Иду искать! Ангел на чердаке

Иду искать! Ангел на чердаке

Рассказы

ИДУ ИСКАТЬ!

 

Знакомым с правилами игры.

И. К.

 

«Туки-туки за папу!»

 

Раз!

Всё вокруг исчезло.

Два!

Секунда, а уже кажется, что ничего не было. Память чертит образы. Вот стена, в которую уткнулся лбом, на ней нацарапано: «Обама лох». Справа забор, увитый плющом, – огород бабы Кати. По левую руку – угол дома, где живёт Павлик, который наверняка сейчас улепётывает за гаражи, откуда его прогонит прячущийся там вечно Димка Ягода.

Три!

Темнота живая. Дышит. Течёт. Меняется… Рождает другие цвета. Из чёрного появляется красный, появляется синий… Небо без солнца бесцветно. Серое и безжизненное, даже птицы боятся летать.

Четыре!

Белая вспышка. Это я приоткрываю веки, вспышка становится светом, расползается побелённой стеной со знакомыми буквами «о», «б», «а»…

Пять!

Прислушиваюсь. Больше не слышно шлёпанья сланцев, смешков, улюлюканья… Танька-толстушка не пищит, чтобы не подглядывал, хотя всем известно, что дальше как за дом она не убежит. Все прячутся.

Шесть!

Вовка Фунтик не играет, у него заноза в пятке. Сидит рядом, спиной к стене, пыхтит и стонет, выковыривая колючку из ноги.

Слабаки. Никто, кроме тебя и меня, не может хорошо прятаться, – шепчет.

Не отвечаю, выкрикиваю громко:

Семь!

Папка отлично может спрятаться, знаю это на все сто миллионов процентов и могу поклясться всем, чем угодно.

Батя у меня знаешь как прячется, так, что век не найдёшь,  – говорю. – У него это наследственное. Семейное у нас, от деда. Дед мой же следаком был…

Знаю я про твоего деда всё, – кряхтит Фунтик. – И с дядей Колей тоже в прятки играл, забыл ты, что ли, совсем?

Восемь!

Это правда, ага, отец такой, с нами играл частенько. В казаков и в лапту, в футбол гонял на поле, про прятки вообще молчу… Не слушал, что там ему другие взрослые говорили, мол, «тыкать позволяешь шпане» или «не строй из себя клоуна». Во дворе он был своим. Это сейчас он не с нами, потому что болеет. Второй месяц как что-то сломалось в нём.

Перетянул пружину, видать, – говорит и гладит меня по спине. – Ты крылья свои береги и не верь, если будут говорить, что их у тебя нет. Крылья есть у всех.

Девять!

Снова закрываю глаза. И, словно супермен, вижу, где кто спрятался. Будто в рентгеновских очках смотрю сквозь стены и деревья. За огородом бабы Кати бочка с дождевой водой, за ней на корточках, озираясь, Федька Склянка. У него страсть коллекционировать стекляшки всяких форм и цветов, весь гараж в них. Недалеко от бочки, в овраге, где в прошлом году по лету нашли черепаху с разбитым панцирем, Настя притаилась и не вздохнёт. Мне нравится Настя, она похожа на стрекозу, тоненькая, с большими глазами…

Десять! – орёт за меня и мне в ухо Фунтик.

Десять!

А ещё папку уважаем за то, что он спас Пальму от живодёров. Старая карга Петровна вызвала собачников, а отец был с ночи и словно почувствовал наш страх за дворовую псину, ни слова не сказал, впустил блохастую в дом.

И вся наша ребячья банда ждёт, когда он поправится, чтобы снова по вечерам на заднем дворе слушать его истории про инопланетян.

У меня мать тоже здорово прячется, – пыхтит Вовка себе под нос. – Отец говорит, так спряталась с хахалем каким-то с работы, что он до сих пор найти не может. А найдёт – убьёт, говорит, обоих и глазом не моргнёт.

Про Фунтикову мать рассказывают, что она бросила их, живёт за границей и уже по-русски даже не разговаривает.

