Индюк

Индюк

Рассказ

Грибные дожди мелкой, почти туманной россыпью уже не докучали нам, наступило долгожданное бабье лето: тихое, с ухоженными луговыми покосами и стоящими вдоль них рядками небольшими взъерошенными кое-где по бокам стогами сена. И с вольготно разносящимся ароматом высушенных солнцем трав. Каждый день по окончании работ по отводу лесных делянок для нужд местного населения в Верхне-Троицком лесничестве мы с моим товарищем, для мягкости нашего сидения в телеге, укладывали в нее охапку сена и везли его домой – на постой, – в дом, отведенный нам местным начальством на два месяца производственной студенческой практики.

Дом был большой, пятистенный, с кухней и темным чуланом, освещавшимся при необходимости ввертыванием в патрон лампочки. Чулан был просторный, дверь в него изнутри плотно закрывалась на щеколду. Вдоль одной из его стен стоял широкий, обитый полосами железа сундук, который в народе называют кованым. В этих «хоромах» жила лишь одна баба Настя – милый, приветливый человек, года два-три тому назад оставшаяся одна-одинешенька. Взрослые дети уехали жить в город, она же не решилась ехать к ним: жаль было оставлять хозяйство, нажитое совместным трудом с мужем. А хозяйство действительно было добротное: не только дом с четырьмя большущими, дающими простор свету окнами, но и подворье с сараем, сеновалом и уже, правда, пустующим коровником, который мы приспособили под конюшню. Лошадь нам, студентам-практикантам, прибывшим на производственную практику, выделил лесхоз. Но для своих нужд хозяйка использовала коровник для содержания молодой, пока что не дающей молока козы.

Потолок сарая был покрыт плотно уложенными струганными дубовыми досками, подогнанными друг к другу и служащими надежным полом сеновала, который мы за два месяца своего постоя в знак благодарности бабе Насте практически полностью забили отменным мелким сеном, так что к запаху досок прибавился и ещё один устойчивый запах. В сарае были видны какие-то приспособления для работы с деревом. В углу возвышались стоявшие друг на друге несколько разных по емкости дубовых бочек, готовых для квашения в них капусты, засолки огурцов, помидор или заготовки других припасов на зиму: внезапно умерший муж бабы Насти слыл в округе отменным мастером-бондарем.

Тот, 1958 год был богат на грибы, особенно на грузди. Их, как говорится, было столько, что хоть косой коси. И, работая в лесу, мы как-то ненароком, без напряга умудрялись, помимо сена, ежедневно привозить с собой в телеге пару ведер небольших, как бы калиброванных, груздей.

Вначале баба Настя отказывалась их принимать, причитая, что, дескать, куда ей столько? Но мы с моим другом Львом Ясиским молча подъезжали на лошади к колодцу, с длинным клювом-журавлем и длинной цепью с закрепленным к ней ведром для воды, окованным по кругу железным обручем. Рядом с колодцем стояла низкая, похожая на лохань, широкая бочка, наполненная колодезной водой. В нее мы и вываливали привезенные грузди. Баба Настя, глядя на груду грибов в бочке, каждый раз ворчала на нас, но исправно их перемывала. Затем переносила грузди в другой, предназначенный для засолки бочонок. Укладывала там их послойно шляпками вверх и пересыпала крупной каменной солью, для придания груздям аромата перекладывая их ряды листьями дуба, хрена, смородины, зонтиками укропа и какими-то еще вкусно-пахучим дарами леса и луга. За отведенные нам два месяца практики бочонок литров на двести был полностью заполнен. Поверх грибов крест на крест были уложены широкие дубовые доски, а сверху красовался гнет – тяжелый дубовый чурбак.

В те далекие годы крестьянам жилось весьма туго. Главное – не было денег, а трудоднями как деньгами ни в магазине, ни на базаре не расплатишься. Что уж говорить о нас – бедных студентах: оба вдалеке от дома, а есть-то хочется каждый день. Тогда мы с другом и решили, как говорят ныне, заняться бартером – товарообменом, используя наше умение фотографировать. Мы с другом покумекали – и решили, что будем ходить по дворам, особенно туда, где живут престарелые люди, инвалиды и малолетние дети. Будем им предлагать сфотографироваться, прося взамен то, что у них есть – молоко, сметана, яйца и прочее. Нам все равно пищу приходится покупать, а в этом случае для крестьян, не могущих расплатиться за фотографии деньгами, появлялась реальная возможность товарообмена: они нам съестное, а мы им – фотографии. А, надо сказать, в том большом селе, в самом его низу, имелась и фотография. Работал в ней человек – любитель зеленого змия.

