Журнальный мир

Тем, что я познакомилась с поэзией такого исключительного поэта, как Юрий Давидович Левитанский, я обязана только Литературному институту. До поступления туда о Левитанском я, конечно, слышала — ну, хотя бы знала о его существовании — благодаря песне «Диалог у новогодней ёлки» из кинофильма «Москва слезам не верит». Но не более того. А в Литинституте судьба столкнула меня с Левитанским лицом к лицу и позже не дала мне шансов избежать ни его влияния, ни очарованности его поэтикой, ни любви к личности поэта и его стихам на всю оставшуюся жизнь. Любовью этой я потом заразила и многих других, например балладовцев. Того же Володю Перова, который под моим влиянием начитался стихов Левитанского и написал на несколько них одни из своих лучших песен. В «Балладе» мы совместно с Серёжей Шеркуновым, кстати, поставили целый спектакль по стихам и песням Юрия Левитанского — это было необычно, зрелищно и глубоко по исполнению. Спектакль пользовался зрительским успехом, и мы «прокатывали» его несколько раз — всегда при аншлаге. Специально к этому вечеру были написаны песни на стихи Левитанского мною и Володей, а в конце звучало исполняемое хором коронное «Каждый выбирает для себя…»

Но обо всём по порядку. В самом начале первого курса я увидела объявление, что в актовом зале Литинститута в воскресенье проводится поэтический вечер, куда приглашаются все желающие студенты. Было боязно: всем известно, что в российских вузах свирепствует дедовщина и первокурсников не жалуют. Мои однокурсники отказались выступать наотрез, а я всё-таки рискнула. Пришла с группой поддержки, меня включили в программу, и в порядке очереди я выступила с чтением нескольких своих стихотворений. Слушали хорошо, и свою минуту славы я получила. После окончания вечера я вышла на крыльцо очного отделения и стояла, дожидаясь своих друзей — Лену Грачёву, Марину Щербинину и, кажется, Гену Стрелкова. Шёл дождь. Вдруг рядом со мной буквально вырос малоприметный человек в плаще, с дипломатом в руке — он присутствовал в зале на чтении стихов. И сразу заговорил со мной о поэзии. Сказал, что ему очень понравилось моё страстное чтение. Я поблагодарила и спросила, кто он такой. На что он ответил что-то маловразумительное — вроде как шёл мимо, а тут вечер поэзии как раз… Внешне он походил на разведчика и маньяка одновременно — знаете, обычно представители этих двух благородных профессий имеют весьма стёртые внешние данные, чтобы их невозможно было ни запомнить, ни узнать…

Он стал развивать тему:

— Вы знаете, Валерия, слушал вас и чувствовал каждой клеточкой — вы такая живая, такая живая!.. Но что будет с вами через год? Через десять? Будете писать про шахтёрские забастовки? Вас нужно срочно спасать! Я мог бы дать вам ценные советы, научить вас, как писать стихи. Настоящие стихи — вы меня понимаете?..

У него был вкрадчивый голос и хорошо подвешенный язык.

Я усмехнулась:

— И сколько это обучение займёт времени?

— Ну, это дело не одного месяца…

— Вот как? А если вкратце? — опять усмехнулась я.

— Ну а если вкратце, то это ещё дольше… — загадочно ответил мой визави. И добавил: — Вам нужно непременно познакомиться с поэзией Левитанского, иначе вы застрянете на шахтёрских речёвках (у меня, кстати сказать, не было никаких речёвок, тем более шахтёрских, это он передёргивал). Мы могли бы с вами пойти сейчас вместе, поговорить — тут недалеко…

Я смотрела на него, на его острые глазки, на чёрный дипломат — и вдруг почему-то ясно представила, что в этом дипломате у него, как у Чикатило, удавки, ножи, верёвки — в общем, весь джентльменский набор всякого уважающего себя маньяка.

И так я всё чётко себе вообразила, что мне стало не по себе. К счастью, на крыльцо вышли мои спутники и в буквальном смысле освободили меня от чар этого опасного гипнотизёра — открыли надо мной зонт и утащили меня от обескураженного незнакомца.

Всю дорогу до общежития мы смеялись, я пересказывала наш странный диалог, а Ленка Грачёва страшным голосом завывала: «Валерия, вы такая живая, что мне хочется вас убить!» И мы дико хохотали: что поделаешь — молодость!

