Единожды солгав
Единожды солгав
Этот рассказ – не документальное повествование, но основан на рассказах моего отца. Многое взято из его биографии, но не всё. Диалоги и некоторые детали придуманы мной. Но это ничего не меняет в общей картине событий… Нижайший мой поклон ветеранам и вечная память участникам и жертвам великой и проклятой Второй мировой войны, раскрывшей в людях не только высочайшую степень героизма и самопожертвования, но и неизмеримые глубины подлости, низости и коварства. А ведь об этой второй составляющей мы как-то всегда стыдливо умалчиваем…
Последние ночи Гирш не спал. Или всё же спал – точно он этого не помнил, потому что вокруг него стояла необычная тишина. Никаких звуков не было. Даже привычного перешёптывания соседей по нарам, кашля и стона больных. Или он этого просто не слышал из-за слабости.
Правда, где-то на второй день (или третий) он попросил соседа справа принести попить, и тот, кряхтя и тихо матерясь, отбросил тряпьё, которым накрывался, и принёс ему кружку ледяной воды из бочки, стоявшей у входа. Не открывая глаз, Гирш проглотил пару глотков, и его стало тошнить. Но он сдержал тошноту и снова провалился в привычную полуявь-полусон.
А на третий день двери барака распахнулись, и внутрь хлынул свет и чистый морозный воздух.
– Живые есть? – весело спросил чей-то незнакомый голос по-русски.
В их бараке по-русски почти никто не разговаривал, потому что здесь находились в основном евреи, тщательно отсеиваемые среди других военнопленных. Поначалу их сразу расстреливали, а потом стали использовать на работах в близлежащих шахтах – сами дойдут… Бараки с русскими находились в другом конце лагеря, где Гирш никогда не был. Огромную территорию занимал этот трудовой лагерь, и никто даже не знал, какую.
– Если есть живые, выходите, – продолжал тот же голос, но уже не так весело, – всё, братцы, вы теперь свободны. Конец вашим страданиям…
Гирш оторвал голову от досок и попробовал выглянуть в проход, откуда доносился голос, но сил не было, и он снова закрыл глаза.
– Поднимайся, – толкнул его сосед, – нас освободили. Наконец-то…
Гирш открыл глаза и повернул голову к соседу:
– Ты кто? Раньше тебя тут не было…
– Умер твой прежний сосед, вот я и занял его место.
Ни о чём раздумывать сейчас не хотелось, и даже известие о долгожданном освобождении, о котором в последние дни перешёптывались в бараке, и избавление от неминуемой смерти в лагерном крематории почему-то не радовали Гирша.
Больше всего ему хотелось просто лежать с закрытыми глазами в сладком забытье, где нет ни немцев, ни пронизывающего холода, ни жидкой баланды, ни надоедливых соседей по нарам, одни из которых умирали и их места занимали другие. Лежать бы так бесконечно, пока… А что будет потом, Гирша уже не беспокоило.
– Давай помогу тебе встать, а то ты ослаб сильно…
Гирш почувствовал, как сосед выталкивает своё большое тело из их закутка, спускается на пол и одёргивает одежду. Потом цепкие руки подхватили его под мышки и потащили наружу.
– Оставь меня, я спать хочу, – протянул Гирш.
– Вот вернёшься к себе домой, там и отоспишься. – Сосед хохотнул и прибавил. – Теперь мы свободные люди. Хотим – спим, хотим… не спим.
Стоять Гирш не мог – не было сил, поэтому сосед подхватил его почти невесомое тело под мышки и поволок к выходу.
У поваленного забора с колючей проволокой стояла солдатская полевая кухня, и солдат огромной поварёшкой разливал в миски дымящуюся серую бурду. К нему тянулась очередь лагерников, и многие стоять не могли, лишь прислонялись к стене барака. Некоторые бессильно сидели на грязном затоптанном снегу и ждали своей очереди. Трое солдат, закинув автоматы за плечо, таскали в дальние бараки по нескольку полных мисок. Видно, там люди совсем ослабли и не могли выйти наружу.
