Хармс: время наоборот

Хармс:

время наоборот

«Случаи» — так называется знаменитый цикл рассказов Даниила Хармса, законченный автором в 1939 году и ставший впоследствии одним из наиболее значимых его произведений. Мотивы «Случаев» Хармс, оказавший огромное влияние на ленинградскую, петербургскую культуру, создавший свой особенный веселый и абсурдный мир, определил следующим образом: «Меня интересует только чушь, только то, что не имеет никакого практического смысла».

«Случаи — атеистический синоним чуда», — заметил один философ. Алогизмы, «выкрутасы» действительности, сопрягаемой с иной, не очевидной, не банальной, не евклидовой реальностью — вот что такое «случаи» по Хармсу. Для философа-абсурдиста — это поражающий воображение фактор, проявление непредсказуемости, часто катастрофичности бытия.

Замечательный мыслитель Владимир Ильин говорил о Леониде Андрееве, как о поэте перманентной катастрофы; человек у него оказывается брошенным на произвол случая и на грань предельных состояний. Подобное определение вполне можно отнести и к Даниилу Хармсу, при всем различии двух названных писателей. Оба жили в эпоху слома многовекового уклада и ощущали шатание привычной реальности, «рокотание рока»…

Случаи — в самом этом слове слышится мне (возможно, слышалось и Хармсу) совпадение событий, или действий, или предметов, подвластных слепому року и от человека не зависящих, игнорирующих его волю. Здесь можно говорить о сходстве идей (или ощущений) Хармса с идеями экзистенциалистов, в частности, с убеждениями Карла Ясперса, для философии которого фундаментальным является понятие ситуации с ее ничем не объяснимыми абсурдами. В транскрипции Хармса «случай» часто выявляется через чисто хармсовское «выпадение из окна» — таковы комические, нелепые «вываливающиеся старухи» — то есть чистейший абсурд. Кроме того, «случай» у писателя превращается в символ слепого рока, бушующего в трагическое время.

Абсурдно явление Старухи в самой значительной, итоговой повести Хармса «Старуха».

«В дверь кто-то стучит.

Кто там?

Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлен и ничего не могу сказать.

Вот я и пришла, — говорит старуха и входит в мою комнату. Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него.

Закрой дверь и запри ее на ключ, — говорит мне старуха.

Я закрываю и запираю дверь.

Встань на колени, — говорит старуха.

И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?»

В этом эпизоде представлены основные мотивы творчества Хармса: Судьба как держательница Времени (Старуха с часами без стрелок — символ Вечности), которой подчиняется человек, простирание перед ней и вставание на колени (персонаж, и он же автор повести, в конце встанет так же на колени перед гусеницей или превратившейся в нее старухой), явление (стук в дверь) таинственных пришельцев.

«Вот я и пришла!» — многозначительная фраза. Так приходит Судьба… Слепой рок с немотивированными, непонятными и остающимися не понятыми перипетиями событий просматривается во многих произведениях Хармса.

В рассказе «Случай с моей женой» женщина забредает все время «куда-то не туда» по воле своих «нашаливших» ног. Вместе с тем в этой короткой анекдотичной прозе звучит зловещая мысль, совпадающая с такой же мыслью в повести «Старуха», где неотвязная, неустранимая карга символизирует Время, Судьбу и саму Смерть (подобно Пиковой даме). В «Старухе», повторюсь, внезапность и неотвратимость рока обозначена алогичной и нелепо интимной фразой: «Вот и я пришла!»

Подобное происходит и в «Случае с моей женой»:

«Вот и я, — сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей застрявшие там щепочки».

Жена здесь воплощает разом и страдательное лицо, и саму Судьбу, интимно и неотвратимо связанную с автором-героем.

Следующая по времени написания миниатюра из «Случаев» — притча о человеке против воли выполнившем нелепейшие действия (съевшего кашу из помойного ведра и проч.). Роль властительницы Судьбы здесь опять играет женщина, на этот раз соседка, но она так же является роковым, нелепо повелевающим существом женского рода («Парки»). Все нелепые действия этого повествования вставлены в совершенную обыденность, за которой прозрачно просвечивает ирреальное…

Дальше мы читаем рассказ про Вострякова, которому принес телеграмму Некто. Этого Некто, оказывается, смертельно боится сам персонаж, но страшного гостя не оказывается за дверью, когда Востряков ее все же открывает. Причем он видит: не осталось даже следов на снегу! Здесь, несомненно, Хармсом продолжена тема стучащейся в дверь Судьбы или Смерти (сравним явление гостя Вострякову с явлением Моцарту черного человека в «Маленьких трагедиях» Пушкина).

Вообще тему рока у Хармса можно продолжать бесконечно. Выразительна короткая проза, написанная в 1933 году — «Молодой человек, удививший сторожа». Тут герой без билета хочет пройти на небеса, жутковато пародируя тему «возвращенного билета» Ивана Карамазова. Только вот Иван готов возвратить билет, не желая заплатить за вход слезинкой ребеночка, а в наше-то время молодой человек — изначально безбилетник, выпавший из классического контекста.

«Еще есть у меня претензия, что я не ковер, не гортензия.

