«И юность навсегда теперь права»

«И юность навсегда теперь права»

Родился Виктор Бокин 6 декабря 1946 года. Выходит так, что у поэта, который сподобился 50 лет назад дать столь громкое имя (потом и вправду пророчески прогремевшее на весь Кузбасс) литературному объединению «Гренада», нынче двойной юбилей: поэтический, к общей радости, столь значительный для сограждан – полвека именитому детищу, да вот еще приспело и личное 70-летие. Присоединяемся к поздравлениям, нагрянувшим в адрес ветерана кузнецкой лиры! Публикуя подборку стихов, написанных поэтом в разное время, пожелаем читателям «Кузнецкой крепости» еще раз убедиться в неиссякаемом жизнелюбии и крепости удивительного дара этого избранника поэтической музы, нашего коллеги и земляка.

 

О

н родился в Сталинске. Это для Бокина принципиально – в Сталинске, уверяет он, жили другие люди, не такие, как в Новокузнецке.

Он сам по себе другой. Большой и сильный, бывалый мужик. «Пошатался» по жизни и по стране. Во-первых, он – моряк. Рыбу ловил на Дальнем Востоке. Первую книжку так и назвал – «Ночной брекватер». В переводе на всем понятный язык «брекватер» означает «волнолом» – портовое сооружение, защищающее от штормов. Вторая его стихия (и, разумеется, главная) – металлургия. Он работал бригадиром вальцовщиков на ЗапСибе.

Трудно было везде – хоть в море, хоть в горячем цеху. Отсюда и характер, и убеждения, и стихи. Бокин искренне считает, что его город был назван по слову «сталь».

Стихам Бокина в своё время удивился наш общекузбасский мэтр Евгений Буравлёв (вошел в летопись областной писательской организации как один из её создателей и самый первый председатель правления – «КК»). Почуял родственную душу. Сам был такой же: фронтовик и штрафник, северянин и строитель…

Живёт Бокин один в окружении книг и рыбацко-туристских причиндалов – он любит странствовать по таёжным речкам.

Стих из его книги «Замерзающий звук», почему-то посвящённый мне и невероятно льстящий – будто и я ушкуйник и трудяга вроде Бокина, – цитирую ниже по памяти. Очень мне нравится – как, впрочем, всё, что написал Виктор Васильевич Бокин.

 



Опять всё перечёркнуто…
Ну, что ж!
Бывает боль, что сам заголосишь ты.
Уйдёшь под дождь, под ветер и под нож
Под сирым небом, истинно российским.
И, одурев от водки и пурги,
С капелью первой выйдешь из тайги…
Встряхнёшь башкою на лугу росистом
Под небом голубым и истинно российским.
Откуда эта дурь и эта блажь.
Откуда путь неистребимый наш…
Уходим в одиночку и рядами.
Меч вытекает из моей руки,
Как солнце вытекает из реки…
Но вновь рассвет полощется над нами!
 

Василий Попок,

член Союза журналистов, член Союза писателей России.

 


 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Новокузнецку

Так город встречал,

так трамвай погромыхивал,

Как будто лет сто пролетело вдали.

Так глаз светофора растерянно вспыхивал,

Что сердце ломало мне ребра мои.

И шагом нежнейшим по улицам ранним,

По коже асфальта, родимой до слез,

Я нес свое счастье и боль узнаваний…

И голос, и гордость, и песню я нес.

Не в этих ли улицах, в этих ли окнах

Мне море мерещилось, дали и ширь –

И в свитере грубом, и в свитере мокром

Я делом приветствовал ветер и жизнь.

 

Крутые ступени…

Крутнулось внутри там:

Что, сердце?.. Ты снова сегодня в долгу?

Ну-ну, успокойся… и слезы утри, мам.

Я больше уже никуда не сбегу.

Но вот и отплакались и отсмеялись.

Вгляделись в морщины, вгляделись в глаза.

И скрытую боль я в тебе замечаю:

Ну, что тебе, мама, могу я сказать?

Ах, мама! Я жил, с этим веком не ссорясь.

И пел, и любил на ходу.

Рабочие руки, как чистую совесть,

На стол пред тобою кладу.

 

ДРУЗЬЯМ

Мы горизонт кромсали колесом.

О чем-то с ветром говорили спицы.

И выкристаллизовывалась соль,

И выкристаллизовывались лица.

 

Не в диспутах мы стали различать

Законы дружбы, чести, постоянства.

На наших судьбах резкая печать

Нелегкого сибирского пространства.