Одиннадцать!

Ты хоть название знаешь? – Это он про болезнь отца спрашивает.

Какая разница, думаю, как называется то, что не даёт отцу подняться с кровати. И крылья не помогают. Ослабли крылья. Исчезли…

Темнота опять накрывает и уносит воронкой в чёрную дыру. Папа рассказывал, что чёрные дыры не только в космосе, и на земле их немало, и в море. Вон – Бермудский треугольник один чего стоит…

Двенадцать!

Соседка, помню, с мамой на скамейке у дома проговорилась, а я рядом, тут как тут. Сказала:

Радиация, это всё от неё. Все опухоли и болячки.

Мама тогда вздохнула:

Так все этой дрянью дышим. Под комбинат живём и детей растим.

Лёнькина мама тоже, как дядя Коля, облысела, парик надевает, – голос у Фунтика печальный. – Может, мы все так? Со временем? Если не сбежим?..

Тринадцать!

Наше место там, где родился. Где похоронены твои предки. Марс с Луной не для нас. Приходили к такому выводу с отцом, лёжа на крыше под звёздами. Большая Медведица согнулась над нами ковшом, и жаркий ветер будто разговаривает в проводах – гудит, соглашается.

Получается, звёзды не для нас? – задыхаюсь от волнения.

В гости на недельку разве что слетать, – смеётся папа. – На Сатурн, по кольцам его прошвырнуться на великах, а, как тебе?..

Звёзды становятся после этих слов ближе. Протяни руку и схвати. И я хватаю их горстями с неба, и отец следом. Мы смеёмся и прячем звёзды под мокрые от ночной влаги футболки.

Четырнадцать!

Вовка радуется, прыгает козликом, хлопает меня по спине, празднует освобождение от злосчастной занозы.

Малюсенькая, подлюга, а чуть весь день не запорола! – философствует. – Как мало для счастья надо, да же?

Угукаю в ответ.

Павлик никак спрятаться не может, – комментирует Фунтик. – Места себе не находит.

Пятнадцать!

Павлуха! Ты козе в трещинку залезь, – во всё горло хохочет друг и пихает меня локтем. – Представь, Чиж!

Коза в посёлке была одна, в огороде у деда Саввы, а ещё козой звали парикмахершу Лизу Свиридову.

Шестнадцать!

Утром у отца шла кровь. Мама выносила, незаметно от меня, тазики с водой красно-бурого цвета, как лепестки поздних роз. Я не люблю больше розы, слишком много этого цвета теперь в доме.

Семнадцать!

Навзрыд плакать. Я знаю, как это. Только не расскажу об этом никому никогда. Даже лучшему другу Вовке. Ни стрекозе Насте, когда мы поженимся и у нас появятся дети, не расскажу. Если только папе… Если только…

Восемнадцать!

За закрытыми глазами показалось солнце. Небо вмиг стало ярче анютиных глазок, птицы обрели крылья, вернулись в небо. Запело всё вокруг, зашумело. Ожило.

Девятнадцать!

Сквозь щёлочки приоткрытых век – та же стена, те же буквы, серость и никакого солнца. Без изменений. Фунтик шелестит обёрткой шоколадной конфеты:

Будешь половину? Или хочешь, всю отдам, мешается просто в кармане.

Подобрал, – отшучиваюсь, – сам ешь.

Двадцать!

Время в детстве может затормаживаться и может скакать галопом быстрей стрелок кухонных часов.

Всё зависит от тебя, – разъяснял отец. – С возрастом время перестаёт подчиняться. Ты сам становишься его пленником. Поэтому, пока ты не повзрослел, надо успевать пользоваться временем. Крутить им и вертеть вперёд, назад… Скакать из настоящего в прошлое и снова в будущее.

Двадцать один!

Двадцать два!

Двадцать три!

Двадцать четыре!

Двадцать пять!

Двадцать шесть!

Двадцать семь!

–  Оу! Оу! Оу! – кричит не своим, огрубевшим голосом Вова.  – Ты чего разогнался так?! У меня борода уже растёт.