Мне жалко, что я не крыша, распадающаяся постепенно, которую дождь размачивает, у которой смерть не мгновенна».

Это — отрывок из стихотворения друга и сподвижника Даниила Хармса, обэриута Александра Введенского, который славился своим сопереживанием всему сущему, живому и неживому, отличался сочувственной слитностью с миром. А способ выражения каков?!

Вообще для знаменитых обэриутов Даниила Хармса и Александра Введенского характерно сходство текстов с детским лепетом. Творения обоих — часто хаотичный набор слов, алогичный, подчиняющийся сугубо индивидуальному ритму, который не сообразуется порой с нормами языка, ориентируясь на созвучия. Так, у детей не сформированы еще логические цепочки и схемы, употребление слов у них часто отличаются от правильного употребления. Эту особенность детской «спонтанности» отлично выражал в стихах для детей Корней Чуковский. Обэриуты довели ее до гротеска. При этом они не любили детей не только в силу экзистенциальных причин — из-за близости детей и стариков к небытию, к хтоническим обрывам — но и за того, что, возможно, дети как бы пародировали их алогизмы, не будучи философами и, вроде, не имея на то права.

Обэриуты, как и дети, говорят «ядрами» слов и понятий, отбрасывая подходы, нюансы, обрамления, доказательства, всю «скорлупу и шелуху», обращаясь только к сути — разумеется, бесконечно сложной по сравнению с детской. Хотя и не всегда. Детской наивности у них тоже хватает…

Конечно, речь идет о широкой проблеме, которая определяется в философии как отцовский (логичный) и материнский (алогичный) языки. Но что касается материнского языка с его подсознанием (в просторечии — женской логикой), то мне поэтический язык обэриутов видится, скорее, в контексте языка юродивых, пренебрегающих общепринятыми нормами и замечающих только суть, правду и ничего кроме правды. Подобный язык содержит в себе признаки как святости, так и шутовства (и, думается мне, без комического нет и святого — но это отдельная большая тема). Можно проводить параллели между языком «материнским» и языком святых и юродивых… Так вещали Пророки, и не отсюда ли священное «косноязычие» законоучителя Моисея, которое должен был по логике «отцовского языка» «расшифровывать» первосвященник Аарон? Из Евангелия мы знаем: апостолы, перед тем, как пойти проповедовать разным народам Слово Божие, неожиданно для всех и для самих себя заговорили разными языками. Интересно — а как они заговорили? Да вот так же, наверное, — ядрами понятий, корнями слов — называя (выкрикивая в экстазе?) единое и вечное на всех языках…

В итоговой повести Даниила Хармса «Старуха» герой, он же рассказчик, жаждет чуда и размышляет о возможности бессмертия, о чем и беседует с другим писателем и богоискателем Сакердоном Михайловичем. Ряд исследователей творчества Хармса видит воплощение чуда в том, что рассказчик, в конечном итоге, «не прикладая рук» и оставив тетрадь с начатым рассказом о Чудотворце незаполненной, тем не менее, чудо сотворил, раз в конце заявил, что «временно заканчивает рукопись». То есть рукопись все-таки была! Его написанный в итоге рассказ — вот тебе и чудо, чудо нерукотворное, (прямо как нерукотворная икона, догадался один исследователь). Странным мне при этом показалось вот что: если рукопись чудо — то разве не являются чудом все эти немыслимые чудесные (и чудовищные) события повести? Абсурдное явление во дворе Старухи с часами без стрелок (символ вечности), ее необъяснимое, словно в сказке, появление в комнате автора, ее команды автору, которым тот беспрекословно подчиняется, ее внезапная смерть в комнате рассказчика. А передвижения мертвой старухи по комнате? Все, вплоть до загадочного исчезновения трупа (да и трупа ли?!) Старухи в конце повествования, в таком случае, является чудом. Так что рассказ Хармса есть своего рода анекдот: рассказчик ищет чудо, находясь в самой гуще его! Это все равно, что искать снег посреди снежного поля.

Вывод: сама Жизнь настолько абсурдна и необъяснима, сама Смерть настолько чревата непредсказуемостями и тайнами, что сомневаться в наличии чуда и есть величайшее недоразумение.

А бессмертие? Рассказчик вопрошает о бессмертии — и держит наготове молоток, чтобы тюкнуть мертвую старуху, если та опять на него поползет и захочет его укусить… Теоретизировать о бессмертии и при этом бояться покойников-беспокойников — вот хармсовский сарказм! Вот соль повести… Да, таинственно, да, неразрешимо, да, ответ нам только снится… Не романтические соленые слезы — а русский черный юмор, начатый Пушкиным и превратившийся в совершенно новый, назовем его, авангардный юмор.

И здесь возникает с неизбежностью вопрос о взаимоотношении чуда и случая. Автор «Старухи» жаждет чуда, но происходят с ним в рассказиках и сценках знаменитого цикла случаи, то есть — всего лишь абсурдные трагикомичные недоразумения. Он хочет взлететь в небо, а падает в лужу. Хочет стать шаром — сферой, читай, универсумом, а рассыпается шариками, которые вездесущий и неистребимый сторож сметает веником в навоз.