 

И юность навсегда теперь права,

Что нам путей попроще не искала,

Дала для сердца добрые слова,

Но с синевой надежного закала.

 

КОЛУМБЫ

Колумбы бороздят моря.

И пиво пьют в портовых барах.

И снова: «Вира якоря!» –

И вновь отверзнется земля…

И грянет шторм в двенадцать баллов.

Бывает так, что слепнут зрячие –

Ни шквал, ни ложь не узнают.

Но исступленно шкуры прячут

В сухое логово кают.

А эти –

выстоят, как мачты!

И лишь потом ругнутся смачно

На свой привычный неуют.

А жизнь – крута!

Строга, как море.

В ней неуёмность всех стихий.

И славен тот, кто вопреки

Не взвоет, не вскричит о боли,

А только – стиснет кулаки!

 

И снова в путь!..

Идти – и верить.

Сквозь снег и дождь.

Сквозь смех и плач.

Свободно в душу входит ветер

Всех бед людских! И всех – удач!

 

* * *

В. Безрукову

 

Нет, не немы мы –

Мы слов не находим.

Так и уходим.

Нашу мечту на слова не разделишь –

Вот нас раздели.

Холод и ветер нас судят сурово –

Вымолви слово.

Небо, и тучка, и солнце. Но время…

Вызреет семя!

В каждой из тысячи крохотных маковок

Чудо мечты будет вновь одинаково.

Как дивный зов, нас позвавший из семени

Прошлого времени.

Чудо мечты и земля моя дивная –

Мама родимая, мама родимая…

Это сердец ваших вечность касалась.

Что же осталось?

Нет, не немы мы –

Мы слов не находим.

Так и уходим…

 

(1970)

 

 

 

ПО МЕРЕ УЗНАВАНИЯ

 

1.

Амнистия листьям,

Прикованным к веткам.

Амнистия мыслям,

Спокойным и ветхим.

Кружи, золотая метель!..

И если нам выпало счастье

В родные места возвращаться,

To не было в жизни потерь.

 

И если нам выпало право

Судить величаво и здраво

О времени и о себе,

To было пусть горько и больно,

Но было высоко-достойно

В твоей и в державной судьбе.

 

А время – оно подытожит,

Оно имена перемножит

И имя

одно!

назовёт.

И как же тут сердцу не биться,

Как втайне собой не гордиться,

Когда это имя – НАРОД!

Который и сеет, и пашет,

И слово последнее скажет,

И выстроит Спас на Крови.

И в новые впишет преданья,

Что нет нам пределов в страданье

И нет нам пределов в любви!

 

(1980)

 

2.

Иль счастие завтра пребудет,

Иль горе подступит к душе,

Но честные линии судеб

За всё расплатились уже.

 

На нас это время пахало!

И нами столбило межу.

И, если вам этого мало,

Ни слова я вам не скажу.

 

Но нет в нас тоскливой тревоги,

Есть только осмысленный взгляд:

Не будет туда нам дороги,

Где наши надежды вопят…

 

Вот мы, в порыжелых обутках,

На жутком своем рубеже,

Но чёрные дыры в желудках –

Не чёрные камни в душе!

 

(1988)

 

* * *

Помянули, как вздохнули.

Слава Богу – отошел.

Водку горькую хлебнули.

Навалилися на стол.

Ох, и пил, ядрена-корень.

Ох, и буйствовал мужик.

А теперь – гляди – спокоен.

Под березкою лежит.

Что его саднило в жизни,

Отчего входил в азарт?

Руки с темными ногтями

На груди его лежат.

Что осталось, не допелось,

Не допилось, не дожгло –

В сердце том испепелилось,

Отгорело, отошло.

И хожу я осторожно.

Аж на цыпочки встаю.

Вот еще один положен

В землю. В кровную! В свою!

Фотоснимки фронтовые…

Оживлению не в лад,

Две медальки боевые –

Две слезы мои – дрожат.

 

* * *

Непреднамеренное горе:

наполнен радостью тоски

по лучшему.

Но схватит горло –

не дотянуться до строки.

Ни круга нет. И ни соломинки.

И в ночь уходишь, как на дно.

Вода тяжелая, соленая

вот-вот мне выдавит окно.

 

* * *

Я не искал в любви покоя.

Вдыхая сумерки в порту,

Я знал,

Что небо голубое

Дано не мне,

Не нам с тобою.

 

С солёным привкусом во рту

Я думал:

Море нас – поглотит,

И небо – позабудет нас

Во плоти,

В жизни,

Без прикрас.

 

Кому я жертвовал тобою?

