Журнальный мир

ХУК С ПРАВОЙ, или VIVAT, МАЙОР!

Правая рука полковника была изуродована. На ней не хватало двух пальцев – указательного и среднего. Поэтому зажигалку он держал в левой руке, а искалеченной правой прикрывал огонек от ветра.

Ветер дул из-за реки уверенно и упруго, так, что бумажные стаканчики с кофе приходилось придерживать, чтобы не упали. Даже отсюда было видно, как раскачивает он кабинки фуникулера над Волгой.

Наконец полковнику удалось прикурить. Он откинулся на спинку стула и отхлебнул из стаканчика кофе.

– Дрянь! – сказал он.

Я согласно промолчал. А что еще ожидать в бумажных стаканчиках? Горячий – уже хорошо, да и то ненадолго.

Мы сидели в летнем кафе на Откосе. Солнце припекало, но ветер все равно был прохладным. За соседним столиком обосновались две девушки. Они ели фисташковое мороженое из стеклянных вазочек ложками для коктейлей и оживленно разговаривали, весело смеясь.

Словно из-под земли перед ними вырос молодой человек, как принято говорить, кавказской национальности. В последнее время в городе их стало заметно больше. А уж где девчонки без провожатых, обязательно материализуется какой-нибудь черноголовый в белой рубашке. Не спрашивая разрешения, он присел на свободный стул, заговорил, активно жестикулируя. Девушкам это явно не понравилось. Одна из них попыталась подняться, но парень удержал ее за руку. К другой придвинул ближе свой стул.

Полковник шумно вздохнул, затушил сигарету в пепельнице.

– Эй! – окликнул он кавказца. – Эй, приятель!

Тот повернулся в нашу сторону.

– Ассалам алайкум! – сказал полковник.

– Валайкум ассалам! – настороженно ответил парень.

И тут полковник неожиданно для меня заговорил на незнакомом языке. Он произнес несколько отрывистых гортанных фраз. Незваный гость поднялся, развел руками, что-то тихо сказал девушкам и исчез так же быстро, как и появился. Девушки благодарно улыбнулись полковнику. Он в ответ приподнял соломенную шляпу.

– Что это было? – спросил я.

Полковник пожал плечами.

– Могуш лелий, – произнес он, улыбаясь, и пояснил: – Я спросил его, как здоровье, ну и еще… попросил уйти.

– И он ушел?

– А ты не заметил?

– Интересно. И по-каковски вы с ним говорили?

– Он – чеченец. По-чеченски и говорили.

– Ты знаешь чеченский?

– Немного знаю, – он поднял правую руку над столиком. – Первая чеченская.

– Ясно, – кивнул я. – Наглецы. Ведут себя как дома.

Полковник ответил не сразу. Помял стаканчик тремя уцелевшими на руке пальцами и сказал:

– Дома они, поверь, ведут себя по-другому. Ну да бог с ними. А здесь мы позволяем чужим так себя вести. Разве не так?

– Так.

– Вот видишь. А что касается наглецов, так этого добра, согласись, в любом народе хватает. Как и достойных людей, между прочим. Мне довелось таких встречать.

– Среди чеченцев?

– И среди чеченцев тоже. Вот послушай одну историю. Весьма, я тебе скажу, поучительную. Помнишь Хаджи-Мурата?

– Кого?

– Хаджи-Мурата. Повесть у Толстого так называется.

– Ну, конечно. В детстве читал. Даже, если не ошибаюсь, в школе проходили. Ты про него мне хочешь рассказать? Так этот Хаджи-Мурат все же литературный герой.

– Почему же литературный? Вполне реальный. Правая рука самого Шамиля. Но я не про него расскажу. Просто – характер. Понимаешь? У них, у чеченцев, нет компромиссов, белое – это белое, а черное – черное. И понятие о чести, как бы сказать, обнаженное, что ли… Так вот, еще до войны в Чечне стал я свидетелем одной истории, которая этому может быть свидетельством. Случай, как я говорил, из ряда вон. Молодым старлеем я служил в одном из южных военных округов, не буду называть в каком, да это и не важно. Заместителем командующего военным округом по тылу был генерал по фамилии, скажем, Грязнов. Говорящая фамилия. Бывает так в жизни. Пьяница, хам, каких свет не видывал, при этом лизоблюд и подхалим. Первым делом для него было унизить человека, особенно низшего по званию. Упивался властью, как и водкой. Больше всего любил поиздеваться над женщинами. Зато перед начальством заискивал, лебезил, не стесняясь. Короче, тип известный. Такие настойчиво ползут и, как правило, вползают по ступенькам карьерной лестницы. Иногда довольно высоко. Глядишь, еще вчера тебе в рот заглядывал, а сегодня – уже орет на тебя, глаза выпучив. А ты ему: «Есть, товарищ генерал! Так точно!»…

Да, еще. Матерщинник был страшный. Уж на что мы, армейские, к мату привычны, но и у нас от его лексикона уши вяли. Иной человек матюгается, но как будто так и надо. Расскажет анекдот – смешно, в рифму что-нибудь ляпнет, ввернув соленое словечко, – весело. Естественно получается, живо. А у другого, когда матерится, словно грязь с языка течет. Что ни скажет, как жабу выплюнет! Такой и наш генерал был. Сослуживцы его, понятное дело, терпеть не могли. Но терпели – начальник.