Одним глазом смотрю на друга. Фунтик выше ростом, с рыжей бородкой и серьёзным взглядом, косится на меня:

С отцом что-то, да? – кладёт руку на плечо и тихо спрашивает, почти шёпотом.

Двадцать восемь!

«Скорую» перестали вызывать месяц назад. Врачи настаивали на госпитализации, отец просил оставить его в покое.

Мама говорила – стены дома лечат лучше лекарств. Она всегда соглашалась с мужем. И, замачивая после футбола наши зелёные от травы джинсы, лишь хихикала:

Когда ты мне первый подарок на день рождения подарил, уже тогда можно было догадаться, во что это выльется…

Папа подарил маме через неделю после знакомства самодельно склеенную из картона и пенопласта Луну.

Вот, достал, как ты просила, – протянул он будущей жене жёлтый, пахнущий свежей акварелью спутник Земли.

Двадцать девять!

Вовка просто так не отстанет, и в этом его сила. Мы дружим с яслей. И он всегда добивается всего, чего хочет. Если бы не схожесть с мультяшным поросёнком, его смело можно было прозвать банным листом. И я говорю ему, а за закрытыми глазами вспыхивают новые миры:

Тридцать!

Сегодня утром, после тазиков с красной водой, проскользнул в спальную. Отец сразу догадался о моём присутствии, не открывая глаз, сказал:

Последний из могикан, ты снова душился моим одеко­лоном…

Чёрт, так и знал, что почуешь! – Встал на колени возле головы отца. – Мы в прятки собрались всем двором играть.

Чур, я с вами.

Тридцать один!

Ещё прошлым летом водящий в прятках считал до ста. Этим летом общим советом решили – считаем до пятидесяти. И важно, с этого лета стукать за кого-то нельзя.

Папа сказал, что сыграет в прятки вместе с нами, – рассказал я. – А я пообещал, что когда буду водить, обязательно най­ду его!

Тридцать два!

Вовка громко чихнул, я вздрогнул.

Правда, значит, – шмыгнул носом друг и снова чихнул.

Тридцать три!

Мама попросила пойти погулять.

Придут люди… Не хочу, чтобы ты всё это видел. Подрастёшь когда… Ну, ты понимаешь… Так надо…

Папа дал слово, что сыграет с нами в прятки.

Мама отвернулась. Я отвернулся. Видеть слёзы друг друга… Видеть, как мама плачет, есть ли ещё что-то хуже? Страшнее? Больней? Невыносимей?..

Мама держалась. Голос не дрогнул.

Если отец сказал, значит, так и будет.

Тридцать четыре!

Будто я уже это где-то видел. Уже со мной происходило. Может быть, во сне? Я стою с закрытыми глазами, чувствую запах сырой штукатурки, над головой шум самолёта и голос Фунтика:

Следующая станция конечная.

А потом нас окутывает лимонный запах отцовского одеколона.

Тридцать пять!

Вовка говорит:

Пахнет, как у твоего отца в машине.

Я киваю:

Ага, это его одеколон.

Смотрю вправо, вижу бегущего Павлика, он никак не может определиться с местом укрытия. Лучший друг растерян, видно по тому, как хлопают его вздернутые ресницы и трясётся бородёнка.

И не говори, что ты не почувствовал! – говорит.

Ты про что?

Вовка смотрит по сторонам:

Тут кроме нас с тобой сейчас ещё кто-то был.

Тридцать шесть!

Вечерние истории были не только про инопланетян. Отец рассказывал и о привидениях. Как с друзьями, в нашем возрасте, ходили на кладбище в поисках клада, как вызывали домового…

Они существуют, верили мы и договорились, что после смерти все соберёмся во дворе у стены и сыграем в прятки.

А кто не придёт, того пусть черти в кипятке варят.

Все поклялись быть.

Тридцать семь!

Вспомнил сон. В нём отец на своем старом «москвиче» ехал по морю.