 

Слепому року? Колдовству? –

Волне беспамятной и хищной,

Житейской мудрости двуличной,

Разгулу! бреду! шутовству!

 

Я думал: «Я жесток к себе…»

 

И, бороду скребя когтями,

Следил, как день к закату тянет,

Как сходни трутся о борта,

Как пахнет тухлой рыбой, щами,

Как пахнет тёплыми ночами

И как густеет чернота.

 

А где-то маленькое сердце

Смеялось, плакало, росло.

И не могло в руках согреться,

Которым всюду не везло.

И проклинало день и час…

И чайкою потом, отчаясь,

Летело долгими ночами…

(Как много вас в волнах кричали!

И как мне не спалось вначале…

Не спится и сейчас.)

 

Я думал: «Я жесток к себе…»

 

И не берёг твою улыбку,

Твою судьбу, твою калитку,

Твою тропинку, взмах руки,

Твой календарь, твой долгий вечер,

Твои задумчивые плечи,

Твои любимые стихи!

 

* * *

Всё чинно и умно. И всё по местам.

Но что же тогда тебя мучит и мучит.

Уводит из дома, трамваем наскучит.

Бесстыдно плетётся опять по пятам.

 

Озябший орешник – не друг. Не поймёт,

Что ветер не листья, а годы метёт.

И в тёмную церковь тебя вовлечёт.

Пылинкою солнца в том храме танцуя,

To нечто тебя не простит, не спасёт,

Смятенную душу, как птицу, кольцуя.

 

Ничто не спасёт. Ни рассудок живой.

Ни времени бег. Ни свеча восковая.

Когда это нечто придёт за тобой,

Тебя второпях, как свечу, дожигая.

 

Противься. Сорви с головы капюшон.

Русалочьи волосы лягут на плечи.

Но этот поступок твой просто смешон,

А жить, как и прежде, не стоит и нечем.

Проси исцеленья. Зови докторов.

За книгой. За мужем. За синею далью.

Найдёт и, срывая никчемный покров,

Наполнит глаза глубиной и печалью.

 

И всё перепробовав, всё перебрав,

Готовая сдаться, готовая выплакать,

Уже понимаешь, что жизнь – не игра,

Что нет здесь ни ставок,

ни риска,

ни прикупа.

Ну что ж…

Может, музыка?..

В горлах органа

Все стоны сольются, что были поврозь!

Когда я к тебе,

как со дна Океана,

Из прошлого выйду, продрогший насквозь.

 

Я вновь по другую границу стекла.

Должно же быть в мире

хоть что-нибудь свято!

Не ты ли меня на всю жизнь обрекла

Пропавшие годы скрывать виновато.

 

* * *

И горький перечень утрат

Не научил нас трезво мыслить.

Дождями светлыми с утра

Омоет и опять возвысит

До первых клятв в себе,

когда

«Не изменюсь!

Не измельчаю!»

Звучало гордо сквозь года,

Как – «Не предам!»

Как – «Не прощаю!»

 

* * *

Ты, сердце,

безрассудное, как птица…

Когда сотрёт все улицы туман,

то кажется,

что за окном дымится

просоленный от пота

океан.

 

И нет преград…

Ни дальних! И ни близких!

Быть может, ожидая по ночам,

рыбачья лодка

в крупных, в сизых брызгах –

как ты в груди –

колотится в причал.

 

* * *

Встречи не ждали.

А всё-таки встретились.

Боже! Зачем? Я никак не пойму.

Все твои сёстры давно отневестились,

Всех братовьёв - засадили в тюрьму.

 

Что тебе в имени,

что тебе в пламени,

Что тебе в этой остывшей золе.

Что тебе в этом растерзанном знамени –

Ты, как слепая, бредёшь по Земле.

 

Я обещал, я работал,

я веровал.

Рано вставал. Не ложился совсем.

Дни отлетали пушистою вербою,

Горьким терновником стали затем.

 

Вот я лежу,

чепухой огороженный,

Ржавые прутья уже не грызу.

Боже, услышь её –

дай, что положено

И ещё сверху – за эту слезу.

 

* * *

Весна. Шаги не торопя,

Бродить.

И затихая вслушиваться…

И вслушиваться в себя.

И в топот ног на гулких улицах.

И выгибая бровь,

Ловить

Луч солнца на ресницы чёрные.

Такой беспечный и никчёмный я,

Что Вас легко боготворить.

И просто так. Одной рукой. Чуть-чуть. –

И слушать пенье ветра.

И слушать шевеленье веток.

И вздохи женщин за спиной.

Какой оркестр! Какая лёгкость!