– Ты присядь и подожди, – сказал сосед, – а я постою в очереди, возьму тебе и себе. А пока бери, подкрепись. Да другим не показывай – отнимут…
Он протянул Гиршу тряпицу, в которую был завёрнут кусок чёрного сухаря. Гирш послушно сунул его в рот и принялся сосать. Грызть и жевать сил не было.
Когда сосед вернулся с полными мисками, он уже дремал. И только когда его губы раздвинула ложка с обжигающей сладковатой жижей, очнулся и стал жадно пить эту жижу.
– Не торопись, этого у тебя никто не отнимет, – усмехнулся сосед, – теперь уже не будем голодать.
После еды Гиршу стало легче. Он открыл глаза и огляделся. Многие, как и он, не могли держаться на ногах и сидели, привалившись к стенам бараков. Кто-то лежал, почти заметённый начавшейся пургой, а некоторые из тех, кто был посильнее, пробовали получить у солдата с поварёшкой добавку.
– Не велели мне, братцы, – отмахивался от них солдат, – мне не жалко, но вам же хуже будет! Нельзя с голодухи переедать. Через пару часов новую кухню подвезут с горячей кашей, тогда снова покушаете. А сейчас нельзя. Потерпите, родные…
На дорожке за забором с колючей проволокой показался армейский джип, который аккуратно объехал поваленные столбы и, наконец, остановился напротив их барака.
Молоденький лейтенант в надвинутой на глаза фуражке вытащил жестяной рупор и тонким срывающимся голосом закричал:
– Товарищи, вы теперь свободны и скоро сможете вернуться домой, к своим семьям. Но перед этим необходимо пройти некоторые формальности. Завтра с утра сюда приедут врачи и осмотрят вас, затем с вами побеседуют наши представители, и только потом можно будет покинуть это… э-э, место пребывания. – Он запнулся, но поправил фуражку и продолжал: – А сейчас просьба разойтись по своим баракам. Покидать территорию лагеря пока никому не разрешается. Вечером в шесть часов будет ещё один приём пищи. Попрошу соблюдать порядок. Во избежание инцидентов нами выставлена охрана, так что пытаться самовольно уходить я вам не рекомендую…
Сосед Гирша, сидевший рядом с ним на корточках, недовольно пошевелился и проворчал:
– Ну вот! Немцев прогнали, а своих вертухаев поставили. Какое же это освобождение?!
– Он же сказал, что это на день-два, пока врачи нас осмотрят, потом наверняка какие-нибудь документы выправят, – почему-то стал заступаться за лейтенанта Гирш, – да и покормят…
– Не нравится мне это, – не успокаивался сосед, – было бы правильней, если бы распахнули ворота, и топай себе на все четыре стороны. Так ведь нет, что-то крутят они.
– Поживём – увидим…
Однако через день или два их так и не отпустили. Правда, кормили – трижды в день привозили кашу, картофельную похлёбку и хлеб, что позволило немного окрепнуть и встать на ноги. Приезжали обещанные врачи, которые осматривали людей, а тех, кто нуждался в срочной помощи, увозили в госпитали. Потом появились армейские особисты, которые дотошно выпытывали у каждого лагерника, кем он был раньше, где жил до войны, в каких частях воевал и как попал в Аушвиц. Особый интерес вызывали евреи – как им удалось попасть в трудовое отделение, а не сразу отправиться на конвейер смерти в Биркенау?
Гирш спокойно отвечал на вопросы, потому что скрывать ему было нечего. Да, он родился в маленьком местечке под Белостоком, потом вместе с семьёй перебрался в Белоруссию, где закончил школу, а потом поступил в Ленинграде в институт, по окончанию которого призвался в армию и даже успел поучаствовать в освобождении Западной Украины и западной Белоруссии.
С началом войны в первом же бою его сапёрный батальон попал в окружение под Великими Луками и был разбит. Он попробовал пробраться к своим, но попал в плен, откуда бежал, опять был захвачен, и тогда его отправили уже сюда, в этот проклятый лагерь смерти.
Единственный вопрос особиста немного удивил Гирша: как он, еврей, всё-таки сумел избежать немедленного расстрела у немцев? Ведь немцы сразу отсеивали из общей массы коммунистов, политработников и евреев.
Гирш пробовал объяснить, что количество пленных было такое, что немцы даже не успевали оглядеть каждого, но выборочно всё же проверяли. И он видел эти проверки, когда людей выводили из строя и расстреливали на глазах у всех.