Чтобы быстрей к вам вернуться, – торопился он, и волны закручивались белой пеной вокруг машины, а папа давил на газ, и мама махала ему вслед. Кричали чайки, я передразнивал их, бросался камнями. Когда машина с отцом исчезла за горизонтом и волны утихли, я разревелся. Я был совсем маленьким, ещё не умел говорить, только агукать. Мама взяла на руки, успокоила:

Папа скоро вернётся.

Тридцать восемь!

Мама никогда не ошибается. Папа держит слово. Как очередное доказательство – запах его одеколона. Он здесь, с нами. Он в игре.

Тридцать девять!

Фунтик сел к стене:

Я-то знаю, что мать моя не прячется нигде, а живёт другой семьёй. Это ради сестренки всё, подыгрываю ей. На два года меня всё же младше. Мы-то почти взрослые, скоро и в прятки играть не будем.

– Почему не будем?

– Другие игры будут, – со знанием дела отвечает друг, –

взрослые.

– Сорок!

И второй раз ещё громче:

– Сорок! – кричу.

– Финишная прямая. Еху! – восклицает Вова. – Следующая конечная.

И вновь ощущаю присутствие необъяснимого. Всё это уже было, происходило со мной…

Тебе не кажется порой, Фунт, что ты спишь и видишь всё это во сне?..

Мне кажется, что мы все умерли и эта вся эта канитель происходит на том свете.

Мертвецы играют в прятки?

А то…

Значит, никто не умирает, получается так?..

Опять смотрю на буквы «о», и «б», и «а»…

Мёртвые притворяются, что умерли. На самом деле, как в прятках, прячутся на время, пока не найдут.

Сорок один!

Встретил у калитки, когда выходил во двор, бабу Катю. Она сняла с головы чёрный платок и поцеловала меня в макушку.

Вылитый отец, – прошептала.

В деда, – ответил. – Папа сам так говорит.

Она надела платок:

Беги с богом.

В поселке у бабы Кати особый статус. Таинственный. Среди взрослых её осторожно называли плакальщицей.

Сорок два!

Услышав про утреннюю встречу, Фунтик чихнул:

Правда, у меня мурашки, как её увижу. – Подскочил ко мне, повернул моё лицо к себе и цокнул. – Не, на дядю Колю ты не похож. Скорей на мамку.

И повернул обратно к стене.

Сорок три!

Если можно ускорить время, размышлял, его можно обратить вспять, вернуть назад, всё, что не получилось, исправить. Изменить…

Посмотрел на бородатого друга и про себя начал обратный отсчёт:

Сорок два, сорок один, сорок… тридцать, двадцать девять, – досчитал до девятнадцати, у Фунтика исчезла борода, и ростом стал со мной. Он шелестел конфетной обёрткой и спрашивал меня, буду я половину шоколадки или, может быть, всю?..

Подобрал, – улыбаюсь, – сам ешь.

Сорок четыре!

Если крылья, те, что у каждого за спиной, не для полётов к звёздам, тогда для чего? Папа считает, они людям даны, чтобы творить прекрасное. Без крыльев не было бы написано ни одной книги, ни картины…

Это любовь. Сейчас ты любишь нас, маму, друзей, но очень скоро у тебя появится человек, девушка, которая разглядит твои крылья.

И я прячу глаза. Любовь к девушке – тоже пока ещё таинственное, непостижимое, как космос с его обитателями и призраки с того света…

Сорок пять!

Ты Настьке только не подыгрывай, – словно прознав, о чём я думал, говорит Фунтик. – А то я видел, как ты в прошлый раз сделал вид, что не заметил её. Она в овраге всегда сидит, цветочки собирает.

Сорок шесть!

Рука отца обжигала. Он сжал ладонь, и я услышал, как бьётся его сердце.

Ты отрастишь новые крылья, папа. Ты сильный, я знаю. Или хочешь, я поделюсь с тобой своими?.. Одно крыло – оно ведь всегда твоё. Ты можешь на него рассчитывать.

