вышибалу».

Милости просим! – на русском, почти без акцента.

Он швейцар старой выпечки, времён буржуазной Латвии, а «вышибала» по наследству из революционной эпохи, когда был «красным стрелком» в охране Ленина. Был ли, не был, но по родословной вполне соответствовал требованиям партийно-дисциплинарного контроля. Словом, моральным уровнем не срамил слаженный коллектив работников развлекательно-пищевой промышленности, даже принимая раз за разом на лапу чаевые при пропуске клиентов внутрь заведения.

С меня мзду не снимал – я из оркестра, да и моих спутников миловал, как например, Гунара Калниня, вовремя подошедшего к открываемой двери. А другим… Мда, другим – «Свободных местов нет!», будто заодно и малограмотный и не ахти какой умный. А малограмотным не был, и языков иностранных знал – не менее пяти, если на перерасчёт, и человека видел насквозь, как дипломированный психолог.

То, что меня видел насквозь, это и мне и ему до лампочки. А то, что Этого… Серого… С выцветшими глазами и в новенькой шляпе, будто купленной в соседнем киоске, видит насквозь, это уже никакого отношения к лампочке не имеет. И к сопровождающей его девушке тоже. А к чему имеет? Догадались? К уголовному кодексу. Почему? По калачу! А проще… Словом, пропускает незнакомого, впервые вперившегося в ресторан посетителя, кладет в карман благополучно перекочевавшую из руки в руку трёшку и подзывает Тонника, внешне амбала под сто не лишних для здоровья килограмм, а по должностному расписанию майора милиции, наделённого прозвищем под личный вес организма.

Посмотри за этим красавцем. Не из твоего ли списка?

У Тонника был не только список, у него имелись и фотографии – всяких-разных нарушителей закона средней руки и с большой дороги. Тех, кто бежал из тюрьмы, кто уличён в бандитском нападении, ограблении, изнасиловании, кто в розыске за экономические преступления. Как правило, все эти люди, находясь в кайфе от разлива адреналина в крови и материального благополучия, полагают, что меньше всего им следует опасаться бдительного ока и загребущих рук закона на курорте, особенно в злачных местах, типа ресторана, где все пьяны, веселы и блудливы.

И знать не знают, вливая в себя водку, что в каждом таком заведении сидит за отдельным столиком – у чашки кофе и бокала вина человек, вида непритязательного, в пиджаке и галстуке, но с полномочиями убийственными: хватать и не выпускать наружу, кроме как к небу в клеточку.

Знанье даётся бесплатно, если вспомнить советскую школу. А за незнанье надо платить, иногда жизнью. Казалось бы, взморье, пляж, разносчики мороженого и минеральной воды. Лежи себе, вдыхай кислород и покрывайся загаром. Никто тебя не тронет, разве что женская ножка случайно наступит на спину, чтобы привлечь внимание, нет, не к ножке, разумеется, а к личику. Вот тебе и развлечение, и мимолетное знакомство, перерастающее… Обычно курортные романы разворачиваются на фоне санатория, а укрепляются в местном ресторане и гостиничном номере, если возлюбленные из породы «дикарей». К слову, разыскиваемые преступники как раз из породы «дикарей», в прямом и переносном смысле слова. В профсоюзе не состоят, туристическую путёвку в кармане не держат – там у них тугрики в неограниченном количестве, требующие хождения в мир, а не прозябания в тесном портмоне.

Вот и говоришь им:

На выход!

И не помышляешь даже, что повторяешь стандартное выражение тюремщика:

На выход.

А где для твоих денежных припасов выход, там для тебя – не догадываешься? – вход. Да-да, вход за колючку, на срок от пяти до… Ладно, твой срок, тебе и думать. А ведь пригласил бы девушку просто в кафе, на рюмочку-чашечку плюс пирожное, либо в кино или театр, и не попал бы под прицел пытливых глаз следственного дознания. Но нет, тебе шикнуть требуется, один раз живём! Так что разгуляй-гуляй, широка страна родная!

Девушке – «плиз», пододвинул стул. Галантный кавалер, не из «Матросской тишины», хотя к морю имеет непосредственное отношение.

Представим товарища. Крупный растратчик народных средств, по должности старший бухгалтер Балтийского морского пароходства, место жительства – Ленинград, место пребывания – неизвестно. Находится в розыске. Скрывается под фамилией Торчук, либо Торчуков, если в паспорте приписал «ов». При задержании проявлять осторожность, имеет в наличии при себе оружие, пистолет системы «Макаров».

Ого! Того и гляди, предстоит сценка из ковбойского фильма – а-ля старый Голливуд, времен артистической молодости президента США Рональда Рейгана.

Кстати, и рядовые сотрудники БМП 1967 года, став в девяностых во главе этого грандиозного по масштабу учреждения, не потеряли наработанной предшественниками тяги к растрате и левым деньгам. За примером обратимся к российской прессе, переместившись на четверть века вперед. И вот перед нами газетная заметка – лаконичная, непритязательная, но много говорящая о преемственности вороватых поколений, прежде вступавших перед посадкой в партию, а теперь в бизнес.

Журнал «Коммерсантъ Власть» №46 от 20. 11. 2001, стр. 64

Ссылка: https://www.kommersant.ru/doc/294425

 

«В марте 1993 года были арестованы президент Балтийского морского пароходства Виктор Харченко и семь его коллег, занимающих руководящие посты в компании. Все они обвиняются в растрате средств БМП. Главный пункт обвинения – сделка 1991 года с передачей судов в аренду Всемирной лаборатории».