Один раз его пропустили, другой раз очередь до него не дошла, а потом их и вовсе погнали на станцию – какую, он не знает, погрузили в товарные вагоны и привезли сюда. А здесь обнаруженных евреев тоже расстреливали, а спустя некоторое время уцелевших стали просто гонять на работу в шахты.
На последний вопрос: «Как вы всё-таки сумели выжить, когда столько ваших соплеменников здесь погибли?», – он ответить не смог, лишь неопределённо пожал плечами. И в самом деле, как объяснишь, что чувство острой опасности до того, как он попал в плен, как-то незаметно сменилось равнодушием к своей судьбе, а бесконечные усталость и голод затушевали вообще всё человеческое, что в нём было. Да и не один он такой был, потому что подлость, обман и предательство, люто ненавидимые им прежде, стали в бараке нормой жизни, вернее, нормой выживания, и уже не вызывали такого резкого неприятия, как раньше. Офицер, похоже, выслушивать его совершенно не собирался, словно и без того знал всю подноготную Гирша…
Потом он вызывал его к себе ещё дважды и задавал почти те же вопросы, что и в первый раз. Видно, проверял, потому что, как теперь становилось ясно, не особо доверял Гиршу и остальным его собратьям по бараку.
– А у тебя как? – спрашивал Гирш своего соседа, когда возвращался в барак после допроса.
– Я у него пока не был, – отмахивался тот. – Да я к нему и не рвусь. Небось, думаешь, что тебя раньше других отсюда отпустят, если с ним будешь откровенничать? Ничего подобного…
Такое нежелание поскорее закончить все формальности Гирша удивляло. А больше всего удивляло то, что сосед, весьма неохотно признавшийся, что зовут его Михаилом, почти ничего не рассказывал о себе, зато постоянно, как тот же дотошный особист, выспрашивал у Гирша о том, откуда он родом, где служил и как попал в плен.
– Тебе-то это зачем? – как-то не выдержал Гирш.
– Ну как… – замялся Михаил. – После возвращения домой, может, встретимся. Вот, например, соберусь и в гости к тебе приеду.
– Куда? – тоскливо спрашивал Гирш и сразу грустнел, потому что понятия не имел, где сейчас его семья и где он будет жить после возвращения.
Постепенно их барак пустел. Один, а то и два раза в день к ним заходил офицер со списком и вызывал людей по именам.
Остающиеся выходили на улицу и с завистью наблюдали, как отъезжающие счастливчики лезут в кузов грузовика и исчезают за воротами лагеря, который до сих пор охранялся, но уже не немцами, а русскими.
– Что они резину тянут? – удивлялся Гирш. – Погрузили бы всех и отвезли на станцию. А там мы как-нибудь уже сами добрались бы до дома.
– А где сегодня твой дом? – грустно усмехался Михаил. – Может, его уже и нет…
– Что ты предлагаешь? Тут оставаться?
– Давай вместе держаться. Так легче будет, раз уж мы столько времени продержались.
Последние его слова Гирша немного удивили, но он ничего не ответил. На самом деле Михаил появился рядом с ним только в последние дни, а раньше его не было. Но говорить об этом Гирш не стал. Чего доброго, Михаил обидится и бросит его, а одному оставаться никак не хотелось. Вдвоём всё-таки он чувствовал себя уверенней. Наконец, очередь исповедоваться перед особистом дошла и до Михаила.
– Слушай, – шепнул он Гиршу, – когда меня вызовут, и я скажу им, что мы с тобой земляки и воевали вместе. Вместе в плен попали, и всё время держались друг друга…
– Зачем тебе это? – удивился Гирш. – Не хочешь рассказывать о себе правду?
– Какая им разница? Начнут тянуть время со своими проверками. А так – вызовут тебя ещё разок, ты подтвердишь мои слова, и всё в порядке. Домой раньше отпустят. Вместе поедем.
Слова приятеля озадачили Гирша, но ничего говорить он не стал. Вероятно, тот более реально оценивал ситуацию и был по-своему прав. Что ж, нужно сказать – значит, Гирш скажет. Хотя странно всё это – придумывать то, чего не было.
