Журнальный мир

Ещё раз о чудиках Шукшина

Чудики – один из важнейших образов как в литературном, так и в кинематографическом творчестве Василия Шукшина. Можно даже сказать, что это своеобразный концепт. Это некая точка, точка зрения, через которую художник смотрит на Россию. Через образ таких «странных людей» Василий Макарович исследует спонтанное поведение людей. Такое поведение исключает рациональный расчёт. В общем-то, можно сказать, что эти люди делают глупости или просто абсурдные вещи. Например, дед Новоскольцев Тимофей (рассказ «Критики»), увидев на телеэкране неправдоподобных плотников (руки у них не такие), заспорил с семейством сына и, в конце концов, разбил сапогом телевизор. Действие лишено рационального смысла и, более того, даже совершёно себе во вред (телевизор-то сына был). Иногда такие действия становятся систематически повторяемыми, например, в рассказе «Миль пардон мадам» главный герой снова и снова рассказывает заезжающим время от времени в деревню туристам сочинённую им историю о своём неудачном покушении на Гитлера. Он знает то, что эта история выдумана, понятно и тем, кому он её рассказывает. Впрочем, иногда поведение чудиков нельзя назвать спонтанным – скажем, собственно, чудик из одноимённого рассказа раскрашивает детскую коляску, чтобы сделать что-то приятное для жены брата, которая почему-то его недолюбливает. Хотя это довольно неожиданное и не стандартное решение. Сам Шукшин полагает, что его герои обладают «разумной душой».

С чем же не согласна «разумная душа» шукшинских чудиков, против чего она протестует? Странность спонтанного поведения шукшинских персонажей указывает на утрачиваемую русским обществом гармонию со своим космосом. Можно сказать иначе: русская жизнь утрачивает самобытность, свою укоренённость в народной культуре. Русская жизнь становится Иной. Но что скрывает слово «Иное»? Если проанализировать антиподов чудиков (тех, кому противопоставлено спонтанное поведение), то можно увидеть то, где русский мир отклоняется от своего пути, что именно разрушает русскую самобытность.

Во-первых, герои Шукшина противостоят городскому укладу жизни. Но проблема в не том, что город живёт иначе. Совсем нет! Крестьянин, переезжая в город, сохраняет своё прежнее крестьянское сознание и следует сохранившимся в нём, в этом сознании, образцам поведения. Он следует им не критично. Крестьянин в деревне вынужден приспосабливаться к природе, к темпу и ритму сменяющихся времён года. Там он – часть природы, естественный человек. Но, живя жизнью рабочего или служащего, новоявленный горожанин отрывается от природы, а привычный способ поведения остаётся, однако, теперь ему приходится – приспосабливается к государству. Так он становится не частью могучей стихии, а винтиком равнодушной механики государства. В результате получается обезличенный: банальный и скучный приспособленец. Некто Кузовников в рассказе «Выбираю деревню на жительство»: «сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по складскому делу». И, действительно, прожил, «и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили». Но не реализованное крестьянское естество тянет его в деревню – вот он и ходит на вокзал и «выбирает» себе деревню для жизни, хотя из города уезжать не собирается. Не испорчен он до конца, но ведь, может быть, по другому, скажем больничные вахтёры («Ванька Тепляшин», «Кляуза») утратили всякую человечность и напоминают, скорее, какие-то механизмы. «Красноглазый», «есть ли бородавка у неё на лице» – вот, что по существу может сказать о них автор.

Проблема в том, что советский город формировался не в результате самодеятельных усилий людей, а как следствие заказа государства на промышленное и научное производство и советские горожане потому не самостоятельные субъекты хозяйственной и культурной деятельности, а наёмные работники государства. Но не субъекты не могут создать городскую культуру. «Владимир Семёнович из мягкой секции» однажды бросил пить и понял, что он одинок – даже некому его выслушать. Мы не видим в произведениях Шукшина того, что можно назвать городской культурой. Потому город и живёт часто по принципу: «человек человеку – волк», в нём нет места человеческой солидарности. (Рассказ «Охота жить»). Охотник Никитич фактически спас и не выдал сбежавшего преступника, даже простил, что тот украл у него ружьё и согласился отдать ему свой охотничий инструмент на время, а бандит взял и выстрелил в спину. Так и вспомнишь блатных из знаменитых очерков Варлама Шаламова. Но ведь именно этот душегуб считает себя хозяином города.