У Харченко расчёт шёл на миллионы долларов, у его давнего коллеги Торчука на рубли с шестизначной цифирью. В бумажнике такую наличность не спрячешь. А где его чемодан, под какой кроватью захоронен – это вопрос вопросов, особенно для следственного комитета. Но в лоб ведь не спросишь, тем более в ресторане, где нередко встречаются криминального настроя уши, преисполненные любопытства по отношению – где что лежит? Не правильнее ли подослать к подозрительному субъекту официанта? Примет заказ, сориентируется по обстановке, а там как повезёт.

Повезло. Субъект не приметил ничего предосудительного. Всё обычно. Как всегда в этот накрахмаленный ресторанными скатертями Таллина и Каунаса месяц, когда и в меню нет смысла глядеть, чтобы придирчиво сверяться с ценами. Заказывай, что душа просит, за всё будет уплачено с присыпочкой из чаевых.

На первое шампанское. На второе водка.

Какую предпочитаете?

Вкусную!

Значит…

«Птичку-Столичку». И закуску под настрой души. За нами не пропадёт, похлопал себя по груди, где по соседству с сердцем в боковом кармане пиджака таил сокровища надутый от важности бумажник.

Уже несу!

Белобрысый официант Виллис был из плеяды несгибаемых алкоголем людей: лёгкая походка, прямая спина, поднос на одной руке, и бутылка водки в строго вертикальном положении, с предварительно отвинченным колпачком. Плавное скольжение от буфетной стойки к главному залу. Секундная задержка в мёртвой зоне за квадратным столбом. Неприметный для посторонних глоток из горла, и вперёд – к клиенту.

Будьте добры, получите!

Если кто подумает, наблюдая за извилистым продвижением Виллиса к цели, о бедственном положении его печени и безотрадной тяги к спиртному, тот поймёт все совершенно неправильно. Отнюдь не ради тяги к зеленому змию отпивал он отвратное зелье заказчика, а по причине…

Ого-го! Не догадаетесь! По причине мстительного характера. А мстил он…

Прикиньте умом. Да-да, советской власти. Ни много, ни мало, советской власти в образе и подобии тех, кто заказывал «Московскую» или «Столичную». Почему? Дед его, по непроверенной коллегами версии, был в тридцатых годах минувшего века министром культуры буржуазной Латвии. И не приди советская власть, то и он, Виллис, пребывал бы на каком-нибудь почётном по ничегонеделанью министерском посту, а не на должности неутомимого бегунка и разносчика алкогольных напитков и сопутствующих им закусок. Так или иначе, но повод для лишнего глотка водки Виллис всегда держал при себе. На вино, ликёр и бальзам, надо отметить ради справедливости, не покушался, почему-то не соотнося эти напитки с советской властью. И поэтому бутылка кагора, доставленная моим родителям, благоухала природным ароматом, не подпорченным на грамм привнесённым водочным перегаром.

Прозит!

Пока он бегал туда-сюда, Тонник прокручивал в уме, как захомутать незваного гостя, не привлекая внимания публики. Самое простое организовать драку, никто и не поймёт, что под видом обычного мордобоя проходит спецоперация Министерства внутренних сил в лице неподкупного стража закона, закодированного под именем Тонник.

Есть добровольцы?

А то!

Пригласи его шлёндру на танец-шманец, а мы его тут и сцапаем, чтобы без свидетелей, попросил он Гунара Калныня.

Что ж, приключение в настроение, под Шестидневную войну, когда изъявил желание записаться в евреи, да и куражу под стать. Главное, не теряться. Нацелился на девушку, и держись вида рафинированного кавалера, будто заодно уже и гусар прирождённый – офицерская форма позволяет.

Вас можно? – Гунар пригласил девушку, щелкнув каблуками.

Можно.

Оркестр как раз озвучивал подходящее для знакомства танго медленного разлива: шаг влево, два шага вправо, и прижимайся по мере возможности.

У Гунара мера вполне безгрешная – лезвие ножа легко проходит между его и её грудью.

Но растратчику народного достояния с пьяных глаз показалась, что их телесное сближение таит опасность для его планов на ближайшую ночь. И он пихнул юного лейтенанта, направляя его неподконтрольное движение в сторону братьев Асановых, за компанию с которыми пролил не один литр боксёрского пота.

Ты чего? – обратился Яйя к Торчуку, поднимаясь из-за стола в полный рост.

А ничего! разбушевался ревнивец и замахнулся, будто в кулаке носил ударную силу.

Нет, в кулаке он ничего не носил. И упреждающий удар пришёлся ему в челюсть, отправив в глубокий нокаут и, следом за ним, в объятья Тонника, из которых он мог выбраться теперь только в камеру предварительного заключения.

Тут меня и позвали на ужин, чтобы – не дай Бог – не ввязался в попутную драку.

Папа, мама, наша гостья из Еревана Карине, двоюродные братья из Таллина Гриша, Лёня.

Чок-чок. Лехаим! На здоровье!

В один момент все проблемы выскочили из головы.

А помнишь, Гриша?

Помню! – звучало под столкновение рюмок, и хотелось чокаться до бесконечности, будто под стекольный перезвон и жизнь удлинялась до самого горизонта.

 


* Привет! (лат.)