Ещё пару дней бывших заключённых вывозили грузовиками с крытым верхом из лагеря. Однако до Гирша и Михаила очередь всё не доходила.
– Что они тянут? – ворчал Михаил. – Небось, всё проверяют и проверяют. Когда же им надоест?
– Смотри, я заметил, что в первую очередь вывозят тех, кто в Красной Армии был рядовым, – предположил Гирш, – а офицеров пока не трогают. Наверное, дополнительно проверяют. Я же был младшим лейтенантом, и это сразу сказал. А ты кем был?
– А я был рядовым. И служил в твоей роте, – усмехнулся Михаил, – ты, надеюсь, помнишь?
– Я не ротой командовал, а был заместителем командира сапёрного батальона.
– Ну да, как это я забыл? Теперь запомню.
Что-то в речах Михаила было неприятное, а что, Гирш понять не мог.
Наконец, его снова вызвали на беседу. На сей раз с ним разговаривал не один пожилой капитан, как это было раньше, а целых трое офицеров, да ещё у дверей стояло двое солдат с винтовками.
– Присаживайтесь, – сразу без приветствия сказал моложавый подполковник с кругами под глазами, вероятно, от недосыпания, – разговор будет долгий, и ещё неизвестно, чем он закончится.
Гирш недоумённо пожал плечами и присел на низкую табуретку посреди комнаты.
– Итак, расскажите снова о себе. Как вы выходили из окружения, кто был с вами, как попали к немцам. Короче, всё очень подробно, и постарайтесь ничего не упустить.
Странно было, ведь он уже рассказывал обо всём несколько дней назад, и это тщательно записывалось армейским писарем, теперь же его слушали трое, но чувствовалось, что слушают как бы по обязанности, однако, когда он стал рассказывать о своём пленении, тройка оживилась.
– Как звали немецкого офицера, который беседовал с вами, и какое у него армейское звание?
– Откуда я знаю! Со мной лично никто не беседовал. Все мы в общем строю стояли. Наоборот, я даже уклонялся от личных бесед, потому что немцы сразу поняли бы, что я еврей, и расстреляли бы без разговоров.
– Но ведь не расстреляли же, как многих? А выискивали евреев, насколько мы знаем, довольно тщательно, – подполковник невольно хмыкнул, – даже штаны кое-кому снимали, чтобы проверить, есть ли обрезание. Было такое?
– Было, – насупился Гирш, – только нашего брата, военнопленного, скопилось столько, что не успевали со всех штаны снимать. Когда темнело, сразу в котлован сгоняли гуртом, даже не пересчитав, чтобы не разбежались, а тем временем новых подгоняли и к нам спускали.
Утром всё начинали заново. Кому не повезло, тех сразу, не отводя далеко, расстреливали…
– Значит, вам повезло, я правильно понял? А потом перегоняли, не пересчитав и не проверив, за много километров, и вы прошли несколько таких пунктов? Как вам всё это время удавалось скрываться?
Гирш помотал головой и вдруг разозлился:
– А вы на внешность мою посмотрите – я белобрысый, глаза серые – сильно похож на еврея? А немцы штаны снимали с тех, у кого внешность подходящая. Сюда даже кавказцы-мусульмане попадали, за евреев их принимали. Как они ни кричали, что не евреи, всё равно расстреливали.
– А вам, еврею, значит, повезло, – настойчиво повторил подполковник, – очень интересно…
Он медленно встал из-за стола, обошёл вокруг сидящего на табуретке Гирша, потом вытащил из пачки, лежащей на стопке бумаг, папиросу и неспешно прикурил.
– Что вы от меня хотите? – спросил Гирш, успокаиваясь. – То же самое вам могут многие рассказать. Здесь почти все попали в плен так же, как и я.
– Все, да не все. Ведь вы же были советским офицером? А офицеров сразу отделяли от солдат. Почему же вы оказались не с ними, а вместе с солдатами?
– Как только мы попали в плен, я сразу понял, что меня ничего хорошего здесь не ждёт. Поэтому снял солдатскую гимнастёрку с убитого и надел на себя. А свою офицерскую выбросил. И документы тоже.
– Схитрили, значит… И никто из ваших подчинённых этого не видел?