Начальников у нас всегда терпят. По поговорке: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак. Руководство к действию. Для подхалимов.

Я слушал полковника и думал, что таких грязновых у нас как червей после дождя. Был, помню, такой – инструктор горкома партии Колотухин из идеологического отдела, который частенько меня прорабатывал за мои публикации в газете, при этом не стеснялся в выражениях. Однако с карьерой у него что-то не заладилось. Стелился-стелился, а все в инструкторах ходил. Может, не пускала «пятая графа». Или еще что. Однажды спрашивает меня, почему не ставлю в номер поэму одного старого коммуниста и известного в городе графомана о Муссе Джалиле. Трехэтажный мат. Там, говорит, все политически грамотно. Трехэтажный мат. Может быть, отвечаю, там все политически грамотно, но зато поэтически совсем безграмотно! Тут уж целый небоскреб, и этажи не сосчитаешь. После таких наставлений казалось, что тебя окунули в дерьмо с головой. Долго не отмывается.

– Да уж, – сказал я. – Смелости не хватает. А что стоит послать такого подальше или по морде съездить!

Полковник засмеялся.

– Именно – по морде! Так и надо. Эти ребята, я заметил, из тех, что семеро одного не боятся. Ну и мы, конечно, с начальством не больно смелые.

– Это точно. И что этот генерал?

– С генералом такая история приключилась. Вот послушай. В то лето я отдыхал с семьей в военном санатории в Алма-Ате (ранее Верный) близ Медео. Главным врачом санатория был майор медицинской службы по фамилии Важаев, чеченец. Наш самодур Грязнов приехал как раз в санаторий с проверкой. Ходит по территории, пьяный не сильно, но заметно. В сопровождении главврача, конечно, и персонала. Везде выискивает недостатки. Все ему не так – газон плохо подстрижен, забор не той краской выкрашен и так далее. Короче, придирается ко всякой мелочи, показывая свою генеральскую спесь.

Это бы и ладно, дело привычное. Хотя у Важаева в хозяйстве и придраться-то было не к чему. Как говорится, комар носу не подточит. Майор порядок любил, все держал под контролем, по всей строгости с сотрудников спрашивал. Персонал его побаивался, но и уважал, потому что хоть и строг он был, но справедлив. А если и требовал, то только по уставу. Но давно известно, что свинья грязи везде найдет. Грязнов находил там, где ее и в помине не было.

Передвигается медленно, пузо вперед, ругается, не стесняясь не только своей свиты, но и сотрудников госпиталя, среди которых были и женщины.

– Что это у тебя, твою мать, наглядная агитация в каком состоянии? – тычет пальцем в новехонький стенд. – Переделать!

И дальше – по матери. И опять, и опять.

Майор-чеченец молчал. Только желваки на скулах перекатывались да бледнел все сильнее.

– А это что за…? – Грязнов остановился у газона. – Мать твою…

И тут майор не выдержал. Лицо его сделалось белым, как флаг пророка Мухаммеда. Он вытянулся в струнку и громко произнес звенящим голосом:

– Товарищ генерал, прекратите материться!

Тихо стало. Казалось, замер весь санаторий. Даже птицы петь перестали. Первым очнулся генерал.

– Что? – взревел он. – Что ты сказал? Ты мне указывать будешь, твою мать!

– Я сказал, – голос майора стал ледяным, – прекратите материться! Я недавно похоронил мать…

Генерал шагнул к майору и почти уперся в него животом.

– А мне по х…! И ты, и твоя мать!

Последовало очередное ругательство.

Никто даже представить себе не мог, что сейчас произойдет. На бледном лице Важаева вдруг загорелись диким огнем глаза. Это были глаза не майора медицинской службы. Это были глаза кавказского абрека. Коротким ударом в челюсть он отправил генерала в нокаут. Тот рухнул на землю, как подкошенный, даже не охнув…

Полковник затушил сигарету.

– Вот так, – усмехнулся он. – Хороший был удар. Настоящий хук с правой. Тут бы майору и остановиться – уже этого вполне хватило бы для суда военного трибунала. Но он не остановился. Он пинал и пинал поверженного генерала и кричал с пеной на губах:

– Собака! Я тебе говорил, не матерись! Я тебе говорил, шакал, не трогай мою мать! Никакую мать не трогай никогда, сволочь!..

Как сейчас вижу – безумные глаза на белом лице майора и начищенные сапоги, сверкающие на солнце сабельным блеском. А на постриженной аккуратно траве грузное тело генерала дергается при каждом ударе этих блестящих сапог.

Наконец очухался генеральский ординарец и кинулся спасать командира. За ним – и вся свита. С трудом оттащили майора от жертвы. Какое-то время генерал лежал, не двигаясь. Мешок мешком, только с лампасами. Потом зашевелился, приподнял голову. Лица не было видно. Он закрывал его руками. Сквозь пальцы текла кровь. Его подняли, погрузили в машину и спешно увезли из санатория. На газоне лежала забытая генеральская фуражка…

– Вот такая история, – закончил рассказ полковник.

– А что майор? – спросил я. – Посадили, наверно, бедолагу?