Только и в деревне ситуация не на много лучше. Колхозное крестьянство тоже во многом стало наёмным работником государства. Кроме того, колхозы, как крупные сельскохозяйственные предприятия, распределяли обязанности между работниками, в результате много видов деятельности на селе лишались связи с природой – можно всю жизнь просидеть в конторе, как старик Баев из «Беседы при ясной луне». Этот персонаж – явный антипод шукшинским чудикам. Его кредо – «смета», то есть не спонтанное, а именно продуманное, расчётливое поведение. Так и прожил свою жизнь и возомнил себя умным. Вершиной такой жизни было – полежать в горбольнице. Старик Баев – курьёзен, смешон и Тимоха из рассказа «Билетик на второй сеанс» – прожил свою жизнь складским работником – вроде всё хорошо, да что-то не так, – вот и пришлось у своего тестя просить другую жизнь, перепутав его с Николаем-Угодником. Но подобный человек, получая должность начальника, может стать и разрушителем. Так, исходя из чисто рациональных соображений а, именно, добыть кирпичей, «крепкий мужик» разрушил местную церковь, которая была своеобразным символом деревни. Образ церкви, думается здесь, не случаен – такой «сметой» разрушается святость жизни. Поведение «крепкого мужика» хотя и рационально, но при этом оказывается глупым – кирпичи оказались не пригодны для стройки.

На фоне колхозов, стирающих старую крестьянскую жизнь, разворачивается настоящая экзистенциальная трагедия. Рассказ «Сураз» (сураз – это внебрачный сын) назван так не случайно. Спирька Расторгуев, сельский житель и наследует крестьянское чувство жизни, но деятельность его не связана напрямую с природой, он работает шофёром. Этот «молодой бог», способный брать, что хочет, например, отобрать у мужиков ящик водки (за что ещё юнцом получил пять лет), но и одаривать людей со своей «божественной» высоты, так он, будучи, мальчишкой четырнадцати лет вдове с двумя детьми в годы войны не побоялся (!) подкинуть мешок колхозного зерна. Но Спирька однажды столкнулся со своей предельностью. Понял, что он не Бог и может не всё, и с этого момента он начинает испытывать нечто похожее, что испытывал Антуан Рокантен. Нет, конечно, это не тошнота, Спирька – естественный человек, природа не может вызывать у него «тошноту», его разрушает бессмысленность человеческой (своей собственной) жизни. Уход от бессмысленности – это смерть, растворяющая в природе, которая гармонична, поэтому и самоубийство он совершает, лишь тогда, когда находит «весёлую» полянку.

В уже упомянутом мной рассказе «Миль пардон мадам» выдуманная история Броньки Пупкова свидетельствует, конечно, о больной совести. Главный герой не может смириться, что война стала такой ужасной трагедией, унесшей и искалечившей множество жизней. Но дело не только и не столько в этом, Бронислав понимает, что он, действительно, промахнулся своей жизнью, в которой так и не случилось чего-то важного и значительного. Словом, он не хочет быть фантомом, так проявляется его тяга к тому, чтобы быть субъектом в истории.

Не следует думать, что Шукшин однозначно идеализирует «уходящую натуру» – старую крестьянскую жизнь. Он видит, что её время прошло. Сам он понимает свою жизнь иначе, не так, как дядя Ермолай в одноимённом рассказе. А в чём, собственно, суть жизни Ермолая – они работали и детей рожали. «Работали» – создавали материальные блага, «детей рожали» – производили на свет новых работников. Это сугубо материальная жизнь. Сам Шукшин приобщён к мировой культуре и не может жить, как жили его предки, то есть свести её к исключительно материальному производству. Но остаётся болезненный вопрос. Автор, не чувствуя своего превосходства над жизнью ушедшего поколения, заканчивает свой рассказ «Дядя Ермолай» тем, что в смятении не находит ответа на вопрос: «Кто умнее?». Но дело, конечно, не в уме, ведь нет смысла искать превосходство. Жизнь русского крестьянина была гармонична, живя на границе природы и культуры, крестьяне чувствовали себя частью бесконечного космоса. А чтобы избежать одуряющей материальности жизни, такая жизнь освящалась православием. Но в современной жизни разлад. По большому счёту нечего противопоставить предыдущим поколениям. Драматизм ситуации в том, что старина традиционного общества уходит, но настоящей альтернативы ей нет. При этом люди уже не хотят «лезть на печку» им нужен клуб («Артист Фёдор Грай»). Стремление выйти за пределы чисто материальных ценностей хорошо показано в третьей новелле «Думы» фильма «Странные люди».

Не случайно особенное место в необычном поведении шукшинских чудиков занимает их (чудиков) тяга к познанию и искусству. По сути, они заняты поиском нового смысла жизни. Так Князев («Штрихи к портрету») ищет смысл в помощи «целесообразному государству». Государство ему представляется разумной структурой, раскрывающей потенциал человека. Но люди не хотят жить разумно, поэтому жизнь их лишается смысла.

Однако отношение шукшинских чудиков к познанию двойственно: с одной стороны они, действительно, тянутся к познанию, но, с другой, они не доверяют накопленному опыту человечества, не доверяют учёным и науке. Так Моня Квасов («Упорный») прочитал «…что вечный двигатель — невозможен… Прочитал, что многие и многие пытались все же изобрести такой двигатель… Посмотрел внимательно рисунки тех «вечных двигателей», какие — в разные времена — предлагались… И задумался. Что трение там, законы механики — он все это пропустил, а сразу с головой ушел в изобретение такого «вечного двигателя», какого еще не было. Он почему-то не поверил, что такой двигатель невозможен». Тут самое место сказать об оторванности от мировой культуры. И дело, конечно, не только в этом, а в том, что Моня хочет совершить что-то значительное и не верит, что кто-то может быть умней его. Учёные просто решили, что не возможен вечный двигатель, да и махнули рукой, а упорный Моня доведёт дело до конца. Похож на него Андрей Ерин («Микроскоп») и сравнивающий себя со Спинозой Князев («Штрихи к портрету»). Для них всех характерно стремление сделать научные открытия, минуя образование. Похож и Глеб Капустин – мастер каверзных вопросов («Срезал»), который мстит приехавшим в деревню горожанам, пытаясь их унизить, демагогически разоблачив их некомпетентность в сфере их профессиональных или околопрофессиональных интересов. За что он им мстит? Так проявляется неприятие человеческой индивидуальности, неприятие того, что кто-то может стать принципиально другим человеком. И дело не только в зависти. Хотя, наверное, и зависть есть, а именно в неприятии другого, не вписывающегося в его сознание образа мысли и жизни, неприятие «белых ворон». Что это: остаток ли общинного сознания, когда весь мир с общину, якобы берегущий истину, альтернативой которой нет или что-то ещё? Через отношение к культуре у Шукшина очень хорошо, блестяще показана дихотомия русской жизни. Русский человек пытается выйти за рамки народной культуры, но при этом не допускает мысли о другом способе существования, в тоже время выход за границы народной культуры (приобщение к мировой, письменной культуре) делает человека другим. Что значит другим? Дело в том, что посредником между локальной народной и мировой культурой выступает национальная культура, поэтому выход за пределы народной культуры означает стать представителем национальной культуры. Здесь обнаруживается препятствие – старая народная культура в новых условиях будет неизбежно разрушаться, а возникающая национальная культура испытывать серьёзные трудности в своём формировании из-за недоверия ко всему, что выходит за рамки народной культуры. Тем не менее, именно национальная культура может защитить и сохранить народную культуру, отчасти впитав её в себя, отчасти осознав её значение (народная культура не может осознать своего значения, потому что для этого надо увидеть себя со стороны, то есть стать другой – национальной культурой), целенаправленно её охранять. Потому и деградируют люди. Остаётся схватиться за голову и вопрошать: «Что с нами происходит?».

Я понимаю, что тезис, утверждающий, что русская национальная культура ещё не сформировалась, выглядит рискованно, поэтому попробую объяснить свою позицию. В статье «Образ России в поэзии Николая Рубцова: штрихи к портрету» я говорил о различных социальных процессах, характерных для Европы и для России. В Европе шёл процесс модернизации, в ходе которого в, том числе, формировались и европейские нации. В России же, шёл процесс трансформации не общества, а, скорее, государства. Государство с, одной стороны, приспосабливалось к внешним угрозам (воинственная степь, модернизирующееся страны Европы), а, с другой стороны, к нуждам собственного, преимущественно крестьянского населения. Возникшее централизованное государство во многом было необходимо для отпора внешним врагам (яркая фигура здесь Иван Великий). Затем шёл процесс формирования конкурентоспособного (по отношению к Западу) государства (символом этого процесса можно назвать Петра Великого). После чего в, том числе, под давлением революционеров, включая большевиков и В.И. Ленина, шла трансформация в более справедливую по отношению к своему населению (прежде всего, к крестьянам) страну. Но вскоре маятник качнулся вновь в сторону сильного государства. В таких условиях вряд ли можно говорить о сложившейся русской нации и, стало быть, и о сформировавшейся национальной культуре. Смотри об этом подробнее А.Н. Мельников «Гетерогенные социально-исторические общности и проблема концептуальных измерений их субъектности» Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул: Изд-во Aлтайского ун-та, 2005. - Вып. 4. - 346 с. и В.М. Межуев «Национальная культура в эпоху глобализации» в сборнике «История, цивилизация, культура: опыт философского истолкования» - Спб: СПбГУП,2011.

Я бы сделал следующий вывод: «разумная душа» чудиков через спонтанное поведение бунтует против деградации русской жизни. Россия пропадает из-за отсутствия городской культуры, колхозной организации сельскохозяйственного труда, попытки удержаться за прошлое, оторванности от мировой культуры, своеобразной «общинности» – неприятия человеческой индивидуальности. Если всё это обобщить, то возможно высказать гипотезу: Россия пропадает из-за не до сформированности национальной культуры. Так я понимаю диагноз Василия Макаровича Шукшина. С такой версией, вероятно, можно не согласиться, но прислушаться, я полагаю, было бы не бесполезно.

Образ России в поэзии Николая Рубцова: штрихи к портрету

Эта статья не филологическое исследование на тему: как описывает свою Родину русский поэт Николай Рубцов. Моя цель более скромна и более дерзка одновременно. Моё намерение состоит в том, чтобы объяснить некоторые черты России, проступающие в творчестве Николая Михайловича. Скорее, данное произведение – эссе с некоторыми лирико-философскими отступлениями. Но почему же я говорю и о дерзости? Статья может вызвать неприятие и чувство протеста у многочисленных поклонников поэта, особенно тех, кого называют почвенниками. Впрочем, я бы желал этого и считал одним из признаков достигнутой цели.

Тема Отчизны является одной из центральных тем в творчестве поэта. Образ Отечества у него глубок и неоднозначен. Несомненно, он смотрит на свою Родину с любовью. Но какой он её видит? Для Рубцова Россия страна, прежде всего, крестьянская. Пусть и по советскому крестьянская, но крестьянская. Не случайно, так много стихов о деревне и терзают поэта грани меж городом и селом.

Я вырос в хорошей деревне,

Красивым — под скрип телег!

Одной деревенской царевне

Я нравился как человек.

Там нету домов до неба,

Там нету реки с баржой,

Но там на картошке с хлебом

Я вырос такой большой.

Мужал я под грохот МАЗов,

На твердой рабочей земле…

Но хочется как-то сразу

Жить в городе и в селе.

Ах, город село таранит!

Ах, что-то пойдет на слом!

Меня все терзают грани

Меж городом и селом…

А крестьянин – человек особенный, он живёт на границе между культурой и природой. Его хозяйственная деятельность подчинена природным циклам. Пусть для советских вождей, ориентирующихся на рабочих, крестьянин был маргиналом, но для Рубцова именно такой человек олицетворяет гармонию.

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог…

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной,

Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть…

— Филя, что молчаливый?

— А о чем говорить?

«Русский даос» Филя, живёт в гармонии с миром, и, в самом деле, зачем ему льготы… Даже нежелание Фили говорить напоминает даосский принцип У вэй (не вмешательство). Мир справедлив в его глазах (несмотря на некоторую иронию автора) и вмешиваться в ход его жизни (бороться за те же льготы) нет смысла. Так, видимо, чувствует жизнь великолепный Филя.

На чём базируется эта гармония. Крестьянин – это труженик. Именно труд связывает природу и культуру в нечто целостное и гармоничное, что даже возникает ощущение гарантированности этого мира.

Сибирь, как будто не Сибирь!

Давно знакомый мир лучистый -

Воздушный, солнечный, цветистый,

Как мыльный радужный пузырь.

А вдруг он лопнет, этот мир?

Вот-вот рукою кто-то хлопнет -

И он пропал… Но бригадир

Сказал уверенно: 'Не лопнет!'

Как набежавшей тучки тень,

Тотчас прошла моя тревога,-

На бригадира, как на бога,

Смотрел я после целый день…

Тележный скрип, грузовики,

Река, цветы и запах скотский,

Еще бы церковь у реки,-

И было б все по-вологодски.

Следует сказать, что чувство хрупкости и, может быть, даже случайности сущего и бытия присущее поэту. Об этом ощущении сказано во многих стихах, например, так он воспринимает закат:

Когда заря

Смеркается и брезжит,

Как будто тонет

В омутной ночи

И в гробовом

Затишье побережий

Скользят ее

Последние лучи,

Мне жаль ее…

Вот-вот… еще немножко…

И, поднимаясь

В гаснущей дали,

Весь ужас ночи

Прямо за окошком

Как будто встанет

Вдруг из-под земли!

И так тревожно

В час перед набегом

Кромешной тьмы

Без жизни и следа,

Как будто солнце

Красное над снегом,

Огромное,

Погасло навсегда…

Однако уверенный бригадир обещает, что «мир не лопнет», а, значит, и солнце вернётся, и поэт ему верит. Какая-то гармония и справедливость (можно сказать, русским словом – лад) есть в этом мире и это чувство – следствие жизни трудящегося на земле человека. Бригадир – труженик и руководит тружениками. И отсюда его уверенность. А случайно ли некоторая неуверенность возникает у поэта, то есть человека, не работающего на земле? Не случайно, потому что именно земледельческий труд уравновешивает природу и культуру. И отсутствие церкви замечается автором не напрасно. Храм как бы символизирует эту гармонию, освещает её, указывает на её истинность.

Тем не менее, есть и более веские причины для тревоги:

Взбегу на холм

и упаду

в траву,

И древностью повеет вдруг из дола.

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву.

Пустынный свет на звездных берегах

И вереницы птиц твоих, Россия,

Затмит на миг

В крови и жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя!..

Россия, Русь - куда я ни взгляну…

За все твои страдания и битвы -

Люблю твою, Россия, старину,

Твои огни, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у омутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя…

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы.

Они несут на флагах чёрный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов

в окрестностях

России…

Кресты, кресты…

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они - и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной -

бессмертных звёзд Руси,

Высоких звезд покойное мерцанье…

Поэту кажется, что Русь может исчезнуть, поэт предчувствует угрозу, поэтому нужны усилия, чтобы она смогла себя сохранить. Конечно, «иных времён татарами и монголами» могут быть и фашисты. На это указывают кресты на их флагах (свастики), но может быть это и будущие враги России (не случайно автор описывает их не так ясно, как монголов), а кресты – лишь символы смерти.

Вот мы и заговорили о будущем. Что же такое будущее? Будущее – это иное время, отличное от настоящего. Если следующей день ожидается: будет похож на нынешний, то он не относится к будущему, он продолжение настоящего. Для крестьянина нет будущего. Его деятельность подчинена природным ритмам и потому время для него как бы движется по кругу, отсюда будущее крестьянина это его прошлое, то к чему следует вернуться. А настоящее лишь часть, фрагмент вечного круговорота жизни. Будущее же, как иное чуждое, не настоящее время угрожает сложившемуся укладу. Ещё раз вспомним грани меж городом и селом. Город теснит деревню. Россия уже волей-неволей, но вовлечена в перемены. А, значит, сложившийся образ жизни в неизменном виде сохранить не удастся. Будущее угрожает привычному, но гармоничному образу жизни. Как его сохранить или как сохранить всё лучшее, присущее этому укладу? Вот корневая причина тревоги.

Есть и ещё основания беспокоиться. Поэт говорит о своём чувстве «самой жгучей, самой смертной» связи с Родиной. Но сама Родина не всегда чувствует эту связь с ним.

В моё окно проникли слухи.

По чистой комнате моей

Они проносятся, как мухи, —

Я сам порой ношусь по ней!

И вспомнил я тревожный ропот

Вечерних нескольких старух.

Они, они тогда по тропам

Свой разнесли недобрый слух!

— Ему-то, люди, что здесь надо?

Ещё утащит чье добро! —

Шумели все́, как в бурю стадо…

И я бросал своё перо.

Есть сердобольные старушки

С душою светлою, как луч!

Но эти! Дверь своей избушки

Хоть запирай от них на ключ!

Они, они — я это видел! —

Свой разнесли недобрый слух.

О Русь! Кого я здесь обидел?

Не надо слушать злых старух…

Чем же обидел поэт этих старух? Он не вписывается в их миропонимание. Не работает на земле – а, значит, и чужд сельским труженикам. Так, видимо, представляется им поэт: бездельничает, а может ещё и выпивает (известно, что поэт любил выпить) и что ему от нас надо, ненадёжный он какой-то, от него всего можно ожидать, как бы не украл чего. Не понятен этим старухам (которые вовсе не обязательно и злые) труд поэта. Здесь обнаруживается проблема: крестьянин, живущий в ладу с миром, подозрительно относится к людям, ведущим альтернативный образ жизни. Но это ещё цветочки, а ягодки в том, что поэт-то воспевает их, следовательно, Русь крестьянская уклоняется от самовыражения. Что такое самовыражение? Это выражение себя в другом. Если Русь – крестьянская страна, то самовыражение означает выражение себя в другом не земледельческом труде, скажем, труде того же поэта. Но самовыражение также и выражение себя для других. Но этих других для русских крестьян как бы и не существует. Но другие, это не только нынешние другие люди, но это ещё и другие времена – будущее или, можно сказать, люди будущего, поэтому самовыражение обеспечивает связь времён. А без этой связи будущее, как другое время, есть не что иное, как угроза сложившемуся миру. Поэтому в роли иных времён татар и монголов выступают скорее не либералы и постмодернисты (как подчас думают некоторые почвенники) – они лишь «агенты» будущего. Кто же тогда? А выступают в этой неблаговидной роли сами русские крестьяне, то есть фили, бригадиры и вовсе не «злые старухи». Разумеется, они выступают в ней только тогда, когда они, уклоняясь от выражения себя в другом и для других, препятствуют в этом и остальным.

Таким образом, можно сказать, что поэзия Рубцова указывает на традиционную для русского сознания антиномию. Русская крестьянская цивилизация находит лад с миром природы. Но этому ладу противоречит идея развития. Зачем развиваться, если гармония уже найдена. Отсюда привычное для русских стремление быть альтернативой непрерывно модернизирующемуся (и постмодернизируещемуся) Западу или (и) одновременно догонять его. Эти две задачи несовместимы и абсурдны. Бессмысленность их определяется хотя бы тем, что догонять Запад или идти своим путём – это не более чем неудачные метафоры, переносящие характеристики, свойственные пространственному перемещению на время. Неудачность их связана с тем, что они упрощают и тем самым прячут реальные проблемы, а не актуализируют их. Достаточно просто сказать, что в России и Европе шли разные, отличные друг другу социальные процессы. Но дело не совсем в этом. А в чем? Если совсем кратко, то самобытность немыслима без деятельности. А деятельность в современном мире невозможна без отношений с другими культурами и народами. Отсюда самобытность обретается не через самозамыкание, а через открытость внешнему. И поэт, открытый достижениям культуры и понимающий альтернативность мироустройства, но по-крестьянски, возделывающий свою творческую ниву, оказывается небесполезен. Поэт, впрочем, и любой другой культурный деятель. Впрочем, не только не бесполезен, но и является ключевой фигурой.

* * *

А закончить заметки я хотел бы совершенно субъективными впечатлениями. Я помню русских людей. Помню их трудолюбие, мужество и доброту. Помню их талант. Я смотрю на современных людей и понимаю, что это не русские люди. Во всяком случае, не те русские люди. Кто они? Не знаю!