Дело в том, что ко мне в те времена на улицах и в других общественных местах частенько подкатывали всякие сомнительные, иногда даже маргинального вида типы, и однокурсникам неоднократно приходилось меня «спасать». Как-то в магазине одежды на Тверской Лена Грачёва что-то примеряла, а ко мне подошёл красавец-афроамериканец весьма респектабельного вида с особым предложением: пожить вместе в гостиничном люксе неделю. За это он пообещал мне много денег и норковую шубу. Пока я объясняла ему, что мне и без шубы неплохо живётся, вернулась из примерочной Лена и буквально утащила меня от нахального соблазнителя. В другой раз Лена зашла на минутку в булочную, а ко мне на улице подрулил какой-то ужасный тип, толстый и неопрятный, и с ходу предложил: «Я вижу, ты этого тоже хочешь! Мы с тобой можем славно провести время. Я бы тебя мучил и мучил!..» Тут Лена Грачёва выскочила из булочной и замахнулась на толстяка: «У-у-у, я тебя сейчас так замучаю — мало не покажется! Пошёл отсюда!» Толстяка как ветром сдуло, а Лена схватила меня крепко за руку и увела поскорей от греха подальше. Ситуацию осложняло то, что в свои тридцать я выглядела как выпускница средней школы, что сбивало с панталыку некоторых любителей лолит…

В общем, посмеялись да и забыли. А вот имя Левитанского в память врезалось. А позже выяснилось, что Юрий Давидович преподаёт в Литинституте: ведёт поэтический семинар. Я стала иногда посещать его занятия: вход для всех был свободным. Левитанский как педагог ни на кого не давил, давал свободу своим подопечным, много рассказывал о себе, много читал сам. В конце одного из занятий он предложил всем гостям (то есть ребятам не из своего семинара) почитать стихи по кругу. Вообще эта форма была принята в нашем вузе, и многие преподаватели предлагали студентам читать по кругу свои стихи: для знакомства друг с другом, для того чтобы научить нас говорить о стихах сразу же после прослушивания, для расширения нашего кругозора и так далее. Это всегда было любопытно и замечательно интересно!

Однажды Левитанский подготовил и провёл большую творческую встречу со студенческой молодёжью института. Зал набился слушателями до отказа. Конечно, пришли и мы — я и моя однокурсница Марина Щербинина, которая тогда уже занималась профессиональной журналистикой. Левитанский невероятно интересно рассказывал о себе, читал стихи, отвечал на наши вопросы. Я уже тогда остро чувствовала, что это буквально последние разы, когда мы видим его: он выглядел нездоровым, ему уже было много лет. И мы жадно ловили каждое слово мэтра. Это была осень 94-го года, и до ухода поэта из жизни оставалось немногим более года…

Юрий Давидович вспоминал о войне — а он прошёл всю Великую Отечественную, — рассказывал, что в здании Литинститута какое-то время была медсанчасть, куда попал и он. «Мог ли я предположить тогда, — сказал он, — что спустя много лет я буду здесь преподавать, разговаривать с молодыми поэтами, вести семинары! Как иногда необычно поворачивается жизнь, сколько сюрпризов нам готовит!»

Ещё он говорил, что очень многим начинающим поэтам помог в своей жизни. Кому-то подправил стихи, кого-то рекомендовал для публикации в хороший журнал, кого-то познакомил с нужным человечком… «Я часто помогал даже тем, кому, может быть, и не стоило помогать, — с горечью сказал он. — Помню, по доброте душевной содействовал в продвижении одной очень неспособной, средних данных девице, устраивал её стихи в журнал. А спустя несколько лет встретил её на улице. Она мне высокомерно сообщила, что переведена на японский язык, печатается за рубежом! Боже мой, подумал я тогда, а я вот за рубежом не печатаюсь…»

Я знала уже на тот момент, что многие студенты действительно злоупотребляют интеллигентностью и безотказностью мастера, ходят к нему домой, набиваются в друзья, просят о публикациях… И Левитанскому трудно бывает отказать тому или иному назойливому студенту, даже если человек не настолько талантлив, чтобы подсаживать его на поэтический Олимп. Ну что поделаешь, это проблема всех вежливых и добросердечных людей. Я сама нередко ошибалась в людях и порой оказывала помощь начинающим авторам, которые впоследствии отвечали мне чёрной неблагодарностью. Так что я, особенно теперь, с высоты прожитого, прекрасно понимаю, как оно в жизни бывает.

Левитанский подчеркнул, что основным направлением развития поэзии будущего видит работу над формой, поскольку придумать новый сюжет или тему сегодня практически невозможно. «Форма — это то, в чём ещё возможно сказать своё слово, — подчеркнул поэт. И добавил извиняющимся тоном: — Я считаю себя поэтом только потому, что ничего другого делать так же хорошо, как писать стихи, в жизни так и не научился». И при этом обезоруживающе улыбнулся.