– Представь себе, нет, – ответил полковник. – Расследование, конечно, было. Военный совет принял решение шума не поднимать. Конечно, дураку ясно, что по всем статьям майор Важаев заслуживал наказания. Тут ведь уж не просто рукоприкладство, а нанесение тяжких телесных… И кому? Вышестоящему! Посадить, безусловно, могли. Как два пальца… Но, я так понимаю, учли все – чеченец, состояние аффекта и так далее… Опять же поведение пьяного генерала, разумеется, тоже было принято во внимание. Свидетели нашлись. И «слава» его в округе была хорошо известна. Короче, не отдали майора под суд. Помню, перед офицерами округа выступали член Военного совета и командующий округом. Не забывайте, сказал первый, этот случай никогда. Будьте вежливы с подчиненными. А командующий добавил неофициальным тоном – если не хотите получить по морде! Хорошо сказал, по-мужски.

Что касается майора и генерала, поступили так. Майора перевели в другой город начальником военного госпиталя, то ли в Рязань, то ли в Казань – не помню. А генерала – в один из центральных округов. Рассказывали, что когда Грязнов явился к командующему округом, тот не принял его. Будто бы при этом он сказал:

– Мне битые генералы не нужны!

И правильно. Кому такие нужны?.. Слух был, что вскоре Грязнова уволили из Вооруженных Сил в запас. По состоянию здоровья, наверно. Всеобъемлющая, как известно, формулировка… На том дело и кончилось.

– По справедливости! – сказал я.

– Нет. По совести! – ответил полковник, вытаскивая покалеченной рукой из пачки сигарету. – Это не всегда совпадает.

На соседнем столике одиноко стояли пустые вазочки из-под мороженого. Ветер стих и уже не раскачивал кабины фуникулера. Они медленно плыли над рекой к другому берегу. Кофе в наших стаканчиках совсем остыл. Хреновый был кофе. Его и горячим-то пить не хотелось.

ТРИ САНТИМЕТРА НИЖЕ ЛЕВОГО УХА

Серьга затоптал окурок, поднял голову. Сквозь закрытые ворота двора в щели и отверстия от выпавших сучков пробивались солнечные лучи. Они были похожи на маленькие прожекторы, в них плавали золотые пылинки.

Как в церкви, подумал Серьга. Или в зоне. В церкви лучи были теплые, в зоне – холодные, четко режущие темноту.

Ладно. Пора. Нечего раздумывать – пришел делать дело, так делай.

Выпитая натощак водка слегка туманила голову, согревала изнутри.

Он вошел в хлев. Свинья стояла в дальнем углу, с опаской поглядывая на человека. Говорят, животные чувствуют свою смерть. Конечно, чувствуют. Серьга знал это не понаслышке.

– Не кормила? – спросил он жену, хотя знал, что не кормила, и все же спросил.

– Воды до свету малость дала, – ответила женщина. Она стояла за спиной у Серьги, держа в руках тазик с дымящейся едой.

«Черт бы побрал этих баб! – подумал Серьга. – Мягко стелют, да жестко спать. Гипнозом они, что ли, владеют? Наверно. Иначе поддался бы он на уговоры жены? Да ни в жизнь! Последний раз, последний раз! – Серьга скривил губу. – Слабину дал, ничего не скажешь. А нельзя бабам слабину давать, на шею сядут. Всем это известно».

Свою скотину Серьга не резал. Был у него такой принцип, и про этот принцип прекрасно знала жена. И вот, поди ж ты, уговорила. А он, между прочим, слово себе дал, оставить промысел, завязать. Значит, сегодня он нарушит сразу два зарока. Нет, не зря сказано, что баба и черта перехитрит. Ужом свернется, а своего добьется.

– Давай сюда! – Серьга взял из рук жены тазик и сделал несколько шагов к животному. Почуяв запах еды, голодная свинья хрюкнула и доверчиво пошла навстречу хозяину. Он поставил таз на усыпанную свежими опилками землю, подумал: через пару минут желтые опилки станут красными. Скомандовал себе – все, хватит сопли развешивать!

Вдруг защемило в груди. Серьга разогнул спину, покашлял в кулак. Боль отпустила. Он потрепал свинью за ухо. Эх ты, хрюшка-подружка! Семипудовая туша колыхнулась, потянулась к тазику с кормом. Серьга усмехнулся – видно, охота пожрать сильнее страха смерти! Ему вспомнилось, как он принес поросенка в дом. Маленький, сквозь белесую щетинку просвечивает розовая кожа, упругий, как резиновая игрушка, он бегал по комнате, задорно похрюкивая. А внучка пыталась его поймать, кричала: «Хрюшка-игрушка! Хрюшка-подружка!»… Выросла подружка. Время жить и время умирать. Так устроен мир.

Три сантиметра вниз от левого уха. Не успеет и хрюкнуть…

– Ну, ты чего застыл? – раздался за спиной Серьги шепот жены.

Серьга не ответил. Привычным движением он вытащил из-за голенища длинный остро заточенный нож.

– Иди в дом! – сказал он, не оборачиваясь.

Женщина шумно вздохнула и послушно ушла со двора. Серьга злился на нее, и на себя самого еще больше за то, что смалодушничал. Теперь отступать, казалось ему, было поздно. Чему быть, того не миновать.

Три сантиметра… Как там?.. Азухенвей… Ниже левого уха…Так его когда-то учил старый еврей-резник. Его звали Соломоном, как библейского царя. Резник Соломон тоже был мудрым, хотя с виду походил больше на бродягу, чем на мудреца. С другой стороны, почему мудрецом не может быть бродяга?