Зная непривередливые вкусы сельчан и имея в виду вполне приличное качество предлагаемых нами черно-белых снимков, мы, решили изготавливать из них «цветные» фотографии. Я съездил домой и привез с собой всю необходимую фототехнику, химикаты, фотоглянцеватель. Два резака – один прямой, а другой фигурный – для «красивой» обрезки краев фотографий по просьбе заказчика. А для изготовления «цветных» фотографий я купил мягкие колонковые кисточки, анилиновые краски и тушь разного цвета.

Технология изготовления «цветных» фотографий была проста: вначале печаталась черно-белая фотография договоренного с заказчиком формата, затем она раскрашивалась кисточками. Особое внимание уделялось раскраске портретов: лоб человека красился преимущественно желтым цветом, щеки – бледно розовым и оранжевым. Таким же образом подбирался цвет для кистей рук.

Особенно привлекательна была окраска имевших разноцветье головных платков, сарафана, платья или фартука. Тут мы просто спрашивали, каким цветом лучше их раскрашивать и выполняли просьбу.

Все шло своим чередом. Были довольны все. Особенно старики, которые из-за своей немощности давным-давно не могли прийти к фотографу сфотографироваться, а полученную фотографию отослать детям. Мы же такую возможность им предоставили. Притом не за деньги, а, как они утверждали, даром. Мы же были сыты, а что студенту еще надо? Нам за нашу работу приносили не только молоко, сметану и яйца, но и пироги, блины и прочую стряпню.

И вот однажды в полдень, в выходной день мы с товарищем пошли к леснику, на участке которого проходили практику. Он жил недалеко от околицы села в добротном доме. Мы не раз приходили к нему обедать, и он, зная, что мы фотографируем, попросил нас зайти к нему за медом, а заодно и сделать портрет его и жены.

День стоял ясный, солнечный. Мы шли по зеленой деревенской улице, сплошь поросшей вездесущей травой спорыша, деревенскими жителями именуемого конотопом. Шли не спеша, тихо переговариваясь меж собой. Улица была почти безлюдной, и лишь в середине ее по обеим сторонам на скамейках сидели люди. Вдоль обочины дороги щипали траву гуси, а рядом с ними паслись несколько индюшек во главе с матерым и, вскоре выяснилось, тупым и злобным индюком-ухажером. Слева, сидя на длинной скамейке, без устали щелкали семечки три старушки, причем шелуху от семечек они не выплевывали, а каким-то образом оставляли на своих губах. И она вроде длинной бороды не разрушалась, а спускалась вниз по подбородку и останавливалась на груди.

Напротив них, на скамье, сидели и курили сделанные из полосок газетной бумаги самокрутки двое стариков. Они поглядывали на нас, идущих мимо, из-под козырьков видавших виды фуражек. Все бы ничего, но на свою беду я был одет в ярко-красный спортивный костюм. Мы уже минули это птичье хозяйство, как я услышал за своей спиной шум и смех, доносившийся со стороны сидевших старушек. Я оглянулся. Ко мне, оставив без охраны своих индюшек, расправив в стороны крылья и распустив красную от негодования, болтающуюся из клюва вверх и вниз «кишку», мчался индюк! Его намерения были очевидны – наброситься на меня и показать тем самым, кто здесь хозяин.

Так как путь к леснику лежал через болотистую мочажину, на нас были надеты кирзовые сапоги. Видя агрессивные намерения индюка, я приготовился к обороне. И как только тот, расправив еще шире, видно для острастки, крылья, подлетел ко мне, я что есть мочи пнул его в бок, прикрытый, словно кольчугой мощными перьями.

