Глубже смерти
Глубже смерти
***
я несу в Твой свет кромешный
память о стихе
то есть мне везёт не меньше
чем любой блохе
много слишком много чести
зверю бытия
если точно против шерсти
пета песнь моя
если в пьеске скоротечной
некогда не сметь
петь что жизнь шибает течкой
псиной пахнет смерть
что вольно Тебе забанить
за печатный зуд
юзера что нёс всю память
о стихе на суд
DE PROFUNDIS
чтоб тебя обдавало воздушной волной
на вагонных подмостках у выхода стой
ухватившись за поручень крепко
потерпи до Арбатской рукою подать
пусть тебя услаждают сиренам под стать
две звезды Кабалье и Нетребко
чистый лирик но варварских явно кровей
ты невольно подумаешь чем не Орфей
адресуясь к Плутону в Рунете
предпочтёт инспирации скромный привет
не считай меня лохом я знаю что нет
нет любви глубже смерти на свете
а Гермес-то затейник ты только взгляни
за твоею спиною полотна одни
не упрямься тряхни шевелюрой
и признай что задумано очень хитро
до Второго пришествия прямо в метро
пассажиры убиты культурой
ты один не убит только ранен легко
так пускай же добьёт тебя олух в трико
перед стикером с «Пьесой» Монтале
чтоб ни вспомнить не мог ты ни свистнуть коня
Сивка-Бурка да где же ты что за фигня
нас спектаклем таким укатали
ущипни себя сделай усилие брат
выше сил твоих видеть как счастлив до пят
намекая на небо на солнце
итальянский башмачник* почти без труда
сквозь пространство и время спустился сюда
и в глаза этой жизни смеётся
_______
*Имеется в виду портрет башмачника кисти итальянского художника Федерико Андреотти (Federico Andreotti) (1847–1930). Репродукция этой работы экспонировалась, в частности, в одном из поездов Арбатско-Покровской линии Московского метрополитена, впрочем, так же, как и стикеры с произведениями Эудженио Монтале.
ПОДСНЕЖНИК
На сельском кладбище весной,
как в сердце каждом, есть надежда
на самый, может быть, простой,
вот-вот пробившийся, живой,
тебя жалеющий подснежник.
По узким тропкам, меж оград,
теперь к тебе приходят редко.
Так редко, что, бывает, взгляд,
почтивший этот скорбный ряд,
здесь меркнет дольше майской ветки…
Непревзойдённой тишиной,
минором ты ему ответишь —
как будто в самый лютый зной
зайдёшься мыслью ледяной,
нездешних истин суть наметишь.
Поймёшь как будто, что она
не стелется лебяжьим пухом;
и только в слове, тоньше сна,
тобой продолжится весна,
преосенит и сном, и духом.
Конечно, смерть своё берёт, —
в чужом саду берёт и копит.
Но разве это всякий год
на сельском кладбище цветёт
не твой потусторонний опыт?
SАCRIFICIUM
Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Фет
Да что там красавица — мудрая терпеливица,
сидела на ветке осиновой бабочка переливница,
на ветке сырой, у просёлка разбитого, где-то под Туношной,
ожидая решительной, в общем-то, встречи с одним предугаданным юношей,
в роскошном своем камуфляже и с длинным сачком энтомолога
блуждающим в лапотной здешней округе так, скажем, отчаянно долго,
что стало едва ли не жаль молодого, казалось бы, и незнакомого —
прекрасно-простому, хрупкому, нежному насекомому.
Минута еще пролетит в непростом ожидании —
и будет убийственно рад он удачному их свиданию:
сачком ювелирно сработает, над замершей бабочкой склонится…
но никогда не вместит этой жертвы — ни матери… ни поклонницы…
ЛИПА — ЛЮБЯЩЕЕ СЕРДЦЕ
Ты, Липа, памятью моей,
как летний день теплом, богата:
я слышу шум твоих ветвей,
а сам в них слышусь, как утрата.
Простой, изящный абрис твой,
твоя ребристая фактура ―
моей бросают головой
все тени от Москвы до Ура.
Не с пьяных глаз, не с кондачка
свою природную цикличность
мы стягиваем в точку А,
чтоб тайной сутью взять с поличным;
чтоб трепетным своим корням,
питавшим всякое словечко,
за трезвость к терпким временам
вдруг припасти глоток на вечность!
