Журнальный мир

«Дыши»

Йоко Оно

1

Сегодня мой самый любимый день — вечер пятницы. Обычно в пятницу у меня впереди два выходных. А с пятничным вечером, считай, все три. Но все дело в том, что с понедельника начинается мой отпуск и продлится он целый месяц. Но это еще будет впереди. А сегодня у меня — ЦЕЛАЯ ПЯТНИЦА!

Приехал с работы, быстренько сварганил ужин в виде яичницы с добавлением всего, что нашел в холодильнике. Помните у Джерома К. Джерома в книге «Трое в лодке, не считая собаки» упоминается «ирландское рагу», которое представляет из себя тушеное блюдо из всего, что вы найдете в холодильнике? Я попробовал это сделать, и оказалось, что книга не обманывает — получается, действительно, очень вкусно. А если под рукой есть майонез и сыр, то точно, пальчики оближешь.

Все это я приготовил очень быстро, сделал пару глотков крепкого чаю, и вот, уже на велосипеде еду на море. Хотя, чего тут ехать? Только и надо, что подняться на дюну и вот вам море с бесплатным видом на закат, как по расписанию. Сегодня вода в море теплая. Вон, страна голопузия в ней плещется! А потом, накупавшись, можно будет бухнуться с книгой на песок. Сейчас для счастья мне ничего больше и не надо. Сегодня взял с собой Хемингуэя, это, для меня, самое любимое летнее чтение. Каждое лето перечитываю «Острова в океане».

Как хорошо на волнах! Они поднимают тебя, и тут же ты погружаешься в провал между ними и тогда берега не видно, кажется, что ты в бескрайнем, открытом море, и над тобой только голубое небо, облака и пена волн, сбиваемая ветром. Я поворачиваюсь лицом к закатному солнцу, прикрываю глаза, чтобы солнечный свет не слепил и, чувствуя всем телом прохладу моря, говорю — «Боже, спасибо тебе за все! Я счастлив!»

Это и есть вся моя молитва. И я уверен, что Бог меня слышит. Чем это море хуже любого храма, который строят люди? Вон, какой надо мной голубой купол! Вон, какая закатная роспись!

Волны несут меня к берегу, выхожу и, обсыхая, разглядываю детвору с совками, ведерками, играющую на песке. Пытаюсь снова научиться быть таким, как они. В отличие от нас, взрослых, они в момент игры ни о чем, кроме того, что видят их глаза и делают их руки, не думают. Мы, взрослые, так уже не умеем. Играя, дети живут с чувством вечности. Для них не существует ни «сегодня», ни «завтра», а есть только одно это мгновение, и оно вечно. Это потом в школе им разъяснят, что есть дни недели и надо думать о завтрашнем дне и беспокоиться о нем, ведь то, что будет завтра, неизвестно, а все неизвестное порождает тревогу.

Да, все началось со школы. Вот, представляю я понедельник, среду или пятницу. Что я вижу? Конечно, разворот школьного дневника. Вот она — среда, внизу на левой странице разворота. Вот, откуда все это идет.

А та детвора, что в песке копается, ни о чем этом не знает. Они сейчас не просто маленькие детки, занимающиеся всякой ерундой. Нет, это невероятные существа. Они живут в совершенно другом мире. Они живут в вечности.

Хотелось бы снова этому научиться. Просто видеть небо, слышать, как шумит море, как ползет божья коровка по пальцу, а не думать, как в понедельник справиться на работе с той или иной задачей. И ведь самое смешное то, что в понедельник, в городе на работе, я буду мысленно бродить у моря и видеть людей на пляже, которые уже загорают и купаются… Эх, никогда меня нет там, где я нахожусь…

Я ложусь на теплый песок и начинаю читать. Краем глаза замечаю муравья, бегущего по странице. Здорово лежать на теплом песке под последними предзакатными лучами солнца и читать книгу! На страницах книги посверкивают песчинки. На песчаных пригорках шуршат на ветру островки жесткой осоки и покачиваются стебли дикого овса. Я поднимаю нагретую солнцем книгу и прижимаюсь к ней лицом. Шум моря еще сильнее, отраженный книгой.

Переворачиваюсь на спину и смотрю в небо. Облака окрашены теплым светом, они уже гаснут понемногу на бледно-голубом небе и медленно летят в сторону моря.

Я одеваюсь и собираюсь уходить. На голубой лавочке никого нет, только ворона враскачку прохаживается по ней, клюет и сбрасывает на землю что-то блестящее.

Проходя мимо, взмахом руки, отгоняю ворону. С недовольным карканьем она боком отбегает в сторону.