Отец кивает. Смотрим в глаза друг другу, и я вижу в зрачках папы свет, словно внутри него зажглось ослепительно-белое солнце. Или это луна? Та самая, которую папа подарил маме, достал с неба?..

Сорок семь!

Слёзы щипали глаза. Проморгался. Снова закрываю и вижу всё тот же свет, что хранится в глазах отца. Темнота стала светом.

Сорок восемь!

Сорок восемь! – кричит до звона в ушах Фунтик.

Сорок девять!

Вовка-друг прав, никто, кроме нас, не может хорошо прятаться. Димка Ягода за гаражом жуёт стебель травы. Павлик рядом за толстым стволом сосны спрятал голову между коленок и зажмурился в ожидании. Федька Склянка за бочкой отбивается от назойливой мошкары. Настя в овраге, в окружении стрекоз и анютиных глазок. Папа?.. В этот раз я его найду. Папа там, где свет. Я найду его там, в самом ярком месте. Ярче луны. Ярче солнца.

Поворачиваюсь. Открываю глаза, солнце ослепляет.

Пятьдеся-а-а-атт!.. – орёт Фунтик. – Кто не спрятался, он не виноват!

Пятьдесят.

Иду искать!..

 

 

АНГЕЛ НА ЧЕРДАКЕ

 

Моему ангелу-хранителю

1

Детство невозможно без ангелов. Ангелы и привидения, домовые и места силы, безумные ведьмы по соседству и таинственные животные в тёмных уголках городского парка… Это часть детства. Сказочный, волшебный грот, через который проникаешь во взрослую жизнь. В жизнь, где нет больше места чуду.

Про ангела-хранителя рассказывала сначала бабушка. Потом мама. Ангел дан каждому из нас Богом. Он невидим, но всегда и всюду рядом с нами. Его присутствие ощутимо особенно ночью, перед сном, когда засыпаешь, и на рассвете, при пробуждении, можно почувствовать дыхание хранителя. Сладкое, тёплое, как объятья мамы. Мамины поцелуи.

А в полночь ангел отправляется к Богу с отчётом за день. Рассказывает, какие дела ты совершил, что нового узнал, о чём думал и о чём мечтал…

Это уже я нашёптываю засыпающей дочери на ушко. Ей почти пять, и она обожает истории про ангелов. Детство идёт ей навстречу, скорее, бежит вприпрыжку с распростёртыми объятьями.

Я рассказываю. Она держит меня за большой палец, проваливается в зыбкий сон, но вскоре снова слушает с раскрытым ртом и широко распахнутыми глазищами. Я вспоминаю…

Поздней, поздней осенью температура сбила меня с ног. Месяц, как мне исполнилось двенадцать лет. Я лежал в кровати, укутанный двумя одеялами, и то дрожал от холода, то закипал, как чайник на плите. Мокрые простыни мама меняла несколько раз на дню…

Рассказываю дочке не всё. Есть вещи, которые остаются нерассказанными никогда. Никому. С тобой. В тебе…

Строчка в больном мозгу, одна строчка из стихотворения, которое учил не так давно в школе: «тлеет скарлатины смертный огонёк»1.

У меня скарлатина и гнойная ангина. Диагноз запомнил на всю жизнь. От скарлатины раньше умирали, знал я. Теперь она лечится. Но смерть пряталась за печкой. Я видел её за занавеской, в углу между шкафом и стеной. Она таилась, кружа неподалёку… Она была в старом солдатском пальто, в таком же, что и дед на фотографии с войны. На голове шутовской колпак, где вместо бубенчиков черепки. Лица у смерти нет – пустота, в которой порхает полчище серой моли… Она не говорит. Не издаёт ни звука, лишь шорох падающей листвы. Её шаги – тиканье часов. Тик-так. Она возле кровати. Тик-так. Тенью пробежала по потолку. Тик-так. Смерть спряталась за дверь. Тик-так. Её спугнула мама. Мама вошла в детскую, принеся с собой поток ароматного свежего воздуха. Поток жизни и здоровья. Я закашлялся, и мама взяла мою голову, положила себе на колени. От её прикосновений стало легче дышать…

Я слышал ангела-хранителя, мама, – выдавил я, – он ходит там, за потолком. На чердаке. Я считал его шаги. Он надо мной…

Да, да, сыночка, я знаю. Он всегда даёт о себе знать, когда тебе плохо. Когда болеешь. Поддерживает тебя. Напоминает о себе своими шагами. Своим присутствием. Ты скоро поправишься.