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
От слёз последней суеты
до полугодовалых всхлипов
меня не вспоминаешь ты,
а невозможно любишь, Липа.
***
Давным-давно в земле сырой лежит моя любовь.
…Она приехала в наш класс из города Белёв.
Изящней, царственней, нежней не знал я красоты!
Увы, не бегал я за ней, не наводил мосты, —
записку передал всего один лишь только раз,
и получил в ответ стихи, что ранят посейчас…
Иное грезилось ли ей, была ль она слаба,
но до сих пор не верю я, что это не судьба,
что в безответности ты сам не обретаешь дом,
где небо делается вдруг твоим же должником,
где белый фартук, лёгкий бант и локон у виска,
где песня «Надо же» — как крик с последнего звонка!
Как будто школа ходит в нас, позабывая срок,
а та авария и смерть — один большой урок,
что нет и не было вовек другой такой любви
у милой девочки моей, у Колюжовой И.
ТРИПТИХ НАСМЕШЛИВОЙ БОЛИ
1
Кровотечение старого кирпича
на сереньких стенах Налоговой
инспекции, въехавшей в церковку с лёгкого
решения какого-нибудь Кузьмича,
не свяжешь по-свойски ни ваткою
сугроба, лежащего тут, за оградкою,
ни плотною марлей бинта
снегопада — от Небесного Красного Креста…
И не пусто, размыслив коротко,
в медицинских аптечках города,
да на помощь не скор в нём люд.
Не окажут. Скорей, добьют.
2
В кровопотере старого кирпича
на сереньких стенах Налоговой
инспекции самого, кажется, недалёкого
нет резону для властвующего дурачья.
«На пиру буржуазной политики
без того столько крови повытекло,
что, — ощерится, — пей — не хочу!»
Где уж тут обращаться к Врачу.
Герб орлиный парит над народами!
Он следит за твоими доходами,
он, двуглавый, следит за тобой, —
как ты дышишь свободой такой?
3
Кровоподтеки старого кирпича
на сереньких стенах Налоговой
ни одному даже с «волчьим логовом»
не срифмовать из клерков ее сгоряча.
Впрочем, сеятель триптиха этого,
сотрудник мощнейшего педколледжа Дорассветова,
сам, должно быть, не так преуспел в стихе,
как, скажем, в безумии или грехе:
стоит у окна, элегантный, стареющий,
под взглядами тонких студенток взрослеющих,
смущённый не жизнями их безохранными,
а в проулке напротив посмертно запекшимися ранами.
ЭТОТ ТОПОЛЬ У ДОМА
этот тополь у дома
и забор покосившийся весь
и журавль и солома
дом и тополь у дома
пусть навеки
останутся
здесь
плотью клин свой возделай
и душою засей не вразброс
БОГУ ВЕЧНОЕ ДЕЛО
до безумия
искренних
просьб
УМЕР МОЙ ДЯДЮШКА…
умер мой дядюшка
вечный лесничий
сделался вепрем а может
лисичкой
слился с просёлком
с грибным перелеском
плеском озёрным
живым таким плеском
свежим туманом за чудо-холмами
в тихой низинке где топь с бочагами
Господи
с чем же ещё он мог слиться
с листьями дуба в зелёной петлице
зеркальцем селезня
клюквой на диво
полем
где вызрел avena sativa*
с непобедимой своею двустволкой
с жизнью короткою ставшею
долгой
_______
*Овёс обыкновенный (лат.).
К АНАТОЛИЮ**
Вот крест!
Настанут времена
такие, Толя,
когда ни плевел, ни зерна
не будет в поле.
Когда не будет ничего
на нём, похоже,
поскольку поля самого
не будет
тоже.
Не будет честного труда
и хитрой лени,
ни слова «нет»,
ни слова «да»,
ни слова «Ленин»;
ни зла —
от крови детской до
собачьих будок, —
ни цвета беж, ни звука До
уже не будет;
противоречащих идей;
событий броских;
и даже белых лебедей
не будет
просто.
Запомни:
хлеба и вина,
дорог
и станций…
И только эта тишина,
ты слышишь, Толя (!!!),
— ТИ-ШИ-НА —
пойми, дружок,
она
одна
должна
остаться…