Переехав через дюны, поросшие соснами, выезжаю на дорогу. Здесь шум моря не слышен. Я еду на велосипеде по гладкой асфальтовой дороге. Хорошо разогнаться так, чтобы с ветерком! Эй, воробей в сторону!.. По обеим сторонам дороги проносятся дома со светящимися окнами. Иногда слышится музыка и смех играющих во дворах детей. Начинает темнеть. Шашлычком запахло… Мне очень нравятся дома, в которых светятся окна. Нравится, когда на террасе едва видны силуэты людей, они тихо беседуют, слышны их голоса.

Проезжаю мимо двора, в котором живет огромный белый пес. Это большой оригинал. Его сейчас не видно за частыми планками забора, но я-то знаю, что он там. Каждый раз, когда проезжаю мимо полураскрытых ворот, он показывает мне свою очередную игрушку.

Так и есть — стоит в проеме полуоткрытых ворот и держит в зубах диванную подушку.

— Ух, ты!..— восторгаюсь я.— Хороший, хороший пес!

Фыркнув, он поворачивается и трусит во тьму. А я еду дальше и вспоминаю о своей собаке. Не очень-то мне нравится об этом вспоминать. Но сейчас так получилось.

Было это месяца два назад. Вернулся как-то вечером точно с такой же прогулки и увидел у своего забора пса. Он тяжело дышал, высунув язык и грустно так, вроде как виновато, смотрел на меня. Это был большой пес, что-то вроде овчарки, но явно не чистокровной. Я зажег свет на кухне и стал готовить ужин. Выглянув в открытое окно, увидел его. Он смотрел на меня и принюхивался к запаху жарящейся картошки. Открыл холодильник, раздумывая, чем бы его покормить. Увидел пару сарделек и решил, что ему понравится. Подошел к нему, видя, что он внимательно смотрит на мою руку с сардельками, и положил их перед ним.

Я поразился тому, как молниеносно пес их проглотил.

«Да ты голодный! — подумал я.— Но что же тебе еще дать?» Кроме жареной картошки у меня в этот вечер ничего не было. Правда был еще кусок колбасы и хлеб.

— Пошли! — позвал я собаку, приоткрывая калитку.— Пойдем, похлопал я рукой по ноге, полагая, что именно так и надо подзывать собаку. Он действительно встал и пошел за мной, но в дом не вошел, а улегся снаружи в прямоугольнике света, падавшего из открытой двери.

Ночь была звездной. В такие ночи мне всегда кажется, что небо медленно кружится над домом, звезды сверкают, переливаются. Я сидел на ступеньках, бросая собаке куски хлеба и колбасы, потом вошел в дом и закрыл дверь. Калитку я оставил открытой, чтобы он мог уйти.

Но пес не ушел. На следующее утро я, отправляясь на работу, увидел его в дальнем конце двора, он обследовал территорию, обнюхивая все, что казалось ему интересным.

«Нормально! — подумал я,— Похоже, у меня появилась собака». Не скажу, что меня обрадовала эта мысль.

А в конце дня, когда усталый и измотанный вернулся домой, я прямо-таки растрогался — меня встречали. Никогда меня так еще не встречали. Прямо у калитки. Да еще виляя хвостом. Это меня тронуло. Но и я о нем не забыл — купил собачьего корма и все то, что, по моему мнению, могло ему понравиться.

Не скрою, хоть пес жил во дворе, но даже в доме стало как-то уютнее. Чувствовалась рядом живая душа. Я ощущал это даже в спальне, лежа в постели с книгой в руках.

Прошло несколько дней. Однажды вечером начался сильный ливень с ветром. Под козырьком над входом пес спрятаться не мог. Косые струи дождя и там все заливали. Я открыл дверь и впустил его в дом. Но дальше прихожей он не пошел, а улегся на коврике рядом с обувью.

Спать не хотелось, я заварил чаю и, сев в кресло, включил музыку.

«Интересно,— подумал я, прислушиваясь к яростному шуму дождя по крыше,— интересно, как этого пса зовут? Он явно брошен кем-то. У него был хозяин и ведь как-то этот хозяин его звал». Мне пришла в голову мысль, что его кличка ведь начиналась с какой-то буквы. А вдруг он на нее отреагирует.

— А!.. Бэ!.. Вэ!..— громко произносил я, но пес в прихожей никак не реагировал.

Подходя к концу алфавита, я уже потерял надежду на успех, и, устало, прикрыв глаза, просто крикнул ему:

— Эй! Иди сюда!..

Тут же послышалось когтистое царапанье лап по паркету и пес, подойдя ко мне, замер, уткнувшись головой в мой живот. Я погладил его по шее и увидел на ладони кровь. Я заметил рану, попробовал ее рассмотреть повнимательнее, но это вызвало у пса недовольство. Он потрусил в коридор и снова улегся у двери.

Я достал йод, бинт и как можно осторожнее обработал рану.

Ночью буря с дождем разошлась не на шутку. Было слышно, как во дворе упала сломанная ветром ветвь дерева. Пес несколько раз гавкнул.