Правда?

И мама отвечала:

А то!

А то? – переспрашивает меня дочка.

И я повторяю. И продолжаю:

Я слышал, как кто-то ходит наверху. А там у нас чердак, где масса интересных вещей: старых журналов, неполных сервизов, игрушек, книг…

Это был ангел? – глаза дочки ясны, в них ни капли сна.

Ангел. Он ходил надо мной. Стучал в потолок и стены, словно выстукивал какие-то магические заклинания. А потом я услышал песню…

Ангелы умеют петь, папа? – Она привстала с кроватки и заглянула мне в лицо. Глаза в глаза.

Я ответил:

А то. Ещё как.

Она легла. Вся раскрасневшаяся, сияющая.

Мы молчали, думали об одном и том же, о том, как поёт ангел…

Тогда же я узнал, что такое бред. Он начинался с видений. Карандашница на столе изменялась. Деформировалась и взрывалась. Только взрыва не было, он был в моей голове. Вокруг же всё стекало расплавленным воском. Ручки с карандашами текли по столу и капали на пол. Потолок плыл волнами, радугой изгибались стены… Я проваливался в температурный бред и оказывался там. На чердаке. Рядом с ангелом. Белоснежный, со здоровенными, больше чем он сам, крыльями, ангел ходил по чердаку, рисуя понятные лишь ему знаки. Магические письмена. Исцеляющие… Он писал их серебристой пудрой, что сыпалась с его крыльев. Ангел-хранитель тихо напевал…

Возвращаясь в себя, я открывал глаза, но всё ещё слышал пение ангела. Он всё так же, подобно шаману, плясал на чердаке, и от этого священнодействия мне становилось свободней. Я дышал без хрипов в груди, появилось желание поесть, захотелось смеяться…

Мне надо встретиться с ним, – уговаривал я маму, – подняться на чердак и увидеть его, поблагодарить за выздоровление…

Мама обещала:

Ты ещё встретишься с ним, вот увидишь. Ты ещё слаб, тебе нельзя вставать с постели, а на чердаке холодно и крыша протекает, там пыльно…

Но ангел же там… И я почти здоров…

Всему своё время, родной, – и гладила меня по голове, и напевала в точности как ангел. И я засыпал и снова оказывался на чердаке с ангелом.

Я закончил. Дочка целует мою колючую небритую щёку.

Спасибо, папа, ты мой ангел-хранитель, – говорит и тут же засыпает.

С чувством человека, побывавшего в прошлом, возвращаюсь к работе. Пишу большой материал для серьёзного издания. С  женой мы больше года как в разводе, и пять месяцев как пробовали вновь сойтись. Дочь Нина большую часть времени со мной. Да почти всегда, за редким исключением.

Времени, – говорит бывшая, – у меня в обрез, и ты сам настоял на ребёнке, если помнишь. Я на всё это пошла только из-за тебя. Так что не обессудь…

Я никогда не стану моделью, – обещает дочка, – буду сочинять книжки про ангелов.

И почему-то мне верится, что так всё и будет.

 

2

Грузовика я не увидел. Услышал грохот позади себя и даже не успел обернуться. Разрывная молниеносная боль пронзила спину, меня отбросило вместе со столиком куда-то к витрине уличного кафе.

«Вот так попил кофейку», – мелькнула мысль. Я, кажется, успел улыбнуться, а потом наступила тьма. И, о да, в ней был плач и скрежет зубов.