Соломон хвастал, что был у своих шойхетом, посвященным в какой-то там кашрут. Серьга, конечно, знать не знал, что это за штука. Он и слова-то такие впервые слышал. Какое-нибудь тайное общество, что ли, типа масонов? Да что ему за печаль? Он сказал Соломону, что был когда-то членом профсоюза, а когда служил в армии, ему предлагали вступить в КПСС. Что же тут удивительного? Но старик возразил, дескать, это совсем иной коленкор. Может быть. Одно Серьга мог сказать с уверенностью – дело свое старик знал досконально.

– Азухенвей! – восклицал, воздевая морщинистые руки, Соломон, словно жрец перед жертвенником. – Так устроен мир, сотворенный Богом. Животные поедают друг друга, и человек со времен Ноаха, по-вашему Ноя, ест мясо животных. Один мыслитель, забыл его имя, но мир праху его, сказал, что человек есть то, что он ест. Der Mensch ist, was er isst. Я с ним согласен.

– Я тоже, – сказал Серьга. – На все сто. Мой знакомый резак пьет кровь, так он…

Соломон покачал укоризненно головой и продолжал:

– Слушай сюда, Серьга, у меня есть, что тебе сказать. Все просто. И у животного, и у человека имеется душа. Так ведь? Так. Значит, и скотину убивать надо без жестокости, так, чтобы она не боялась, чтобы боли не успела почувствовать… Ну, разве что кцат – самую малость. А знаешь, почему?

Серьга пожал плечами. Он сидел на прогретом солнцем стволе поваленного дерева, курил самосад и вполуха слушал старого бродягу-философа Соломона. Было полуденное время, и стадо, которое Серьга тогда пас, разбрелось по поляне в поисках тени.

– Я тебя научу, как надо резать скотину, – сказал Соломон.

– Так я умею, – ответил Серьга.

– Нет, не умеешь. Я покажу тебе, как это делать правильно.

– По вашим законам, что ли?

– Хоть бы и так, – отвечал Соломон. – Наши законы гуманные.

– Ну, валяй, делись опытом. С меня бутылка.

Соломон оживился. До выпивки он был охоч весьма, несмотря на всю свою религиозность. Но сколько бы ни пил, всегда держался на ногах.

– Не забудь, – он поднял вверх указательный палец. – Узел завяжи.

– Не боись, не забуду.

– Тогда слушай. Делай так, – начал старик. – Мысленно проведи линию от левого уха животного вниз. И коли ножом на три сантиметра ниже уха по этой линии. Понял?

– Чего ж тут не понять? Только я и без всяких линий глотку свинье перережу.

Соломон поднял руку в знак протеста.

– Нет. Так нельзя. Делай как я говорю, и ты не причинишь животному боли… Ну, разве что самую малость. И вот еще важный момент – шхита. Надо, чтобы кровь ушла в землю. Вместе с кровью в землю уйдет жизнь, потому что из земли была взята. В мясе кровь не должна оставаться.

– Это и младенец знает, – сказал Серьга.

Соломон кивнул.

– Это ты знаешь, да. Но не знаешь почему? Какая причина?

– А мне надо?

– Надо, – твердо сказал Соломон и продолжал: – У всего, что делаешь, есть причина. Ее надо знать. Чтобы понимать, зачем ты это делаешь. Может быть, тебе не нужно этого делать. И тогда не делай, откажись. Вот ты говоришь, перережу глотку. Так? Перерезать, мой юный друг, – не задача. Задача успокоить животное и убить его без боли. Лучше сказать – усыпить. Такое хорошее правило. Ты животное убиваешь безжалостно, а я его жалею.

– Все равно же убиваешь.

– Да. Но есть разница, как убить. Тебя животное боится. Умирает в страхе. Каждая клеточка его пропитана страхом. Страхом смерти. И человек станет есть мясо, наполненное этим страхом. И он будет бояться смерти.

– А ты будто не боишься? – спросил Серьга.

– Чего?

– Смерти.

Соломон помолчал, прищурясь, поглядел на солнце, улыбнулся беззубым ртом.

– Кцат. Ну, разве что самую малость!

– Вот видишь, – сказал Серьга. – Все боятся.

– Нет, – возразил старик, и лицо его помрачнело. – Не все. Я видел таких, кто не боится. И других тоже видел.

Он произнес это таким тоном, что Серьга не стал с ним спорить, хотя был убежден в своей правоте – смерти боятся все. Но, возможно, этот старый еврей, похожий на бродягу, встречал людей не от мира сего, кто знает?

– За науку! – сказал Серьга, протягивая Соломону бутылку с самогоном, заткнутую скрученной жгутом газетой.

Тот взял в руки бутылку, вытянул зубами затычку, сказал сорванным голосом:

– Лехаим! – и с жадностью припал к бутылке.

– Переведи, что ты сказал? – спросил Серьга, с уважением глядя на застывшего в позе горниста Соломона.

– За жизнь! – невнятно пробормотал старик, не отрывая губ от бутылки. – Будь здоров, значит, сынок!

Закинув голову, мудрец пил из горлышка, и острый кадык его катался по темной, поросшей седой щетиной шее.