Какая милая игра.

И девушка легко смеётся,

Чтоб мне легко ронять слова.

…Я ждал…

…Я три часа бродил…

…Не знаю вас ли…

…Впрочем, впрочем…

…А снег, как вафля…

…Этой ночью

Разбились две звезды…

…Ах, ужас. –

Я на асфальте наследил…

Весна!

Бутылочным стеклом
Налиты звонкие деревья.

И так легко стихотворенью,
Как мне легко

шагать пешком.

 

* * *

Я себе говорил:

Ничего… –

И тебя успокоить старался:

Не само моё время прошло.

Это я… не успел. Не угнался.

 

И, смущаясь под взглядом твоим,

В откровеньях не очень-то ловкий,

Говорю:

Мы ещё постоим.

И подумаем… На остановке.

 

* * *

Искать слова… –

Найти росу.

Струёй огня обвить полено.

Кукушкой куковать в лесу,

Быть всем и вся самозабвенно.

 

Как ветка в пальцах проросла.

Как ветер сердце раздувает.

Как много неба и тепла,

Как много… Как! Как не хватает.

 

И это всё любить… любить…

Листок берёзовый – губами.

Просите «жить», как просят «пить».

Как просятся на руки к Маме.

 

* * *

H. Николаевскому

 

Всё снега ждёт,

Всё ждёт зимы.

 

И в парке холодно и строго.

И что-то есть в тебе от бога.

Среди пустующих аллей

Рукою тёплой, без перчатки,

Касаешься стволов печальных

И тихо шепчешь: «Не жалей…

 

Не мучься памятью тепла

И не проси ему продленья.

Пойми, вот и к тебе пришла

Нелёгкая пора прозренья».

 

Когда среди вчерашних дел

Находишь грозные пустоты.

Пытливо спрашивая: «Кто ты?

И что в других недоглядел?»

 

И строчки хочется слагать

Влекущие, как пламень дальний…

Мы входим в белые снега.

Как в чистоту

Исповедальни.

 

(1973)

 

* * *

С. Донбаю

 

В кружеве дней и в сумятице снов

Чудится что-то хорошее, доброе.

Добрая весть затерялась вдали,

И ожидание бьётся под рёбрами.

 

Так вот часами, всей жизнью томим,

Слушаешь песню сверчка колыбельную.

Вымыты окна и стены побелены –

Мир обновлён ожиданьем моим.

 

Всё на местах и внутри, и окрест.

Всё поимённо и радостно названо.

И до скончания не надоест

Жизнь несуетная, но и не праздная.

 

Тихим покоем звенит благовест.

Кто-то спешит по тропинке петляющей.

И до скончания не надоест

Родины воздух да звон замирающий.

 

Будет услышан неназванный зов,

Встреча не станет пустой и излишнею.

Лука вязанка да ворохи слов,

Чай на меду да беседа под вишнею.

 

(1976)

 

* * *

E. Богданову

 

Но к сорока годам

часы стучат не так.

Не так, как раньше.

Что ж держать в секрете,

Что нет теперь привычного тик-так.

Обвал какой-то. Выгибает крепи.

 

Не труса празднуем.

Не скачем по камням.

И слушая своё большое тело,

Один спешит полней набить карман,

Другой неспешно продолжает дело.

 

Куда спешить. Незрелое – не плод.

И даже слово, не созрев, – не слово.

Но мы пришли. –

Ведь был же наш приход! –

И пот пролился, и земля готова…

 

(1986)

 

ШИПОВНИК

 

Г. Абольянину

 

Я устал. Я уже не могу.

А когда устаю – вспоминаю:

Море. Берег. И на берегу
Куст шиповника я обнимаю.

 

Как мы рвёмся порой к красоте.

Но, поверь мне, она не повинна,

Что в своей неземной простоте
Колет, режет и мучит так длинно.

 

Долго-долго уже я в пути.

Вдоль моих пропылённых обочин
Сгустки крови в пыли расцвели, –
Это всё, что я смог, между прочим.

 

 

* * *

Так дождик длился, так кончался…

Так на тугих листах качался.

Так скапывал. Так уходил…

Что не было мне больше сил –

среди бумажек, средь разора,

среди наволгшей тишины –

вести с собою разговоры,

разгадывать чужие сны.

 

Но не обидевшись на спящих,

я вышел в ночь: и в шум, и в плеск.

Среди деревьев говорящих

я сам был сад и сам был лес.

Но в бездны мрака – не сорвался

и разум свой – не загасил.

И сад со мною волновался

и счастья всем и вся просил.