…И русским отовсюду виден Бог

…И русским отовсюду виден Бог

Доченька

 

В ночь на Волге-матушке затвердел весь лёд,

По нему на саночках дочку мать везёт.

 

Вслух под вьюгу молится, читает тропари,

Слёзно просит доченьку: только не умри,

 

Не умри, любимая, будет проклят фриц,

Нам ещё немножечко в одну из двух больниц.

 

Там у того берега встретят нас врачи,

Потерпи, кровиночка, слышишь, не молчи.

 

Вытащат осколочки из твоей груди,

Только, моя девочка, глаза не заводи.

 

Видишь, моя милая, как Волга широка.

Льдом покрылась девочки правая щека.

 

Помнишь твои вещие на Крещенье сны,

Папка наш с рассветами домой пришёл с войны,

 

Как нам все твердили: он без вести пропал,

Всех в боях под Руссой косило наповал.

 

Ишь как ошибались, жив он и здоров,

Папка наш был ранен, вернётся на Покров.

 

Заживём как прежде, восстановим дом,

Справим дни рождения, и Пасху, с Рождеством,

 

Купим тебе платьице, заплетём косу,

Просыпайся, доченька, в больницу отнесу.

 

Волга моя милая не так уж широка.

Льдом покрылась девочки левая щека.

 

Томка

 

Тамаре Фёдоровне Востриковой

 

У Томки в руках похоронка –

Папочка, папа погиб! –

Запричитала девчонка.

Голос мгновенно охрип.

 

Села в гружёные санки,

Фото достала отца.

Слёзы в глазах у пацанки

Потяжелее свинца.

 

Валенки, шапка и ватник,

Мамин пуховый платок,

Девочка, школьница, ратник,

Только замёрзла чуток.

 

Роет и роет окопы,

В десять свои с небольшим.

Гости пришли из Европы.

«Юнкерсы», зарево, дым.

 

Волжанин

 

Фёдору Ивановичу Мазанову

 

Звёзд уходит колонна

В предрассветную даль,

Ты пожалуйста, прадед,

Мне с небес посигналь.

 

После адовой гонки

Вспоминая семью,

На гружёной трёхтонке,

Ты ушёл в полынью.

 

На порог похоронка

С горькой вестью легла,

И завыла девчонка,

И в глазах её мгла.

 

И жена своё горе

Скрыла в чёрный платок.

Знаю: в ангельском хоре

Ты их жизни сберёг.

 

Вдовица

 

Ирине Васильевне Мазановой

 

Ты от слёз не ослепни,

Не копи горе впрок.

Нет хозяина хлебни,

Запропал хлебопёк.

 

Не нашёлся кормилец,

Что любил цвет муки,

Может, однофамилец,

Своё сердце не жги.

 

После смены по-свойски

Обустроим помин,

Он пропал по-геройски,

И такой не один.

 

Шла вселенская схватка,

Но всему свой черёд.

Разыскала солдатка

Кимряка через год.

 

Пал на Ладоге хлебник,

Есть он в списках потерь.

Жизнь его, как учебник,

Я читаю теперь.

 

* * *

 

Жизнь от лунного света бледна,

И её не объять, не измерить.

Она словно простора княжна,

Ну а я – её крепкая челядь.

И она показала мне вновь

Расставаньем отточенный ноготь,

Мне её в этот раз не растрогать:

Всё не так, сколько ни многословь,

И слова мои – стынущий дёготь.

 

Знаю я, что закончился вар,

И от старой прикрытой дегтярни

В звёздный сумрак берёзовый пар

Вновь уходит, как в армию парни.

И от шпал, от колёс и сапог

Запах тянется бережной смазки,

И глядит без всевышней подсказки

Поседевший дегтярь, словно Бог,

На солдатские сумки и каски.

 

* * *

 

Не меркнет жизнь в размеренном порядке,

Ей другом стал на все года рассвет.

Она погладит брюхо свиноматке,

Расскажет ей о веренице бед.

 

В колени ей уткнутся поросята,

И прохрипит в углу болящий хряк.

Покажется, что жизни свет иссяк,

А молода она была когда-то.

 

Она дитя старороссийской тверди,

Её молитвы словно Божий хлыст,

От них бегут в леса в трясучке черти,

И домовой, и банный, и гэбист.

 

Она для всех былинная загадка.

Её за строгость любят кержаки,

Она живёт всем бедам вопреки,

Ударница, вдова, старообрядка.

 

Боголюбка

 

Ирине Васильевне Мазановой

 

Окриков безбожников не слыша,

Через площадь, улицы, сады,

Пробежала с образом Ириша,

Божью Мать спасая из беды.

 

По спине её промчал морозец,

Но беглянку было не догнать.

В день дождливый славных Мироносиц,

Сохраняла Иру Божья Мать.

 

Пропотев от пылких догонялок

И очистив образ от золы,

Обернула в снежный полушалок

Ту, Чьи заступления теплы.

 

И пройдя сквозь стоптанный татарник,

Всё вокруг с мольбами оглядев,

Поместила образ в старый хлев,

Тихо затворила дверь в свинарник.

 

И, ночами собираясь в хлеве,

До кровавых проблесков зари

Ревностно молились волгари

Защитившей мир Пречистой Деве.

 

Кров

 

Вновь чувствую: исходит от окна

Дух прошлого, и он подслеп и стоек,

И там, внутри бревенчатых построек –

Иконы, благовестки, ордена…

 

Там чугунки, наблюдники, скамейки,

Отцов тепло – его хранила печь –

Оно мгновенно может нас обжечь, –

Там валенки, ушанки, телогрейки.

 

И запах ладана из красного угла,

Молитвы, что хранили на делянках,

И детские мечты на старых санках,

Одежда, что давно уже мала.

 

В обнимку там с ухватом кочерга,

С лопатой хлебной рядом сковородник,

Под сундуком – пропавшая серьга,

А на портрете – мой погибший сродник.

 

В ряд с кружками встал глиняный горшок,

Во тьме сеней скучают бочки, кадки.

Там жизнь идёт в незыблемом порядке,

И русским отовсюду виден Бог.

 

И кажется, что этот волжский терем,

Впитавший столько радости и нужд,

Так мной любим и бесконечно чужд,

Что видится древнеславянским зверем.