– Видели, наверное, но кто об этом немцам станет рассказывать? Так многие офицеры поступали.
– И ваш напарник Михаил это видел?
– Напарник? Наверное, видел.
– А вот он нам сказал, что нет.
– Ну, наверное, в тот момент, когда я переодевался, его не было рядом… Но, извините, какая разница? Зачем вы об этом спрашиваете? Разве это важно сегодня?
– Что важно, а что не очень, решаю я! – отрубил подполковник и с силой раздавил окурок о край стола. – Я задаю вопросы, а вы отвечайте. Итак, вернёмся к нашему главному вопросу: когда вы впервые встретились с немецкими офицерами, которые завербовали вас? Нам нужны их имена и звания. Отвечайте прямо, не юлите.
– Да вы что, с ума сошли? – опешил Гирш. – Какие офицеры? Какая вербовка?! Кто вам такую чушь наговорил?!
– Ваш приятель. Говорит, что был свидетелем разговора и даже запомнил имя офицера.
– Да какой он мне приятель! И не служил он со мной, а попросил, если спросят, сказать вам, чтобы меньше выяснений было…
– Слушай… как тебя там по-русски… Григорий! Тебе самому-то не смешно то, что ты сейчас мне лепишь? Хочешь перевалить свою вину в измене родине на кого-то другого? Того, кто тебя спас от голодной смерти и потом вывел на чистую воду?
– Но это же неправда! Всё, что он сказал, неправда! Почему вы поверили ему, а мне не верите?!
– А мы и тебе верили, только ты не захотел правду рассказывать! Как верить повторно, если ты солгал уже один раз?.. А теперь вдруг выясняется, что вы не знакомы. Кто же он тогда?
– Не знаю! Он со мной не служил. У него получше расспросите…
– Расспросим, не сомневайся. Если и он нам врёт, то встанет у одной стенки с тобой… «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» Знаешь, кто это сказал?
– Кто?
– Козьма Прутков.
– Вы шутите?
– Да уж какие тут шутки…
Подполковник сел на свой стул, подписал бумагу и кивнул молчаливым коллегам:
– У вас, товарищи офицеры, вопросов не будет? Если нет, то можно его забирать. – И потом солдатам у дверей. – Выводите его и сажайте в машину. Пускай с ним дальше разбираются те, кому положено…
По приговору тройки Гирш получил десять лет лагерей и чудом остался жив в воркутинских шахтах, а потом на прокладке железнодорожной ветки Воркута–Хальмер-Ю. Как ни странно, но спасла его полученная ещё в Ленинграде специальность экономиста. Благодаря ей он трудился учётчиком и не находился весь день на морозе, где погибло много его товарищей по новому лагерю, осуждённых, как и он, за измену родине.
Как сложилась жизнь его «напарника» Михаила, даже фамилии которого он так и не узнал, навсегда осталось для Гирша тайной. Да он и не хотел ничего знать о нём. Этот человек, оклеветавший его, чтобы спасти собственную подлую душонку, был ему больше не интересен. Наверняка за ним числились какие-то грешки, если он скрывал своё имя. Да и что он сказал бы этому Михаилу, если бы встретил после войны и после лагерей?
И только в середине шестидесятых годов Гирша неожиданно вызывали в райвоенкомат и сообщили, что он реабилитирован.
– Значит, с меня снято обвинение в измене родине? – спросил он.
– Вас реабилитировали, – повторил ему тамошний майор. –. Вам понятно, что это такое? Формально вас простили… – Он отвернулся в сторону и вдруг процедил сквозь зубы, словно сплюнул. – Но я бы вашего брата…
Каждый День Победы, когда все вокруг радовались и славили советского солдата, защитившего мир от коричневой чумы, Гирш становился печальным и неразговорчивым. Радоваться со всеми он почему-то не мог. До самой своей кончины он так и не определился, праздник ли это или день, перечеркнувший всю его судьбу.
А иногда он даже завидовал своим родственникам, погибшим в самом начале войны в белорусском гетто. Они-то отмучились сразу, и не гнили заживо долгие десять лет в страшных северных лагерях – достойных продолжениях ненавистного и не забытого фашистского лагеря, до сих пор снившегося ему, и из которого он всё время никак не мог выйти…