Журнальный мир

БЕЗРАБОТНЫЕ СТИХИ

На биржу труда каждое утро в жару и вьюгу

приходят зрелые поэмы и пожилые стихи

предложить свои разнообразные услуги.

Одни, например, не чураясь вымученной чепухи,

могли бы выгуливать юные звезды и луны,

в сентиментальных садах надежд и идей.

Другие – расшифровывать камням древние руны

или склеивать сны, разбитые вздором детей,

которых отцы выгуливают по воскресеньям.

Третьи берутся реставрировать заманчиво-льготно

страстные вздохи без ханжества и стесненья.

И каждый вечер, внешне легко, беззаботно

стихи и поэмы пополняют ряды безработных.

РОМЕН ГАРИ

Мне как-то рассказал Ромен Гари:

«На Красном море сам я видел это.

На пляже куртизанка, закурив,

клиентам позволяла делать мету:

писать тату из собственных имен

на бедрах, животе и на затылке.

Никто проблемой не был удручен,

и пишущий писал не без ухмылки.

Я прочитал на левой из грудей:

“Здесь Йохан Шварц, курсант из Легиона,

мужчиной стал впервые”, – дело оно

он закрепил распискою своей».

Тут я ответил: «На войне под Кёльном

пришлось нам есть еду, среди довольно

приличных и воспитанных людей,

из мяса человека. Крах морали? –

был Апокалипсис еде той оправданьем,

в час голода права на выживанье

свои. От этого мы грифами не стали», –

закончил я сумбурный свой рассказ.

Так вспомнили мы времена и страны.

Ромен Гари налил вино в стаканы,

которое в два раза старше нас.

ПЕРЕПИСКА

После смерти отца написала мне мать:

«Вы с отцом были в мире те двое,

для которых хотелось существовать.

Но кто знал, что случится такое…»

Ничего в этот день я ответить не мог:

днем словами не выразить боли.

А под вечер спустился я в свой погребок

и извлек там из пыльной неволи:

золотую трубу (было – в джазе играл)

и давно позабытую скрипку.

Поверять им печаль свою скорбную стал

и, бог видит, не сделал ошибки.

Отдавала труба золотым янтарем,

и мундштук скрежетал под зубами…

Скрипка пела простуженно, струны ее

о зиме с черным снегом стонали.

Своим плачем меня им унять удалось.

Маме завтра письмом я отвечу:

«Дорогие предметы и вместе, и врозь

соболезнуют нам в этот вечер».

ЛЕТО 1975

Август месяц. Привычно Париж опустел,

от безлюдья скучаю неделю.

А два года назад при пожаре сгорел

мой отец в Штатах, в старом отеле.

Помню, дядя Мишель мне тогда позвонил

и в слезах говорил осторожно:

«Знаешь, тело отца так огонь повредил,

что его опознать было сложно.
Золотые часы мы на теле нашли,

от клиента записку и счет ресторана,

и стихи для тебя. Это было не странно,

он давно объясниться хотел»…

На мели

оказавшись от горя, не стал

я тогда отвечать, лишь скорбел и молчал,

так два года прошло, все держался.

А сегодня я плакать уже не стеснялся.

Скоро сентябрь, Париж вновь заселяется.

Только душа моя не наполняется.

МАМЕ 85

Вот стало маме восемьдесят пять.

Как раньше, не могу ее обнять.

У мамы все запуталось в головке,

и мне напоминать порой неловко,

что прошлое смешалось в ней с мечтой,

а настоящему и вовсе нету места.

Все меньше вижу я от мамы той,

к груди которой припадал в сиесту

и находил спасенье от тюрьмы,

которой мне казалась жизнь большая,

и ясность приходила вместо тьмы,

и время все проблемы разрешало.

Мир для нее стал шляпкой, пирогом,

постелью, ставшей бытия основой.

И мы давно не говорим о том,

что раньше понимали с полуслова.

В глаза теперь не смеем посмотреть.

Все чаще взгляд проскакивает мимо,

стыдливо не решается посметь

в глаза вернуться. Как все объяснимо!

СЫН ВЗРОСЛЕЕТ

Мой сын считает, что луна похожа на шляпу.

Мой сын заявляет, что в супе отражается горизонт.

Мой сын утверждает, что голову растяпы

можно заменить на дыню, отправив ее в ремонт.

Мой сын рассказывает, как платан смеется,

когда он читает ему мои чудные стихи.

Мой сын обещает собаке, ему неймется,

поймать несколько звезд, каждая вроде блохи.

Мой сын изобретает десятки миров, и даже

четыреста, тысячу, сколько захочет иметь,

и миры уживаются в нем, вместе с ним куражась,

и помогают ему взрослеть…

ТРИ МОГИЛЫ

Я прошу, чтобы вырыли мне три могилы.

Для скелета одну: бедра, череп и таз.

А вторую душе, раз ее следы были. 

Третья ангелу – если он долю вечности даст.

А еще пусть мне выроют десять могилок

для сомнений моих, для моих заблуждений,

для подделанных слов, много их накопилось,

и для многих излишних изображений.

ДРУГОЕ ПОКОЛЕНИЕ

В начале века я был ребенком, повесой.

Мой отец – слегка денди, переводчик, поэт,

выступал с концертами в Харькове и Одессе

и любил модных Киплинга, Самена, Ренье.

Их он любил за легкость мысли и взгляда,

за сентиментальность, печаль и грусть,

переводил на русский, читал наизусть

молоденьким девушкам, воздыхающим, пусть

они носили длинные платья, так было надо.

Я тогда говорил себе: это смешно, старомодно.

Но сегодня, когда я в старость свою вхожу,

не боюсь быть смешным, сам читаю свободно

Ренье, Киплинга и Самена, и что-то в них нахожу.

И даже стихи отца перечитываю без огорчения,

которым раньше не придавал никакого значения.

ОНИ ЛУЧШЕ

Мне сказал водопад: «Ты так не можешь?»

А комета сверкнула хвостом: «Отойди!»

Полуостров сказал: «На что это похоже? –

горизонт заслоняешь ты мне впереди!»

Мир невежлив и груб, равнодушна природа,

но имею и я настоящих друзей.

Они лучше, чем вы, не грубят они сроду

и готовы мечтой поделиться своей.

Гёте мне говорит: «Фауст мне изменяет».

Моцарт просит: «Садись со мной рядом, играй!»

А к мольберту меня сам Ван Гог приглашает,

дает кисти и краски: «Рисуй-ка давай!»

Солнце, горы, леса, поля, небо и море,

у вас нету талантов таких. Это горе!

ПО-ВОЛЧЬИ ВЫТЬ

Какой скелет мне больше подойдет:

тот, что гора раскинула вдоль речки

в воскресный полдень, а быть может, тот,

что птица утащила на крылечко

у пьяного хмельного небосвода,

когда грозу, как пальму, обнимал он?

Зачем, зачем мне эта несвобода,

и вряд ли жребий этим будет полон –

с волками жить, по-волчьи надо выть, –

таким мне боги повелели быть?