На улице воцарилась тишина. Старики, ухмыляясь, смотрели то на меня, то на индюка, который после удара ногой, отлетев от моего пинка назад метра на полтора, только еще больше озверел. Смеясь, они разводили руки с дымящимися самокрутками в стороны и после очередного моего отпора надоедливому индюку смеялись в голос, наклоняясь всем телом чуть ли не до земли. С их стороны неслось: «Поддай, поддай, сынок, этому стервецу!»

Зато старухи прямо-таки заливались от хохота, а особенно та, которая, как оказалось впоследствии, и была хозяйкой, ещё и причитала: «Так их, этих городских! Пусть в красных штанах по деревне не ходють!» Ее длинная борода из семечной шелухи рассыпалась, и лишь великая крестьянская грудь ходила ходуном под кофтой.

Началось незапланированное цирковое представление, пожалуй, редкое для этих мест. С каждым ударом сапога прыть индюка лишь увеличивалась. Моему терпению приходил конец:

Слушайте, – крикнул я «зрителям». Прирежу я вашего индюка, как пить дать прирежу!

А индюк все свирепел и свирепел, отлетая после каждого моего удара в сторону сидящих старух.

Да отрежь, отрежь ему, окаянному, башку! – продолжала кричать старуха, почти надвое переламываясь от хохота.

Я достал из кармана большой и остро заточенный складной кухонный нож. Атака индюка оказалась последней. До этой поры я отрывал головы лишь слепням да мухам, используя их как насадку для рыбалки. Но сейчас, перед этой деревенской «зрительской аудиторией» я был обязан предстать, по крайней мере, индюшьим гладиатором. Я подпустил индюка поближе к себе, и, когда он кинулся вверх на меня, наклонился и левой рукой намертво схватил его за шею. Моя правая рука с ножом автоматически описала дугу в воздухе. Отрезанную голову индюка я бросил к ногам сидящих старух. Представление было кончено.

Окаянный, чего ты с моим индюком сделал! – шальным голосов запричитала бывшая хозяйка «агрессора».

За моей спиной сквозь громкий мужской смех разнеслись дружные голоса поддержки стариков:

Ты же сама велела ребятам порешить своего драчуна, что они и сделали. Вини себя, а не их. Взяла бы хворостину, что у тебя в курах, да отогнала бы его от ребят. И греха бы не было – продолжали заступаться они за нас.

Старуха встала со скамейки и поспешила к обезглавленному индюку.

Нам казалось, что представление длилось довольно долго – уж больно много эмоций было вылито наружу свидетелями действа. Но на самом деле длилось оно не более пяти-шести минут. К леснику мы решили пойти завтра и направились домой мастерить свои «цветные» фотографии…

На следующий день в дверь нашего дома настойчиво постучали. Баба Настя в это время хлопотала на кухне, разогревала самовар и готовила нам обед. Я открыл дверь. На пороге стоял незнакомый нам человек, явно не деревенский. Под пиджаком виднелась светлая рубашка с повязанным на шее галстуком. Голова была покрыта фуражкой с лакированным козырьком. Гладко бритое лицо и глаза не выдавали никаких эмоций. В руках он держал подержанный кожаный портфель, очевидно, с деловыми бумагами. Мужчина внимательно глядел на меня, а, увидев бабу Настю, выходившую в зал из кухни, улыбнулся и учтиво приподнял свободной рукой козырек фуражки.

Митрич! – всплеснула руками баба Настя. – Какими судьбами? – удивленным, но в то же время приветливым голосом приветствовала она мужчину. – Чать, со времени похорон моего Петра и не виделись, – причитала она, приглашая взмахом руки в горницу незваного, но видимо, желанного гостя. – Заходи, заходи самое время почаевничать вместе с нами, – продолжала она.

Митрич, сняв с головы картуз, и повесив его на крючок вешалки у входа в дом, шагнул в комнату.

Как же ты собрался зайти-то ко мне? – хлопотала хозяйка, расставляя на столе на всех чашки для чая, вокруг урчащего, начищенного печной золой до солнечного блеска самовара с чайником-заварником на конфорке.

Здравствуй, Анастасия Ивановна, пытливо поглядывая на нас, приветствовал хозяйку Митрич, – как оказалось давнишний друг семьи бабы Насти. – Ты не сердись. Шел я не к тебе, а к твоим постояльцам, которых ты приютила у себя. Ну, и как они? – спросил он, подходя к открытому окну и все так же, пристально разглядывая нас.

Это пошто ты ими заинтересовался? – с серьезным лицом повернулась она к мужчине, всплеснув в стороны руками – Всем бы людям таких ребят иметь, горя бы не знали. Непьющие, аккуратные, работящие. Ты, Митрич, поглядел бы, сколь грибов они за эту осень мне навозили. Цельную большую бочку одних только груздочков насолила. И все бесплатно, по своей душевности. А глянул бы на сеновал, битком набитый сеном. Ты ж бывший деревенский мужик, сам знаешь цену сена. Благодаря ребятам я даже козочку себе купила – теперь со своим молоком зиму коротать буду.

Митрич все так же стоял у окна и внимательно слушал бабу Настю, которая без устали расхваливала нас почем зря.

Ты спроси у людей, сколь они добра им сделали, – горячилась старушка. – Если б не они, не видать бы весточки от стариков детям, уехавшим отсюда куда глаза глядят на заработки. А теперь шлют они свои фотографии им, да и сами не прочь оставить дома о себе память. Особенно те, кто не может сам дойти до нашего фотографа-пьяницы. А ему, вишь, все некогда. Лентяй он. А вот эти ребята, почитай, бесплатно людей сфотографируют, а еще и портреты цветные им изготовят. Сам знаешь, нынче у людей денег нет, и все, как могут, расплачиваются с ними, как говорится – чем Бог послал, чем богаты – тем и рады. Глянь на стол – это все их труд. И мед, и ватрушки, и молоко со сметаной. Даже пироги с капустой и картошкой – ничего не чураются ребята. Да что там говорить – молодцы они, и все. Так что ты, Митрич, узду-то свою служебную ослабь. Знаю вашу службу. Чуть что – деньги на кон, а пуще всего, – такие штрафы припишут – просто беда.

Мы молча сидели за обеденным столом и слушали речь бабы Насти, выступающей всей правдой-маткой за нас, так до конца ничего и не понимающих в сложившейся ситуации.

Митрич не проронил ни слова, слушая хозяйку дома. Баба Настя пригласила его к столу и стала разливать по чашкам крепкий чай, приправленный для особого вкуса душистой мятой, и забеливая его горячим топленым молоком, который слила из чугунка, достав его из протопленной утром русской печи. Все потихоньку, молча стали чаевничать.

Попотчуйтесь пирогами и ватрушками. Не зря же люди старались, – хлопотала баба Настя, то вставая и протягивая всем сидящим за столом разрезанные на куски пироги или подталкивая мед, разлитый для удобства пользования в неглубокие чайные блюдечки.

Ели молча, испытывая некоторое неудобство из-за недосказанности причины появления в доме Митрича. Когда перестали трапезничать, баба Настя встала из-за стола, глянула с усмешкой на пришедшего гостя и выдала.

Ты, Митрич, не томи ребят своим визитом. Им нечего бояться. Расспроси их о том, что пожелаешь. Они всю правду-то тебе и расскажут, и, не торопясь, пошла из-за стола на кухню, унося в руках использованную посуду.

Митрич встал. Поднял стоящий на полу свой портфель, поставил его на колени и достал из него какую-то бумагу.

Познакомьтесь, – протянул ее нам.

Мы взяли. Оказалось, что это не что иное, как жалоба, написанная здешним фотографом на имя начальника районного отдела ОБХСС (Отдел борьбы с хищением социалистической собственности) – так называлась, пожалуй, главная фискальная организация, которую боялись все, кто хоть мало-мальски занимался производством любой продукции, включая и сферу обслуживания.

Баба Настя, увидев из кухни в наших руках принесенное письмо, попросила читать его вслух. Суть письма-жалобы заключалась в том, что из-за нашего вмешательства в его профессиональную деятельность многие жители села перестали обращаться к нему, а предпочли его нам. Что мы несказанно обогатились за его счет. Что пьянствуем напропалую, ну и прочее, и прочее. Даже предложил обратиться в наш институт с тем, чтобы нас из него отчислили.

Вишь, чего навыдумывал окаянный, – запричитала с возмущением баба Настя. Сам-то небось о людях не думает. Пьянь эдакая, – продолжала причитать она.

Ты, Анастасия Петровна, успокойся. Разберемся по закону и по совести, – обратился Митрич к ней, продолжавшей прибирать оставленный нами стол.

Вот фотограф указывает, что у вас имеется хорошо оснащенная фотолаборатория, позволяющая изготовлять даже цветные фотографии. Покажите-ка ваше оборудование.

Мы все втроем пошли в чулан, вход в который в целях создания темноты был завешен байковым одеялом. Включили свет. Пред инспектором предстал бабушкин сундук, сверху покрытый клеенкой. На нем стоял старенький фотоувеличитель с кадрирующей рамкой. Рядом примостились три кюветы для проявления фотографий, красный фонарь да электроглянцеватель. Под ногами стояли два ведра с водой. Вот и все наше «фотохозяйство».

А где же вы делаете цветные фотографии? – спросил инспектор.

Выйдемте отсюда в комнату, там мы вам все и покажем, как мы их делаем, прихватив с собой тушь и анилиновые краски, ответили мы.

Да, не густо. Совсем не то, о чем сказано в жалобе, – усмехнувшись, произнес инспектор.

Мы прошли к столу, расставили на нем наши цветные «причиндалы» и, не торопясь, стали кисточками раскрашивать уже готовую черно-белую фотографию. На все про все, чтобы превратить черно-белую в как бы цветную фотографию, у нас ушло не более десяти минут.

Вот и вся наша технология, весь наш секрет, передавая готовую фотографию инспектору, подытожили мы наши действия.

Он взял фотографию в руки, внимательно рассмотрел ее и, засмеявшись, уже хотел поставить точку в проведенном им расследовании жалобы, но в это время в дверь тихо постучали. Дверь скрипнула, открылась, и через порог в комнату «вплыла» всей своей широкой мощью хозяйка задиры-индюка. Запал ее гнева был напрочь забыт, и она предстала перед всеми застенчивой женщиной, которая просящим голосом промолвила:

Ребята, вы уж просите за вчерашнее. Старик мой прав был, когда кричал мне, чтобы я отогнала хворостиной от вас своего задиру. Ослушалась я его, чёрт попутал.

Старушка как-то смякла и из сумки, что держала в руке, достала половину туши вчерашней жертвы, завернутой в холщовую тряпицу.

Вот возьмите, Бога ради. Нам со стариком не осилить, а вы молодые – одолеете, – наклонив голову, она протянула свою ношу подошедшей к ней бабе Насте. И, посмотрев в нашу сторону, добавила:

А за эту малость придите к нам со стариком, сфотографируйте нас на память, а мы детям и внукам карточки отошлем. Вдобавок к этому индюку я шанежек с картошкой вам испеку. Приходите. И, не дожидаясь ответа, повернулась и вышла.

Инспектор стоял посередине комнаты и улыбался. И только мы стали рассказывать о нашем житье-бытье у гостеприимной хозяйки дома, как в дверь вновь постучали.

«Кого еще принесло?» – мелькнуло в моей голове. Дверь широко открылась, и, улыбаясь в усы, вошел лесник, к которому мы были приставлены на время нашей практики. В руках он держал литровую банку с солеными груздочками – такими, какими нас намедни угощала его жена. Груздочки были величиною с двухкопеечную монету.

Вот вам от хозяйки гостинец, – протянул их мне лесник.

Инспектор, стоя у окна, смотрел на нас и продолжал широко улыбаться.

Вот что я скажу вам, ребята. Добрые вы, услужливые люди, а законов не знаете. Я ведь должен за вашу нелегальную деятельность составить акт и наложить штраф. А вот по совести – рука не поднимается. Давайте договоримся так: пусть эти люди, что я сейчас увидел и услышал, будут у вас последними клиентами. Нехорошо им отказывать, да и индюка уже не оживишь, – еще шире улыбаясь, произнес он.

А потом добавил:

Я этих людей не видел и ничего не слышал.

Ты уж Митрич, не серчай. Сам видишь, не из-за баловства, а ради помощи людям да для своего пропитания они этим делом занимались, – как бы за нас ответила баба Настя.

Инспектор подошел к вешалке, снял с крючка свой картуз, повернулся к нам и произнес:

А индюка-то вы хорошего угрохали.

Засмеялся и, кивнув всем на прощанье, вышел из избы.