Журнальный мир

* * *

Час придёт – обрушатся хляби, врази,

серафимы ливнем неотвратимым…

Богоматерь ходит в противогазе

по земле, затянутой серым дымом.

Ободряет, если угасла сила,

раздвигает пламя, как ветви ивы, –

на земле, где теплится Слово Сына,

а пространства ветрены и глумливы.

Богоматерь светится, как берёзка,

как река, где ночью мы сны ловили.

Богоматерь сводит идущих розно,

если в каждом видит по половине.

Над землёй, где быстро живут и жадно

и хандрят на выцветших полустанках,

Богоматерь смотрит из дирижабля

на бессмертных ангелов, на усталых.

А они плывут, в облаках теряясь,

и не каждый их опознает, сидя

на перроне или же на террасе,

в кипяток неспешно макая сито,

положив подушки себе под локти,

внемля ночи в гульканьях голубиных…

Богоматерь дремлет в подводной лодке,

чей фонарь едва различим в глубинах.

На приборах – вечность, на карте – буквы.

Над свечами плавает позолота.

Тишина настолько глухая, будто

больше нет ни раций, ни эхолота,

ни иного средства или мерила,

чтоб во тьме заочно достичь предела.

Тонким пальцем выведено «Мария»

на стекле: от выдоха запотело.

* * *

Позёмка исчезает за углом.

Тоннельно холодны аллеи с вязами,

и тени, вырастая напролом,

вдруг делаются странно долговязыми.

Пока они безмолвны и длинны,

есть шанс, отбросив всё, что наговорено,

вдруг увидать себя со стороны

глазами дома, дуба или ворона.

Так благодатен этот скудный край,

так пахнет небом и церковной сдобою,

что сам себя напутствуешь: вбирай!

И сам себе ответствуешь: попробую.

Все эти стены, вечный гололёд,

следы в сугробах, голуби над корками,

дни вперемешку, ночи напролёт

и сны, что недописаны и скомканы;

рассвет и вариации его,

гирлянды разноцветные, беспечные;

царящее над миром Рождество,

над службой проплывающие певчие.

Я не ищу себе иных оправ,

блажен, кто здесь, кому возможность выпала,

мгновения и отзвуки вобрав,

хранить как знаки правильного выбора –

и в час, когда ряды теней длинны,

и ночь прорехи на небе заштопала,

рассматривать себя со стороны

глазами камня, ветра или тополя.

* * *

Не сдаваться вьюге, не падать, не

поддаваться ветру, роняя стать.

Так метёт на Выборгской стороне,

что другого берега не видать.

Ни домов, ни, паче, резных оград,

ни фигур, ни окон, ни слов, ни зги,

словно вьюга силится отыграть

вечера дождливой глухой тоски.

Словно небо вздрогнуло; словно высь,

где седые кручи, хвосты комет,

осознала: лопни и надорвись,

но другого шанса не будет, нет.

Кирпичи холодных бескрайних стен.

На карнизах лёд, и на крышах лёд.

Высота дохнула на город с тем,

чтобы снег восстал – и к рассвету лёг.

Белый ветер обнял квартал, как шарф,

закружил, засыпал и закидал.

Ночь идёт неспешно по струнам арф,

по ступеням клавиш, колкам гитар.

Снег набился в щели дорожных ран,

силуэты мимо летят, снуют.

В жёлтых окнах, в строгих оправах рам

так манящ, так странен чужой уют.

Я пишу, что видно, что слышно мне,

как летело время, как снег сновал

по кирпичной Выборгской стороне,

лез в глаза, легко прилипал к словам.

Что ни миг, то таинство: синий свет,

бесконечность мира и нагота.

Мы, должно быть, всё же с иных планет –

не привыкнем к этому никогда.

* * *

Не пей вина, Гертруда, пей коньяк,

швыряй куски собакам, что бесхвосты,

пока блестят монетками в корнях

озябшие рождественские звёзды.

Смотри в окно на бледные поля,

где снег с луной опять вступили в сговор,

и мир, как юнга окриком «Земля!»,

предчувствием неведомого скован.

Ты чувствуешь? Колеблется внутри

душа, в которой отсветы, в которой

узлы и комья. Медли и смотри,

забыв о тех, кто прячется за шторой.

Пусть вечный ветер рыщет, голося,

пусть под балконом бродит чей-то голем.

Смотри на потемневшие леса

и облака, простёртые над полем.

Не пей вина, Гертруда, суть не в нём,

иль пей, пока будильник не раздастся.

Однажды мы, наверное, уснём

и нам приснятся белые пространства,

и тонны тишины, и, Боже мой,

крылатые задумчивые кони,

тревожащие небо над зимой,

стоящей на распахнутом балконе.

* * *

На 40-летие свадьбы родителей (26 февраля 2017)

Благословляю день, прошедший до меня,

мелькнувший за окном мгновением нерезким,

где навалился снег на колышки плетня,

на крылья серых крыш, летящих к перелескам.

Благословляю день, случившийся среди

одной из многих зим, и даже вижу вроде,

когда гляжу назад, глубокие следы –

как первые слова на чистом развороте.

Я вижу снегирей на чёрных ветках лип

и солнечных синиц, порхающих у вяза,

и слышу всхлип дверей, далёкий резкий всхлип –

мелодия села, что в памяти увязла.

Мой чёрно-белый сон, цветное синема,

калейдоскоп огней, фрагменты старых фото.

Бродила по земле весёлая зима –

кому-то невтерпёж, прекрасна для кого-то.

И ветер продлевал бредущих силуэт,

и мир был до корней морозами прополот,

и небосвод вбирал, чтоб через много лет

всё это вспоминать, найдя достойный повод.

И холод шёл вослед: какую ни надень

шубейку, а не стой, беги до самой цели…

Благословляю день, холодный зимний день,

случившийся давно и длящийся доселе –

в любом из этих снов, в любой из этих строк,

сопящих из меня, как ярки из закута –

из дальних февралей пробившийся росток,

исток дорог, ещё не пройденных покуда.

* * *

Тане

Ты спишь, ты собралась в клубок,

а я остался вне.

Твой сон отчаянно глубок,

ты там, на глубине.

Твой сон подобен витражу,

ты светишься цветно,

а я не сплю, я сторожу

замёрзшее окно.

Такая темь, такая тишь –

всё горше и трудней

быть одному средь этих крыш

и стынущих корней,

средь этих стен, чьи окна спят,

средь звёзд, что не слышны,

поскольку дышит снегопад

из хмурой вышины.

Так странно средь безмолвных смут,

в скрещениях теней,

где с каждой из ночных минут

всё глуше и темней.

Но сон твой светел и цветист,

как мысли в Рождество,

опал, топаз и аметист

сверкают из него.

Я ободрён, им нет числа –

увиденным не вдруг

витражным отблескам из сна,

разбросанным вокруг.

И свет из глубины идёт,

и снег летит с высот.

Я тихо подвожу итог

и сонно тру висок.

И ночь, что я запоминал,

вся в праздничном снегу,

и знак, предчувствуя финал,

спешит венчать строку.

* * *

Актрисе Наталье Даниловой –

младшему сержанту Варваре Синичкиной

Плавает серый свет, хмурый, как хлопья пепла,

зимний недолгий день входит, скрипя, в ворота.

И замолкает вдруг та, что ребёнку пела.

И от окна глядит – молча, вполоборота.

Бледен, как слабый чай, полдень, бредущий через

город, где ни души в путаной сетке улиц.

Ветер идёт за ним, выгнувшись, подбоченясь.

Смотрят дома вослед ветру, слегка сутулясь.

Город, объятый сном, город, укрытый небом,

выиграна война, брошена оборона.

Окна твои темны, только светло в окне том,

где, замолчав, глядит женщина вполоборота.

Женщина видит мир, замерший у истока,

узкий дверной проём, контуры зябких лестниц,

видит, что на дворы робко легла истома,

и, веселясь, сквозняк к каждой парадной лезет.

Делает круг шофёр – и в подворотне тает,

след, что оставлен им, вытянут, словно петля.

В небе холодный дым. Росчерки птичьих стаек.

Плавает серый свет – хмурые хлопья пепла.

Тихо ползёт авто, холод в его салоне,

стелется тишина робкой позёмкой следом.

Хочет шофёр уснуть в жаркой, как день, соломе,

где-нибудь, может быть, как-нибудь, этим летом.

Трудно ползёт авто, старый мотор надрывен,

мимо немых домов и не коптящих фабрик,

стынущих вдоль реки строем гигантских рыбин,

некогда из воды грузно упавших на брег.

Город, бредя сквозь век, перемогает зимы,

он их стирает в пыль, уж такова порода.

Тени короче снов. Чувства невыразимы.

Женщина от окна смотрит вполоборота.

Чей-то давнишний сон, обжитая заимка,

уровень бытия, вырванный из контекста.

Я подсмотрел тебя – думаю, что взаимно:

просто мне тесно здесь, да и тебе там тесно,

мир, что прописан до крохотных фотографий,

трещинок на стене, слоников на комоде.

Трудно ползёт авто. Тихо бормочет гравий.

Вроде всё хорошо. Может быть, и не вроде.

Ветер смешал цвета скудной своей палитры.

Шелестом тихих струн каждый проём заполнен.

Город закрыл глаза не потому, что титры,

просто он крепко спит, пусть даже только полдень.

Мерно стучат часы, не разбирая суток,

не различая лет – время не знает брода.

Спит на столе письмо. Спит на стене рисунок.

Женщина от окна смотрит вполоборота.

Санкт-Петербург