А ещё Левитанский, говоря нам напутственные слова, произнёс очень важную для меня фразу о мистической полочке, на которой, по его мнению, стоит вся великая литература, написанная до нас. Он сказал, что всегда советует своим студентам подумать, оценить трезво, смогут ли они добавить туда хоть капельку своего — того, чего ещё не было, что ещё никогда никто не сказал, не придумал до них. И если нет, то немедленно нужно бросать литературное поприще. А если да, то тогда необходимо дерзать.

Мысль эта показалась мне крайне важной. В тот момент я уже прочитала много стихов Юрия Давидовича, была очарована пластикой его длинной строки, философскими разворотами, мастерским стихосложением, красотой, мелодичностью и глубиной его стихов. После этой знаменательной встречи я написала стихотворение: в форме монолога, где я словно разговариваю с поэтом, обращаюсь к нему, говорю ему то, чего никогда не смогла бы сказать с глазу на глаз. Это достаточно дерзкое стихотворение, но оно вполне соответствовало моему характеру. Называлось оно «11 строк Юрию Левитанскому».

Стихотворение я отпечатала на машинке, носила его постоянно с собой в сумке и собиралась подарить Юрию Давидовичу при первом же удобном случае. Неоднократно я встречала его в коридорах нашего вуза, вполне могла подойти к нему, поздороваться… Но так и не решилась. Помню, однажды мы вдвоём долго стояли у доски объявлений очного корпуса. В коридоре больше не было ни души. Сердце моё бешено колотилось, а Юрий Давидович, не подозревая о моих душевных муках, спокойно просматривал объявления и расписание занятий. Я смотрела на него сбоку и понимала, что это мой последний и единственный шанс. Но — так и не воспользовалась этим шансом.

И я понимаю, почему я не заговорила с ним. Больше всего я как раз боялась походить на липучую студентку, домогающуюся внимания знаменитого поэта. Очень уж не хотелось мне в глазах человека, которого я уважала и даже боготворила, быть похожей на тех, о ком он нам с горечью поведал в аудитории.

А через год Юрия Левитанского не стало.

Всю жизнь жалею, что не переборола свою робость и не заговорила с ним. Но — переиграть ничего невозможно. И моё стихотворение так и осталось обращением на бумаге. Обращением в вечность.

ОДИННАДЦАТЬ СТРОК

ЮРИЮ ЛЕВИТАНСКОМУ

Я всегда говорю своим студентам:

«Представьте себе мысленно полочку, на которой

стоит вся великая литература, написанная до вас.

Ведь там уже обо всём сказано! Но если вы

чувствуете, что можете добавить туда

хоть капельку своего, тогда дерзайте».

Юрий Левитанский.
Из беседы со студентами
Литературного института

На полке, где гении вдоль расположены,

Юрий Давидович, в ряд,

в алфавитном порядке,

а может быть, как-то ещё,

что, без всяких обид, только вам и известно;

На полке, где гении гордо томятся,

величественно,

утончённо, торжественно,

Юрий Давидович, дремлют неспешно;

На полке, где можно свой бег задержать,

осчастливив собою —

не всё человечество,

Юрий Давидович! —

меньшую долю;

На полке, где гении гордо томятся

в бессмертии вечном,

в бессмертии, Юрий Давидович,

в вечном покое;

На полке, куда не попасть просто так,

по особому счёту,

по чьей-нибудь суетной воле,

по списку ещё, по звонку, по знакомству,

по блату —

увы, Вы же знаете, Юрий Давидович:

тщетны усилья;

На полке, куда не попасть, потому как

сия привилегия

в долг не даётся,

не передаётся наследникам, не продаётся,

Вы знаете, Юрий Давидович,

не удаётся

пролезть незаметно, каким-то макаром,

бочком, по-пластунски

На полку, куда попадают задолго ещё

до распятья,

за жизнь до распятья,

испив одиночества, Юрий Давидович,

полную чашу;

На полке, где место и Вам,

где стоите и Вы,

запылившись слегка,

а ещё не читаемы, Юрий Давидович,

не почитаемы так, как хотелось бы —

что ж,

это только начало;

На полке, которой пугаете Вы, как бабаем,

студентов своих непочтительных,

Юрий Давидович,

учеников нерадивых,

птенцов желторотых,

заносчивых плебсов;

На полке, где каждому ниша своя —

это в жизни поэты теснятся,

толпятся,

снуют,

суетятся,

толкаются, Юрий Давидович! –

Вы не из них,

потому и надеюсь на чудо:

Мы встретимся как-нибудь там,

поболтаем по-дружески,

поговорим о бессмертьи,

о вечности —

о, сколько тем! — мы поместимся,

я многословна не буду.

14 ноября 1994 г., Москва