«Ну вот, и службу начал нести»,— подумал я, засыпая.

Пса я назвал — Эль, раз уж буква «э» пришлась ему по душе. Он, радостно виляя хвостом, встречал меня после работы, а потом я садился на велосипед, и мы отправлялись на прогулку по лесной дорожке.

— Эль! Эль! — звал его я, когда он слишком далеко отбегал в сторону, и он тут же возвращался.

— Хороший, пес! Хороший! — поглаживал я его по вечерам, когда он входил на мой зов в комнату, прижимался головой к моему животу и, чуть постояв так, уходил на свой коврик у входной двери.

Но скоро я стал примечать, что он то ли устает, то ли плохо себя чувствует. И кровь из раны продолжала сочиться. Ветеринар, к которому я обратился, осмотрел собаку, сделал анализы и грустно покачал головой.

— Пес умирает,— сказал он прямо.— Видимо, пока он бродил один, где-то поел крысиного яду. Спасти его нельзя. Можно постоянно переливать кровь, если у вас есть знакомый с собакой такого же габарита, но это лишь немного оттянет конец, а вернее — агонию. Еще неделя, две и он начнет мучиться. Нужно ли вам, чтобы он мучился?

Я слушал все это совершенно ошарашенный. Ведь я приехал в клинику, полагая, что это просто рана. Ее обработают, сделают укол или еще что-то… А тут вдруг такое…

— Что же делать? — задал я бессмысленный вопрос и посмотрел на Эля. Он тоже поднял голову с лап и печально посмотрел на меня.

Не знаю, что может выражать собачий взгляд, но в этот миг я уловил в его глазах доверие ко мне и покорность. Он чуть вильнул хвостом и снова положил морду на лапы.

Ветеринар вернулся к своему столу.

— Решайте. Я советую его не мучить,— сказал он.

Я молчал, не в силах что-либо сказать.

— Самое лучшее не доводить его до мук,— продолжил ветеринар,— но решать вам.

— Как это неожиданно!..

— Такое всегда происходит неожиданно. Решайте. Это можно сделать прямо сейчас. Пес ничего не почувствует. Сначала мы его просто усыпим. Он просто заснет.

— Но это точно все так? — спросил я.

— Вот, результат из лаборатории. Вы можете пойти в другую клинику, но результат будет тот же самый.

Я стоял рядом с Элем и не мог смотреть на него.

— Да. Хорошо,— услышал я свой голос.

Ветеринар терпеливо дожидался моего решения.

— Сколько это будет стоить? — спросил я, чтобы просто что-то сказать и отвернулся к окну, пытаясь скрыть комок, подступивший к горлу.

— Это бесплатно,— ответил ветеринар и позвал помощницу из соседнего кабинета.— Это единственно правильное решение. Собаку не надо мучить.

Я слышал, как открывается дверь холодильника, как что-то шуршит, надламывается стекло, звякают какие-то склянки, что-то падает…

Я смотрел в окно на голубые просветы неба среди ветвей дерева.

— Подойдите сюда,— позвал ветеринар.— Вы можете попрощаться с ним. Погладьте его и он успокоится.

Я подошел к Элю, стал гладить его голову и встретился с его взглядом, спокойным и доверчивым. Боковым зрением я заметил руку ветеринара со шприцом, закрыл глаза и вдруг почувствовал, как Эль благодарно лизнул мне ладонь.

Вот, и вся наша жизнь с Элем. Эта история припомнилась мне теперь, этим летним вечером. Иногда думаю, почему я встретил Эля? Получается, чтобы дать ему спокойно умереть. Он умер не под забором и под дождем. Чуточку добра он успел получить. Выходит, что так.

Не хочется ехать домой. Вечер уж очень хорош. Хочется «целую пятницу» растянуть как можно дольше. А можно ли, и вправду, остановить время? Однажды мне показалось, что можно. По крайней мере, я знаю, как сделать для этого первый шаг. Это очень легко. А нужно для этого просто-напросто самому остановиться. Например, идешь ты по делам, бежишь, несешься, возьми и остановись. Замри. Вглядись во что-нибудь внимательно. Не думай ни о чем, просто наблюдай за тем, что происходит вокруг. Не важно, что это будет. Наблюдай за муравьем, да хоть за травинкой, которую чуть колеблет ветер. Самое главное в технике остановки времени — это остановиться самому и заметить мир вокруг себя. Все!.. Время начинается, когда мы начинаем движение, перестаем замечать что-либо вокруг себя и пробуем о чем-то думать.

Сейчас я так и сделал, снова повернул к морю, выехал на высокую дюну и остановился. Вот!.. Вот он миг вечности. Мир есть, а меня словно и нет в мире. Есть только тьма, огни кораблей на горизонте, свет звезд и тихий плеск волн. Как только я забыл о себе, не стало и времени.