Опять всему виной стал человеческий фактор – так напи­шет какой-то журналист в городской газете. Он напишет, что води­тель возвращался с двойной смены (ночь, день, ночь) и задремал за рулём. Потерял контроль над управлением. Протаранил столики в уличном кафе «Ласточкино гнездо». Двое погибших. Пятеро раненых. Он и про меня там напишет. Но не будем об этом.

Мама прочтёт мне это в больнице через неделю после аварии. Нина будет крепко сжимать мой большой палец и стараться не плакать, но я слышу, как она дышит, как слёзы заполняют её сердечко и как бегут слезинки из больших зелёных глаз. Слышу, как стучит её сердечко – стучит прямо о моё…

Пусть снова придёт ангел, – молит она.

И бабушка, моя мама, тихо ей отвечает:

Так всё и будет.

Они уходят, и я вижу, как лампы надо мной меняют форму, они превращаются в объёмные светящиеся капли, а потом срываются и разбиваются об меня, об кровать, об пол…

Я проваливаюсь, пропадаю, возвращаюсь назад…

Это моё детство. Третий день как я поправился после тяжёлой болезни. Я поставил лестницу и залез на чердак.

Ангела там не было. Всё было, как и раньше, – старые шкафы с разнокалиберной посудой, стопки книг, какие-то сувениры, клубки ниток, плюшевые игрушки… Одно «но» – не было привычной пыли. Не сказать, что всё сверкало чистотой, но чердак был убран как никогда. Всё лежало аккуратно на полках или собрано в стопки по коробкам… Пахло дождём и чем-то знакомым:

Нарциссы? – гадал вслух я, отыскивая следы пребывания ангела. – Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..

Я так и не угадал запах. Залазил на чердак снова и снова… И однажды нашёл всё-таки след ангела. Пёрышко необыкновенно серебристого цвета. Оно застряло между рамой и стеклом чердачного окна и всё это время светилось в лучах солнца. Теперь было пасмурно, и вместо солнца засветилось оно. Сердце ёкнуло, душа потянулась раньше, чем руки, за находкой:

Вот оно, – прошептал, – я верил. Верил!

Прикоснулся к пёрышку и словно проснулся, в голове стало чисто (как на убранном чердаке) и ясно. Может, это называется   – повзрослел?..

 

В больничной палате очнулся, наполненный до щекотки в горле тем самым запахом из детства. И, не поверите, над моей головой кто-то тихо заходил из стороны в сторону.

Медсестра, так сильно похожая на мою бывшую жену, клянётся, что в палате сверху никого:

Сама ради вас сейчас сходила, проверила, – она разводит руками, – пусто. В выходные многие ходячие домой торопятся.

Ходячие, – усмехаюсь, – у меня вон свой ходячий… Крылатый…

Я уже могу говорить, но ноги всё ещё не хотят выполнять приказы мозга.

Не сдаюсь. И днём, и ночью во сне повторяю как заклинание, как молитву, наказ Иисуса парализованному юноше:

Встань и иди! Встань и иди! Встань!..

А шаги над головой сильней, настойчивее… Постукивания, словно азбука Морзе, перемещаются по палате тоже с какой-то не известной мне закономерностью.

Через три дня я услышал знакомое пение.

Попробовал записать всё, что слышу, на диктофон в телефоне. Пока прослушивал, что получилось, позвонила бывшая. Рыдала в трубку, истерила – это у неё естественное состояние, когда не выходит так, как она планировала:

Всё, брошу всю эту модельную х..ню! – после развода она стала грязно матерится, истинная природа, видно, рвалась наружу.

Попросил успокоиться. Она пообещала наглотаться таблеток:

Всё просрала! – кричит. – Ребёнка просрала, мужа просрала, молодость, жизнь…

Снова прошу успокоиться. Она отвечает, что напьётся и бросится с многоэтажки.

Говорю ей:

Если всё так плохо, возвращайся, попробуем ещё раз. Может, в третий раз получится…

Бог любит троицу, – соглашается. И больше не плачет.

Она целует меня бесконечное число раз – так она говорит – и отключается.