– Э-э-э, папаша, мне-то оставь! – схватил Серьга его за рукав. – Ишь, присосался, умник!

Соломон отдал бутылку, вытер рукавом рот, проговорил:

– Таким жадным не был даже мой дедушка Изя!

И нельзя было понять – к Серьге это относится, или к нему самому.

…Серьга потрогал большим пальцем левой руки лезвие ножа. Хоть брейся. Сколько жизней, если верить Соломону, отправил он с помощью этого ножичка в землю? Сколько душ загубил? Кровь уходит в землю, а с ней душа, жизнь… Душа живая… А у человека? Куда она уходит после смерти? На небо? Что там?

С некоторого времени Серьга думал об этом. Особенно после того, как сходил по просьбе жены в церковь. Было так. Где-то с год назад у него вдруг появилась одышка. Взойдет на крыльцо и глотает воздух, как рыба на берегу. Измерил ему местный фельдшер давление. Оказалось, высокое, а пульс чуть живой – сорок шесть ударов в минуту.

– Мало, – сказал фельдшер.

– Больше нету, – ответил Серьга.

– Не до шуток, – строго заметил фельдшер и выписал направление в областную больницу.

В больнице оробевшего в непривычной обстановке Серьгу по-разному обследовали, даже сделали коронарографию и в конце концов зашили под ключицу кардиостимулятор. При выписке врач рекомендовал ему бросить курить и как можно меньше употреблять алкоголь. Серьга пообещал, зная, что не выполнит обещания.

Домой он вернулся веселый и довольный. Одышку как рукой сняло, пульс колотился под рукавом рубахи по-молодому. Можно было на глаз удары считать, что Серьга и демонстрировал приятелям за доминошным столом.

– Я теперь как робот – на батарейке живу, – с гордостью говорил он.

– А выпивать тебе можно? – спросил с надеждой в голосе сосед Коля, по прозвищу Не Пролей Капельки.

– Даже нужно! – отвечал Серьга. – Без спиртного батарейка не работает, ржавеет.

Все засмеялись.

– Врач посоветовал. Чтобы, значит, бляшек не было. Хора… Хлора… Короче, стеариновых.

– Холестериновых, деревня! – со знанием дела поправил Серьгу другой сосед – Борис, который в медицинских вопросах, что называется, собаку съел, потому что лично перенес инфаркт миокарда. Правда, не обширный, что, по правде говоря, сути никак не меняло.

– Вот это да! – с восхищением и завистью в голосе произнес Коля. – Мне бы так – двести грамм по рецепту врача! Ежедневно!

– Перебьешься, – строго сказал Борис. – У тебя нет стенокардии.

– Чего нет, того нет, – огорчился Не Пролей Капельки.

Вот после больницы-то и приступила Валентина к Серьге, чтобы он сходил в церковь.

– Все ходят, а ты, как бирюк сиволапый, без Бога живешь! – ворчала жена. Сама она ходила на службу каждую субботу вечером и в воскресенье утром.

Серьга показывал пальцем на угол с иконами и отвечал:

– Вон Бог-то! Как же я без Бога живу? С Ним, и даже в одной комнате.

– Ну что ты мелешь! – возмущалась Валентина. – Побоялся бы так-то говорить! С Богом он живет! Бог – в церкви.

– А я думаю, что Он – везде.

Валентина задумалась. Пожалуй, Серьга прав. Но ведь церковь – дом Божий? Так батюшка учит.

– Молиться надо в церкви, – уже спокойней сказала она. – Грехи исповедовать.

– А какие у меня грехи? – удивился Серьга.

– Ты у нас безгрешен, выходит? – язвительно проговорила Валентина.

Серьга смутился.

– Ну, не то чтобы…

– Вот! – обрадовалась жена. – А чего не знаешь, тебе батюшка подскажет.

– Он-то откуда мои грехи может знать?

На минуту Валентина задумалась.

– Значит, может. На то он и священник.

Точила она Серьгу точила, и наконец он сдался. В Великий четверг они вместе отправились в храм. Валентина пост держала, готовилась к причастию, а мужу варила отдельную еду, скоромную – поститься Серьга категорически отказался.

После беседы со священником Серьга вернулся домой задумчивый.

– Ну что? – спросила жена.

– Ничего, – ответил Серьга хмуро.

– Сказал тебе батюшка грехи?

– Сказал.

– И что?

– Все! – отрезал Серьга. – Не твое дело.

Валентина обиделась.

– Я по-хорошему, а он…

– Ладно, – Серьга снял белую праздничную рубаху, натянул свитер. – Поговорили просто.

– Про что поговорили-то? – опять стала допытываться Валентина.

– Про палача.

От удивления у Валентины открылся рот.

– Про что? Про кого?

– Про палача. Я спросил батюшку, как палач исповедуется и причащается?

– Какой палач? Ты что, Серьга? Сейчас палачей-то и в помине нету.

– А раньше ? Они ведь, поди, все с детства крещеные были? Значит, в церковь ходили, исповедовались, так?

– Ну, так, наверно.

– А потом людей мучили, головы рубили…Так?

Валентина с недоумением смотрела на мужа.

– Ты, Серьга, уж совсем того! Палачей каких-то выдумал. Ну при чем тут палачи?

Серьга махнул рукой.

– Вот и батюшка не понял… Ничего. Так я.… Не бери в голову. Так…

С тех пор Серьга стал задумываться о жизни и смерти, вспоминал Соломона («…и тогда не делай этого, откажись…») и, действительно, все чаще отказывался от калыма, ссылаясь на болезнь. А вскоре и вообще объявил жене, что больше не будет резать скот.

Стареет, подумала Валентина. Возражать не стала, сказала только:

– Проживем и так.

Наступила осень, и надо было колоть свинью. Валентина начала уговаривать мужа, дескать, больше некому, а сосед Коля, который тоже время от времени подрабатывал резаком, как раз запил.

– Ну, Серьга! Сделай доброе дело, прошу. А? В последний раз. Что тебе стоит?.. – она заплакала. – Сам подумай… Чай, не переломишься? Мясо, однако, ешь…

И он согласился. Не мог Серьга с детства выносить женских слез. Валентина знала об этом. Теперь вот сидел на корточках в хлеву возле свиньи, зажав в руке свой старый испытанный нож, и не мог ничего сделать. Лучи холодного солнца, пробивающиеся в щели ворот, сюда не проникали. Было темно. Никто не смог бы увидеть его смятения.

…В детстве Серьга не отличался жестокостью. Мальчишки мучили кошек, убивали птиц, надували через соломинку лягушек; он участвовал в этих забавах только как зритель. Заводилой был Вовка по прозвищу Тарзан, парень, что называется, без тормозов. Он запросто мог плюнуть в учителя, если тот справедливо ставил ему двойку за невыученный урок. В драках Тарзан совсем терял голову, бил противника руками и ногами до тех пор, пока его не оттащат от жертвы.

Бывало, поймает этот Тарзан в траве выпавшего из гнезда грачонка, ухватит за лапу и раскручивает над головой наподобие пращи. А потом швырнет изо всей силы. Грачонок летит, а лапка-то в руках у Тарзана остается. А он ну хохотать!

Ни за какие коврижки Серьга не стал бы так делать. Его даже подташнивало, когда он смотрел на вырванную лапку, и хотелось врезать Тарзану в ухмыляющуюся рожу. Но то ли смелости не хватало, то ли внушал ему, да и всем мальчишкам, Тарзан какое-то неосознанное уважение, но они стояли как вкопанные и смотрели, то на Тарзана, то на небо, где совсем низко, почти над головами, кружились и громко кричали растревоженные птицы.

По сути, Серьга был добрым мальчиком. Но жизнь, как известно, бьет по голове, не разбирая, кто добрый, а кто злой. В число любимчиков Серьга уж точно не попадал. Отец его рано умер. Мать начала выпивать и вскоре привела в дом сожителя, который почему-то сразу невзлюбил пасынка. Это был человек пьющий. Он нигде не работал, строил из себя блатного, вкрапляя в речь жаргонные словечки, хотя едва ли даже видел настоящих блатных, разве что в кино. Он избивал мать, издевался над Серьгой. За любую провинность сек мальчишку нещадно.

Серьга терпел и, забившись в угол, волчонком глядел на отчима, мысленно рисуя картины мести. «Вырасту – убью»,– шептал он, глотая слезы. Мать жалел, но и к ней не испытывал особой сыновней нежности, в которой она, судя по всему, и не нуждалась. Несколько раз Серьга убегал из дома, его ловили, возвращали матери, и опять над головой мальчишки свистел ремень отчима.

Однажды, когда Серьге было лет четырнадцать, отчим позвал его из дома во двор. Посреди двора «на попа» стоял толстый березовый чурбан с воткнутым в срез топором.

– Бери! – сказал отчим, усаживаясь на козлы для пилки дров. – Кому сказал? Бери, слабак, топор!

В животе у Серьги похолодело.

– Зачем?

– За спросом! – отчим выплюнул прилипшую к губе папиросу. – Будешь курице башку рубить!

– Не буду! – насупился Серьга и спрятал руки за спину. В животе громко и отчетливо стучало сердце. – Не буду! – повторил он упрямо.

– Будешь! Куда ты денешься? Не то я тебе руку отрублю! Один хрен руки у тебя из задницы растут! – отчим поднялся и, покачиваясь, пошел в курятник.

Очень хотелось убежать, но ноги у Серьги словно приросли к земле, как там, в парке, где Тарзан бросал грачонка. Он понял, что сделает все, что прикажет отчим.

Тот вскоре вернулся, держа курицу под мышкой. Это была рыжая курица с хохолком на голове. Серьга запомнил ее на всю жизнь.

– Давай! – сказал отчим.

И Серьга, против воли, послушно шагнул к чурбану. И вот тут, когда топорище легло в ладонь, его обожгла мысль – вот бы этим топором да гаду по башке! И от такой мысли, от самой возможности ее реализовать прямо сейчас, ему стало легче. Он явственно почувствовал, как будто что-то в нем затвердело. Прошел холод в животе. Только сердце яростно колотилось о грудную клетку, будто хотело вырваться наружу.

Освободив с усилием застрявший в дереве топор, Серьга повернулся к отчиму. Наверно, что-то особенное было в глазах мальчишки, что заставило мужика сделать шаг назад.

– Ты чего? – осевшим голосом спросил он. – Ты, это, пацан, аккуратней с топором, не ровен час, поранишься.

Испугался, сволочь, подумал Серьга. Погоди пока…

Много лет спустя он исполнит детскую мечту – до полусмерти изобьет этого уже немолодого, нетрезвого человека прямо на могиле у матери, за что сядет в тюрьму, но жалеть о сделанном не будет никогда.

Он взял из рук отчима курицу. Курица была теплой. Она пыталась освободить крылья, но Серьга крепко держал ее, прижимая к животу. Ему запомнился глаз, ярко-желтый с черным перламутровым зрачком, похожим на пуговку возле шеи на платье одноклассницы Валентины, что сидела за партой впереди него. Как-то раз на уроке химии он расстегнул эту пуговку и тут же схлопотал по физиономии. С урока его выгнали, но с Валентиной он после этого, как ни странно, быстро подружился. Это у нее Серьга, начитавшись книжек про пиратов, выпросил клипсу с поддельной жемчужиной и прицепил себе на ухо. Тогда и прозвали Сережку Артамонова Серьгой. Потом Валентина будет ждать его из армии и тюрьмы, и он женится на ней.

Отчим вытащил из одного кармана штанов бутылку, а из другого граненый давно немытый стакан. Плеснул в стакан мутного, вонючего самогона, протянул Серьге.

– На, выпей для храбрости!

Серьга помотал головой.

– Чего ты? Пей. Легче будет. Проверено, – отчим ухмыльнулся. – Кочумай, пацан!

И Серьга выпил. Самогон огненным шаром прокатился по гортани в грудь и оттуда разлился по всему телу теплой расслабляющей волной.

Положив курицу на чурбан, Серьга крепко прижал ее к изрубленной топором поверхности. Он не раз видел, как мужики рубят головы домашней птице, и старался делать так же.

– Руку отодвинь, – сказал отчим. – Не то пальцы себе пообрубаешь, увалень!

Курица замерла и только время от времени подергивала трехпалой чешуйчатой лапой.

Серьга занес над головой топор, зажмурился и ударил. Левая рука машинально отдернулась и отпустила курицу. Та расправила крылья, рванулась взлететь, но головы у нее уже не было. Она лежала на земле рядом с чурбаном. Серьга смотрел на эту голову и не мог оторваться. Хохолок был запачкан кровью.

– Молодца! – сказал отчим, поднимая с земли за крыло обезглавленную птицу. – Удалось картавому крякнуть!

В висках у Серьги стучала кровь. Он молча смотрел вслед уходящему мучителю. А правая рука все продолжала сжимать топорище. Топор так глубоко вошел от удара в дерево, что вытащить его у Серьги не хватило сил. Наконец он вздрогнул, отпустил руку. Потом ушел за сарай, сел на землю и заплакал. Это были последние слезы в его жизни.

…По-разному доводилось Серьге убивать скотину. Но, помня наставления Соломона, он старался делать свое дело аккуратно и, по возможности, безболезненно для животного. «Ну, разве что самую малость». Серьга часто вспоминал слова старого бродяги. Так устроен мир. Это было понятно. И умничать тут нечего. Три сантиметра ниже левого уха…

Как-то раз, это было в самом начале, Серьга колол тогда свиней ударом в сердце, его позвали на калым в соседнюю деревню. Стоял ноябрь. Крепко подморозило, и выпал уже первый легкий снежок. Резать решили во дворе, для чего ворота свинарника открыли, и Серьга распорядился всем стоять тихо, иначе кабанчик не выйдет во двор. Но тот не вышел и в тишине. Тогда Серьга надел ему на голову мешок и задом вывел из хлева.

Боров оказался невелик, и его не стали привязывать за ноги, как поступали обычно с крупными свиньями. Сыновья хозяина, два здоровых парня, повалили животное на землю. Серьга с усилием отвел в сторону его левую переднюю ногу и резким ударом вонзил нож в подмышку между третьим и четвертым ребрами. Хряк пронзительно завизжал, вскочил на ноги и помчался с ножом в груди по двору к распахнутым воротам хлева. Хозяин и оба его сына бросились за ним, и только Серьга остался стоять на месте. Он знал, что скоро беглец упадет.

Так и вышло. Не добежав до свинарника, кабанчик развернулся и, по-прежнему громко визжа, кинулся назад – прямо на Серьгу, словно желая сбить с ног своего убийцу. Но тут силы его оставили, и он повалился на землю. Серьга смотрел, как подергивается рукоятка ножа в мертвом уже теле.

Тяжело дыша, подошли хозяин с сыновьями.

– Ни хрена себе, кабанец! – проговорил младший и зачем-то снял шапку. – Шустрый, зараза!

– Будешь шустрым, когда тебе пику в бок тычут! – с задохом сказал другой.

Серьга вытащил из туши нож. Обтер лезвие ветошью.

– Надо выпустить кровь, подвесим кабанеру.

– Сейчас, – заторопился хозяин. – Это мы махом! А ну, ребята!

В тот день Серьга впервые подумал, что пора осваивать другие способы забоя, такие, которые валят наповал и не позволяют хрякам носиться по улице с ножом в ребрах. Зрелище, прямо скажем, не из приятных, даже и для видавших виды резаков.

Вскоре он встретил Соломона.

Прошло много лет. Серьга набрался опыта в своем деле. Как и другие, он выпивал перед забоем стакан водки. Водка придавала твердости руке и точности глазу. И не так мутило от запаха и вида крови, стекающей в таз из перерезанной глотки животного. Вот к этому Серьга привыкнуть до конца так и не смог. Кстати, горький пьяница Соломон никогда не пил, пока не сделает дело. В отличие от Гоши, который, перед тем как обнажить нож, всегда принимал на грудь и утверждал притом, что водка «грудь мягчит». Серьга с ним соглашался и тоже выпивал перед работой.

Еще в самом начале он решил, что никогда не станет резать свою скотину, и неуклонно следовал этому принципу. Был у него еще один принцип – не резать крупный скот. Он никому не признался бы в своей слабости, но телят, коров и быков он почему-то жалел всем сердцем.

Тут непревзойденным мастером был молдаванин Гоша. У него имелся свой метод. Гоша все делал не спеша. Не спеша выпивал стакан самогона, причем стакан он держал манерно – двумя пальцами – большим и указательным, другие лишь касались стекла. Глядя на него, Серьга вспоминал репродукцию картины Кустодиева, что висела над комодом в комнате Валентины. Там купчиха так же, с вывертом, держит на отлете пиалу с чаем. А когда Серьга глядел на картину, то невольно вспоминал Гошу со стаканом в руке. Медленно выпивал Гоша самогон, потом, по-прежнему не спеша, выкуривал до самого мундштука папиросу «Беломорканал», непременно Ленинградской фабрики имени Урицкого. И только тогда направлялся к привязанному к столбу бычку.

Подходил к жертве Гоша сбоку, пряча нож за спиной. Нож у него был особенный, на зависть всем резакам. Он был сделан из штыка знаменитой германской винтовки системы Маузер времен Первой мировой войны. Гоша клялся, что выиграл его в карты у цыгана, и даже точный адрес называл, где это случилось, – село Великий Дальник под Одессой.

Гоша ставил нож вертикально под загривок бычку промеж рогов. Придерживая нож левой рукой за гарду, он с силой ударял правой, похожей на еловый горбыль, ладонью по навершию рукояти. Штык как в масло погружался в тело животного. Бычок падал на передние ноги, а Гоша ловким движением перерезал ему горло.

Вся процедура занимала не больше минуты. Гоша шумно выдыхал из груди воздух, скручивая кольцом толстые губы, и всегда произносил одну и ту же фразу:

– Друм бум!

Никто не знал, что значат эти слова. Не знал, возможно, и сам Гоша. Да и ни к чему было знать. Зато свое дело молдаванин делал безукоризненно, комар носу не подточит.

…Серьга отмерил на глазок три сантиметра на шее свиньи и занес нож.

– Сейчас уснешь, хрюшка! – сказал он вслух с надсадной лаской в голосе.

Но тут вышла промашка. Нож-то он занес, а ударить не может. Словно кто ухватил его за руку и держит, крепко-крепко. Серьга закрыл глаза и увидел куриную голову с рыжим, испачканным кровью хохолком. И снова в груди засаднило, будто наждачной бумагой по живому провели. Точно так же было, когда он последний раз согласился заколоть овцу в соседней деревне. Как и тогда, рука с ножом задеревенела, а потом, обессилев, плетью упала вниз. И сердце сжала непривычная жалость к животине. Но в тот раз он все же пересилил себя и нанес удар на три сантиметра ниже левого уха. А теперь…

Это Бог мне говорит «завязывай», подумал Серьга. Второй раз говорит, третьего не будет. Серьга смотрел на свою повисшую вдоль туловища руку, как на чужую, и не заметил, как из уголка глаза выкатилась слеза и побежала по щеке к подбородку.

Тем временем свинья, уткнувшись рылом в таз, начала есть, громко чавкая. Серьга сел возле нее на опилки. Он уже понял, что не сможет. Он не знал почему, да и не задавался этим вопросом, но знал, что не сможет. И не будет. Никогда.

Свинья наступила на край тазика и перевернула его. Жижа потекла, впитываясь в опилки, к Серьге. Он поднялся на ноги, медленно спрятал нож в чехол, привязанный к ноге за голенищем сапога. Потом вышел на улицу.

Подморозило. Солнце опустилось к невидимой за полем реке. Над крышами бань, разбросанных за огородами по пригорку, поднимался из труб к небу полупрозрачный легкий дым.

У калитки стояла Валентина.

– Все? – спросила она.

– Все, – усмехнулся Серьга и повторил. – Все.

– Заколол? – в голосе жены слышалась тревога.

– Нет.

– Почему?

– По кочану! – огрызнулся Серьга.

Он достал из жестяной коробки сигарету, закурил. Валентина подошла к нему совсем близко и тихо спросила, глядя ему в лицо испуганными глазами:

– Что ты, Серьга?

У него неожиданно перехватило горло. Он отвернулся, покашлял в кулак, сказал:

– Что за дрянь табак теперь делают!

– Серьга…

– Ты завтра Кольку позови, – перебил Серьга, пряча глаза. – Пропился уж, наверно. Он и зарежет…

– Как же…

– Уйди, Валентина! – сказал Серьга устало. – Ради Бога.

Ни слова больше не говоря, Валентина пошла к дому. Серьга сказал ей вслед:

– Пожрать свинье вынеси. Там, в тазу, мало. Проголодалась, бедолага.

Валентина не ответила.