Но долго стоять на одном месте не будешь. Вот оно — время, снова и затикало…

Справа на берегу я вижу скопление огоньков. Там стоят шатры летнего ресторана. Я спускаюсь к морю и еду вдоль берега к огням. Чем ближе подъезжаю, тем громче доносятся звуки саксофона и гитары. О, сегодня и живая музыка есть! Это то, что надо.

Под большим шатром людей довольно много, сюда приезжают целыми семьями. Между столами и лавками из толстых струганных досок бегают дети. Для них тут стоит большой ящик с игрушками.

Заказал себе пива, жареной рыбы с запеченной картошечкой и сел поближе к музыкантам. Интересный это народ. Люблю за ними наблюдать. Вообще, о музыке у меня есть свое, может и странное, но прочувствованное мнение. Для меня музыка — высшее проявление дружбы и любви. Ведь друг и любимый человек — это тот, с кем ты живешь в унисон. Каждый невозможен без другого, каждый заботится не о себе, а о том, чтобы звучание другого звучало как можно лучше. Не знаю, бывает ли такое в жизни, но в музыке все именно так и происходит

Я так их заслушался, что забыл об ужине. В свете огней передо мной на столе целая картина — золотисто поджаренная картошечка, рыба и янтарное пиво в бокале. И все это на фоне ночи за раздвинутым пологом шатра. Эх, хорошая, все-таки, жизнь штука!

Ночь пьянит получше пива. Как хорошо сидеть, слушать музыку, чуть угадываемый за ней шум волн и людские голоса. Морской ветерок залетает сюда под своды шатра, чуть колышет их.

На берегу разожгли большой костер из толстых бревен. Видны его всполохи за пластиковыми окошками. Слушаю музыку, пью пиво и смотрю на все вокруг…

Мой дом встретил меня темными окнами. Но это дело быстропоправимое. Я открыл дверь, зажег свет во всех комнатах, даже на втором этаже, и вышел снова на дорогу полюбоваться. Красота!.. Вот, и в моем доме во всех окнах горит свет, и мерцают над ним звезды. А вон и спутник, кажется, что он не летит, а скользит по черной глади неба.

Я сел на ступеньки и прислушался к ночи. Как хорошо посидеть в темноте, глядя на звезды! Послушать далекий шум электрички и шелест березовой листвы на ветру. Этот шум всегда напоминает те дни, когда в детстве наигравшись, с ребятами на поляне, подбегал в сумерках к дому и слышал из открытого окна кухни шкварчящий звук — мама жарила картошку или еще что-то. Этот звук я узнавал теперь в ночном, таком же шкварчащем шелесте листвы. А осенью так здорово слушать, как со звенящим гулом проносятся в ночном небе стаи гусей. Грустно тогда становится. Не могу понять почему, но грустно. Улетают птицы на юг. А ты остаешься. Это первое дыхание осени… И обещание суровой зимы.

Однажды я сделал для себя открытие. И заключалось оно в том, что надо почаще смотреть на небо, да и вообще на все грандиозное. Тут годится не только небо, но и море, горы. Если иногда вижу на горизонте облако в виде горы, то с легкостью представляю, что это действительно гора, и вся местность от этого преображается, становится новой, необычной. Сидишь, поглядываешь на эту «гору» и думаешь, а не подняться ли завтра вон на тот склон? И прикидываешь, сколько это займет времени. Нет, думаешь потом, далековато…

Смотреть на все грандиозное я люблю потому, что море, небо, горы служат масштабом, по сравнению с которым все мои тревоги, мысли и желания сразу кажутся мелкими и смехотворными. По этой же причине я люблю гулять по нашему местному кладбищу у моря. Смерть это беспредельная грандиозность, гораздо более глубокая, чем бездонное небо. Как хорошо на кладбище в летний жаркий день! Тенистые дорожки вьются между стволами деревьев, увитых диким виноградом. Пятна света колышутся на листве, на стволах деревьев, а над головой, среди ветвей, просветы голубого неба. В зеленом душистом сумраке тени горят огоньки ярких цветов, сюда доносится шум волн и голоса играющих на берегу детей.

Гуляя среди могил, видя овальные снимки людей ушедших в вечность, начинаешь задумываться — а что же есть в нашей жизни такое, что можно было бы противопоставить вечности и забвению? Ради чего стоит жить? Ради денег? Ради работы, которая, ох, как редко, соответствует тому, чем тебе хотелось бы заниматься? И даже удовольствия жизни кажутся мне здесь пустяками. Но что-то же должно быть. Думаю, если и есть в жизни что-то способное противостоять смерти, что-то столь же грандиозное и необъяснимое, то это любовь. И не важно, разделенная она или неразделенная. Какая разница. Она живет в нашем сердце.

2

Ну и жара!.. Эта мысль пришла в голову сразу же, как только утром раскрыл глаза. С пяти утра не мог заснуть. Как разбудил соседский петух, так и продолжал врываться в мои сны через каждые полчаса. Тоже, наверное, почувствовал приближение жаркого дня.

С треском и шипением разбил на сковородку два яйца и заварил кофе, быстро позавтракал и, прихватив книгу Хемингуэя, пошел на море. Выходя из калитки, краем глаза заметил, что пора бы уже покосить траву во дворе, но в такой сказочный день просто грех не поваляться у моря на теплом песочке. Не так уж много у нас тут в Прибалтике таких солнечных дней.

На пляже расположился на лавочке, в тени под ивой. Цвет у нее пронзительный, небесно-голубой. Мне всегда кажется, что это и есть цвет счастья. На лавочке никого нет, только девчонка, лет пяти, загорелая, как негритенок, играет в песке с ведерком и блестящими формочками. Кстати, я вспомнил, что она и вчера здесь была — пару раз сыпанула на меня песком, пробегая мимо.

Девчонка убежала за дюну, но вскоре вернулась, полизывая мороженое. Лопала она его до того сосредоточенно, что казалось, нет в мире дела важнее этого. Капая мороженым себе на живот, она, прищурив один глаз, несколько минут смотрела на меня и, наконец, сказала:

— А я вчера тебя видела. И в другие дни тоже… Ты всегда тут рисуешь…

Я посмотрел на нее. Лет пять ей, не больше.

— Видела, говоришь?

— Да.

— Это что… Пустяки. Меня каждый может увидеть. А вот волшебницу ты видела здесь вчера? Она прямо тут на этой лавочке сидела. Вот, ее не каждый может увидеть.

Девчонка лизала мороженое и, казалось, не услышала меня.

— Я ее тут сто раз видела,— сказала она, наконец.

— Тогда тебе повезло! Взрослые их видеть не могут. Только дети. Эх, хотел бы я знать, какая она…

— Она хорошая…

— Ну, это-то понятно. А как она выглядела?

Мороженое теперь текло у девчонки и по локтю. Вот же поросенок!

— У нее золотые крылья и золотые волосы.

— Да, ты действительно ее видела. Я слышал, что волшебницы именно такие и бывают!

— У нее была золотая волшебная палочка и золотая волшебная книжка…

— Не много ли золота? А книжка большая или маленькая?

— Маленькая.

— Раз уж ты такая наблюдательная, я тебе сейчас эту волшебницу нарисую. Хочешь?

— Ага! — девчонка шмыгнула носом и присела рядом.

Ух, и нагрело же ее солнышко! Я прямо чувствовал, как тепло веет от нее…

Из кармана шорт достал блокнот, фломастер, они всегда со мной, и быстро набросал ей волшебницу, которую она только что описала.

— Похоже? — спросил я.

— Да. А ты дашь мне этот рисунок?

— Бери. Он твой.

Она взяла листок с рисунком и, ничего не сказав, убежала за дюну.

Полдня я провалялся на пляже. Девчонка как убежала, так и не появлялась больше. Поговорить с ней еще мне не удалось. А хотелось бы. Я ведь все больше один. И на работе не до разговоров. Бывают такие дни, что и словом ни с кем не обмолвишься.

Хорошо, что впереди отпуск. Я так его ждал! Теперь смогу спокойно рисовать, делать пастели у моря. Обычно у меня совсем не остается времени на рисование.

К обеду показались на небе грозовые тучи. Поднялся ветер. Погода у нас быстро меняется.

Пошел домой не прямо, а через станцию, чтобы в привокзальном магазине купить что-нибудь к ужину. И вот тут-то меня дождь и накрыл. Сначала потемнело, стало тихо и тут сразу, с треском и грохотом полило… И не просто дождь, а целый водопад с порывистым, шквальным ветром. Я успел забежать под большой навес станционного здания и увидел девушку, которую последнее время часто вижу тут по утрам. Она работает на вокзале, убирает территорию, подметает и все такое. Очень необычно в ней было то, что она всегда была потрясающе одета.

В своей необычной одежде, с метлой, или лопатой для снега, в руке, она выглядела как-то странно. Создавалось впечатление, что стояла себе девушка на перроне, ждала электричку, чтобы поехать потусить с друзьями, и тут ей вдруг говорят: вот тебе, детка, метла, нечего баловать, прибери-ка тут весь мусор на перроне… И пошла она скрести в своей моднявой курточке и навороченных брюках. Только перчатки надела. Вот, такая она была, и каждый раз своим видом меня озадачивала.

Но сейчас она не работала, а просто, как и я, забежала под станционный навес, спасаясь от ливня. И одета сейчас была в простое платьице с цветочным узором, отчего показалась мне совсем девчонкой. Я ее и узнал-то не сразу. Глянуть на нее сейчас со спины, она в этом платье как школьница. Никогда прежде я так близко рядом с ней не оказывался. Все больше издали видел. Метет, скребет, и всегда у нее какая-нибудь новая сумочка через плечо, да не простая, какая-нибудь, а все больше экстравагантная, с вышивками, каменьями. А один раз была даже с вплетенными веточками лозы и лисьим хвостом. И голоса ее тоже никогда не слышал и только подумал об этом, как зазвонил в ее сумочке телефон, она достала его и, отбросив от уха движением головы темные волосы, заговорила, но так тихо, что я и сейчас голоса совсем не расслышал.

Я чуть отошел и сделал вид, что разглядываю архитектурные детали нашей станции, но не удержался, снова взглянул на нее с самым равнодушным видом. Стрижка короткая — непокорные, искусно растрепанные темные волосы, а вот глаза не разглядеть за овальными солнцезащитными очками.

Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Она пошла по дороге в сторону моря, обходя блестящие по краям лужи. И снова шумела на теплом ветру листва на деревьях, окатывая землю градом капель, и отражалось в лужах синее небо. Чудесный день, живи да радуйся, целый отпуск впереди, но от чего-то как-то грустно стало на душе.

Я зашел в привокзальный магазин, купил все, что было мне нужно, а потом, не спеша, шел по дороге домой. Шел, глядя себе под ноги, на асфальт, на мокрую листву, сорванную ветром.

Ничего не изменилось в мире. По-прежнему надо мной голубой простор неба, слышно, как шумит море… Я посмотрел на свою ладонь, солнце освещало ее, сжал руку в кулак и заметил на пальце мазок белой краски, так и не отмытой еще после работы.

Пришел домой, сунул продукты в холодильник, вышел во двор, окруженный лесом, и вижу, что дел полно. Я все откладываю, а делать-то их надо. Дожди вот-вот пойдут. Дрова надо сложить в сарай, щепы наколоть на зиму. Да и шишек надо набрать в пакеты, с ними легче потом котел растапливать. С этим тянуть не стоит. Зимой аукнется. Приходишь с работы затемно, метель метет, холод продирает, а ты видишь, что щепы нет для растопки. Ну и колешь полено, прямо там, в темноте под кружащимся снегом.

Но с другой стороны, отложишь топор, выпрямишься и посмотришь в звездное небо над головой. Вдохнешь холодного воздуха, задержишь дыхание и прислушаешься к тишине и вдруг услышишь, как с тихим шепотком падают вокруг снежинки…

Я обошел вокруг дома, нашел под старой яблоней несколько подберезовиков. Очень кстати! С лучком пожарю. Неужели грибы пошли! Надо будет по лесу пройтись, посмотреть. Подошел к окну и посмотрел через него в дом. Прежде я часто, делая что-то во дворе, подходил к этому окну, смотрел в него и видел маму. Я всегда видел ее через это окно. А теперь за окном темно…

Листва на яблоне замерла, светится на солнце. Корявые, поросшие мхом ветви тянутся к небу. Я помню, как в детстве читал на траве, именно на этом месте, «Мертвые души» Гоголя. Лето, солнце, я лежу под яблоней на расстеленном на траве одеяле. Передо мной лежит книга, я раскрываю ее, смотрю на заставку перед текстом — два мужика разглядывают бричку Чичикова. Я начинаю читать, переносясь в какой-то удивительный мир, а потом отрываюсь от чтения, оглядываюсь на наш дом и слышу голоса мамы, папы, старшего брата… Ощущаю, как солнце припекает сквозь листву шею и плечи. Книга мне нравится. И нравится весь этот день, и шум моря, звуки голосов в доме, и я счастлив оттого, что все это будет всегда…

Грибов во дворе я больше не нашел. Быстро соорудил обед — салат да банка тушенки. Взял этюдник, планшет с парой листов грунтованного картона и пошел снова на море. Вот он, счастливый миг,— буду сегодня рисовать — рисовать — рисовать… Наконец, ничто мне не будет мешать.

Пошел я прямо через лес по старой тропе. Сейчас здесь редко ходят, и тропа немного заросла. Тут так получается, что куда ни пойди, все места связаны то с отцом, то с братом. А как иначе. Как же не помнить всего этого? Идя по этой дороге, люблю вспоминать, как ходили тут с папой. Сейчас точно такой же летний день, как тогда. Словно, действительно, нет времени, и я нахожусь в том же самом дне. То же самое небо над головой. Не похожее на то, а, именно, то же самое. Те же самые деревья по сторонам. Вот по этому сплетению корней на земле шли мы с отцом. Вон те ветви на огромном дереве были и тогда, в том далеком мире, который, оказывается, и был счастьем.

В последнее время, каждый раз, проходя по этой лесной дороге, я вспоминаю один день. Папа идет со мной по лесной дороге, под ногами я вижу шишки, серые бугры корней, а сбоку дороги, под еловыми ветвями, замечаю желтую сыроежку. После утреннего дождя в ее загнутой кверху шляпке собралась вода, и плавает в ней желтый березовый листок. Я присел возле гриба на корточки, потрогал пальцем желтый листок и маслянисто-скользкую шляпку сыроежки. Годы спустя я прочитал рассказ о такой же точно сыроежке, с плавающим в ее шляпке листком, у Михаила Пришвина. Но сейчас я вижу это впервые и зачарован крохотным озерцом в шляпке гриба.

Солнце садится, а оранжевые пятна света, наоборот, поднимаются по сосновым стволам, чтобы, добравшись до самых вершин, погаснуть.

Снова взяв папу за руку, я посмотрел на него снизу вверх и увидел, что он о чем-то думает.

Я прижался щекой к его руке и вспомнил, как весной умерла тетя Катя. Я сидел тогда на кухне и прислушивался к тому, что происходит за закрытой дверью, где лежала тетя, и услышал вдруг мамин крик. Мне тогда показалось, что в той комнате появилось что-то ужасное, и, увидев это, мама закричала: «Нет-нет-нет!»

За дверью послышалась возня, и мне снова показалось, что мама изо всех сил держит тетю Катю, чтобы не отдать ее тому страшному, что появилось в комнате… Но у нее не хватило сил. Мама вышла из комнаты заплаканная и оставила дверь открытой. В проеме двери я не видел кровать, но видел окно, а за ним в небе облако с ослепительно горящим на солнце краем…

На ветке дерева я заметил белку, и хотел было показать ее папе, но он вдруг остановился, отпустил мою руку и сказал:

— Что-то я устал. Ты пойди и сам поищи янтарь.

— Папа, я хочу с тобой.

— Я устал. Мы уже долго идем. Давай я возьму корзинку и пойду домой. А ты иди дальше сам.

Папа пошел назад, а я один побрел к морю, которое шумело за деревьями.

Оглянувшись, я увидел, как он уходит от меня. Я остановился и стал смотреть папе вслед, ожидая, что он оглянется, но он, то, попадая в полосу света, то заходя в густую зеленую тень, уходил все дальше и дальше и вскоре скрылся за поворотом. Он так и не оглянулся.

Я остался на дороге один и не мог понять, почему же папа так устал? Ведь я не устал ни капельки. И, словно желая доказать себе это, быстро взбежал на крутой гребень дюны и там, с высоты, вдохнул всей грудью аромат шумящего моря. Радость охватила меня. Я не мог понять, что же такое случилось, отчего мне стало так хорошо. И вдруг понял — сегодня был тот редкий день, когда море пахнет арбузом. Движутся по морю волны с белыми гребнями, веет душистой прохладой, и кажется мне, что передо мной совсем не море, а раскинувшийся во весь горизонт, прохладный, свежеразрезанный арбуз…

Когда вышел к морю, оно было совсем иным, не таким, как в моем воспоминании. С морем всегда так, оно каждый раз иное. Поэтому можно рисовать его каждый день и всегда будет новая, не похожая на прежнюю, картина.

После дождя на пляже пустынно. Вдали, со стороны заката, где сгустились тучи, чуть погромыхивает. Солнечные лучи пробиваются сквозь разрывы туч, бросают на волны золотые блики. Это мне очень даже нравится. Устроился на голубой лавочке, среди зарослей ивы и жесткой травы, выбивавшейся из песчаных взгорков.

Я быстро набросал линию горизонта, изогнутую дугу залива и контуры облаков. Пока работал, из-под гряды туч засветило краснеющее солнце. Теперь надо работать быстро, несколько минут — и все пропадет. Пастелью нанес на небо голубой, бирюзо­вый и розовый тона и быстро растер ладонью. Сине-пепельная масса туч тоже быстро растерта и по ее гребню сделал несколько росчерков золотисто-желтой пастелью. Получилось чуть резко, и я стер их краем ладони. Быстро нанес на море серо-зеленый тон, бросил на него пепельные рефлексы и быстрые удары солнечного света оранжевым мелком и охрой. Чуть стер их пальцем, чтобы стали они более размытыми, сияющими. И последний акцент — оранжево-красный удар заката и этим же тоном мелкие-мелкие блики по верхушкам пенистых волн.

Солнце ушло за горизонт, но и работа моя закончена. Сейчас трудно сказать, получилось или нет. Завтра, при дневном свете, увижу это ясно.

Я положил пастель в планшет и, посмотрев на берег, заметил девушку со станции. В шортах и майке она бежала вдоль берега. Подбежала к самой воде, быстро скинула одежду и в едва скрывающем ее тело черном купальнике побежала в воду. Я посидел еще немного, глядя, как она то появляется на волнах, то исчезает между ними. Стало уже темнеть. Поднялся ветер, зашуршала жесткая трава на гребнях дюн.

Девушка выбежала на берег, быстро и хитроумно переоделась, не прибегая к помощи раздевалки и снова в майке и шортах, одетых на голое тело, побежала дальше по берегу. Я долго смотрел ей вслед, пока она не исчезла в сумерках. Ну, что же, пора домой. Жаркий день позади. Впереди звездная ночь.

3

Обычно я перед сном читаю, но сегодня не хотелось. Я выключил свет и лежа стал смотреть в окно на звезды.

Вполне возможно, что я никогда так и не узнаю, что это за девушка и где она живет. Но одно я знаю точно — прямо сейчас над ней тоже горят эти же самые звезды, и летит вон тот самолет, помигивая огоньками на крыльях.

Березы за окном зашелестели в темноте. Если у нее открыто окно, то и она слышит шелест деревьев. И еще мне подумалось, что сейчас все как в детстве — окно открыто, за ним тьма и звезды, шелестит листва и лает где-то далеко собака. Осталось только поезду пронестись за лесом и стихнуть вдали.

И тут я вспомнил ночные полеты своего детства. Как давно я не вспоминал о них! А было это так.

Мне семь лет. Я лежу в постели, смотрю в окно на звезды и прислушиваюсь к ровному шуму моря. Сегодня хорошая ночь для полета.

Я закрываю глаза и вижу себя выходящим в наш двор, окруженный соснами, иду босиком по росистой траве, и поворачиваюсь лицом к своему дому. Так я стою несколько мгновений, но вдруг чувствую, что пора и развожу руки в стороны. На моей спине появляется невидимое мне, странное снаряжение для полета, которое подчиняется моей мысли, а на руках я вижу подобие крыльев. Я начинаю подниматься в ночное небо. Подъем медленный и это для меня важно, так как я должен увидеть сверху крышу нашего дома и должен увидеть море, но не для того, чтобы проститься с ними. Нет… Они нужны мне, как ориентир, к которому я поворачиваюсь спиной и смотрю теперь во тьму. Смотрю строго на юг, в сторону цели…

Я сжимаю кулаки и, почувствовав мощный рывок, тут же набираю чудовищную скорость. Ревущая тьма необозримых пространств несется подо мной и вокруг меня, и вдруг удар в грудь теплой воздушной волны, и я останавливаюсь высоко в небе. Я вижу теперь ясно свою цель. Я вижу Черное море. Оно блестит в лунном свете, качается подо мной, вздымается, дышит…

Я медленно опускаюсь на мелкие камешки берега, все еще хранящие тепло солнца. Бьют в берег волны, темнеет на фоне звезд гора, мерцают звезды…

Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю свои ночные полеты детства. Вспоминается мне и то, что я никогда не возвращался назад домой. Это был всегда путь в один конец. Полеты эти для меня и сейчас тайна, и они вовсе не кажутся мне пустяком. Как много в них непонятного!.. Ведь воображение беспредельно, в мире фантазии все возможно. Так почему же я чувствовал на себе тяжесть снаряжения для полета, тяжесть, которая исчезала только при бешеной скорости? Зачем это было мне нужно?..

И еще тайна — почему я, живя у самого моря, видя его каждый день, в ночных полетах избирал своей целью всегда одно и то же — другое, далекое море? Что я хотел там найти? Пытаясь найти ответ, я снова вспоминаю стремительный полет, и потом себя, сидящего ночью, в одиночестве, на берегу моря. Почему мне хотелось быть там ночью? Что я чувствовал при этом? Может, счастье? Или радость, восторг?.. Нет, я не чувствовал ни счастья, ни радости, ни восторга. Никто меня здесь не ждал, и я тоже никого не ожидал здесь встретить. Да и не думал я тогда ни о каком счастье, потому что к счастью может стремиться только тот, кто несчастлив, а детство у меня было счастливым.

Дети не задумываются над своими действиями, они все еще близки к животным, а вернее — близки к природе. Они живут глубинными импульсами, и я, будучи ребенком, не давая себе в этом отчета, подобно птице в долгом перелете к родному гнезду, следовал безошибочному внутреннему навигатору, подчинялся единому со всем живым Закону и точно шел к цели.

И я снова вспоминаю, как сидел ночью у Черного моря, видел волны, звезды, горы, но не видел больше себя самого. На этом берегу я уже не имел значения. Я растворился в мире, и значение отныне имел только весь мир.

На этом ночном, безлюдном берегу я находил покой и чувство слияния, прозревая, что путь мой будет огромен, пролегать будет во тьме, и промелькнет, как один миг.

(Продолжение следует)