Я включаю запись диктофона. И… Вот они, шаги, ясно различимы сквозь гул ламп дневного света, и вот он, тонкий голосок, напевающий непонятную мелодию.

От восторга задыхаюсь и произношу лишь одно:

Попался!

Мама приходит каждый день с дочкой. Нина рисует мне каждый день нового ангела:

Бабуля только крылья помогает рисовать, – оправдывается.

Рисунки с разноцветными ангелами висят по всей палате и на лампах дневного света тоже…

Ангел вернулся, – делюсь я с родными людьми, – я снова его слышу.

Дочка хлопает в ладоши, прыгает, смеётся. Мама легонько улыбается и говорит в точности как тогда, двадцать пять лет назад:

Ты ещё встретишься с ним, вот увидишь.

И гладит меня по голове, и словно не было всех этих лет, будто мне снова двенадцать, и я только переболел скарлатиной.

Разве при жизни это возможно, мам?.. – спрашиваю я двенадцатилетний.

Ты добрый, – шепчет мама, – твоя душа чиста и открыта волшебству. Значит, возможно всё.

Как только любимые ушли, вновь напомнил о своём присутствии ангел-хранитель.

Заранее, ещё в обед, у инструктора по лечебной гимнастике попросил костыли.

Осмелитесь прогуляться в одиночку? – интересуется он. – Барышню, никак, приглядели?.. Понимаю. Уважаю. Сделаю.

С костылями ходить непривычно, а подниматься по ступенькам уж лучше ползком, быстрее будет.

На верхний этаж поднялся минут за пятнадцать. Ангел обычно затихал к полуночи. До времени стрелок, указывающих на небо, ещё как минимум час, и я не тороплюсь. Только постукивание костылей напрягает. Как бы не спугнуть этим бабаханьем крылатого…

И тихо идти не получается, в больнице лишь робкие перекрикивания больных да телефонные рингтоны.

Палата номер 77 – там скрывается мой ангел-хранитель.

Останавливаюсь. Пот бежит по лицу, щиплет глаза, заползает под воротник пижамы… Сердце колотится о грудь и отдаёт в дерево костыля, на который я облокотился, чтобы перевести дыхание.

«На счёт три», – решаю я.

И вот опять этот ласкающий нос и душу запах. Тонкий, едва уловимый.

Мне снова двенадцать, я на чердаке в поисках следов ангела, пытаюсь определить, чем же это так чудно пахнет:

Нарциссы? Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..

Откровения на то и откровения, что приходят внезапно, как удар грузовика в раннее утро:

Духи.

А перед глазами флакончик в бархатной розовой коробочке и непонятные двенадцатилетнему мальчишке слова на французском.

Как? Как же?..

Дрожь от волнения, слёзы, давно ожидавшие своего часа, побежали по щекам, сердце, казалось, встало поперёк горла. Я не мог произнести этих слов, они звучали во мне:

Как же? Как? Почему раньше не догадался? Не понял?..

Всему своё время, родной, – сказала мама больше двадцати пяти лет назад.

Ангел на чердаке! – не знаю, воскликнул вслух или всё так же голос кричал это во мне. В голове. В сердце…

Костыли бабахнули о больничные плиты. Я навалился на дверь палаты, и она поддалась.

Белый свет ослепил своей чистотой. При встрече с ангелом-хранителем иначе и быть не могло. Пахло духами из детства. Пахло детством. Детство – от него нельзя убежать, как бы ты ни хотел… Детство, которое всегда с тобой.

И вернулось чудо. Чудо, которое может вернуть только один человек на Земле. Не человек – твой ангел-хранитель.

 

Минута, и глаза привыкли к свету. Стоя лицом к лицу с ангелом, я продолжал молча плакать. Да и какие тут могут быть слова…

Если только одно самое известное Слово. И самое сильное. Как молитва. Как спасение. Как жизнь. Его можно произнести всего двумя слогами, но оно вмещает всю бесконечность Вселенной, всё, что есть, даже Бога. И я его произнёс!

 

Ангарск

1 Стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки».