Кабаре

Кабаре

Тома была продавщицей. Не из тех, наспех состряпанных девяностыми из очкастых филологинь, громкоголосых учительниц и прочих дам c лопнувших НИИ и дышащих на ладан заводов, — о нет! Тома была продавщицей самой настоящей. В советские времена она даже окончила кишиневский торговый техникум по специальности… да бог с ней, со специальностью, главное — окончила. И как только в ее маленьких, но на удивление цепких ручках оказалась твердая, еще пахнувшая типографской краской корочка диплома, юная Тома с головой погрузилась в мутные воды торговли.

Более опытные товарки быстро обучили ее, как заработать на дефиците и как завести полезные связи. Науку двойного обмана доверчивых покупателей и ушлого начальства Тома осваивала постепенно и уже сама, вначале стыдливо прикрываясь фразой «надо же как-то жить», а потом и вовсе войдя во вкус. Правда, муж Васечка (к тому времени Тома успела выскочить замуж) жаловался, что ее ночное бормотанье типа «не бейте меня, я все отдам» мешает ему спать. Но Тома только отмахивалась — не бреши.

А вот девяностые, раздаривая направо и налево кооперативные киоски, французского происхождения бутики и высокомерно посматривающие чистенькими, будто вылизанными, стеклами магазины, Тому обошли стороной. Как раз тогда в самых что ни на есть муках родилась ее ненаглядная Ирка. Поэтому время, отмеченное не только бутиками с довеском в виде бритоголовых братков, но и злобой, пенящей рты молдавских националистов, кровью, пролитой на Бендерском мосту, истерией повальной еврейской иммиграции, для Томы навсегда пропиталось безгрешным запахом грудного молока.

Но ворошить прошлое Тома не любит. А если и канючила порой ненаглядная Ирка, ма, а какая я была маленькая, сразу обрывала — некогда мне, у отца спроси. И безотказный Васечка, неспешно перебирая губами, рассказывал и про самый первый многострадальный молочный зуб, и про ма-па, тоже первые, невнятные, с царственной важностью перенесшие весь шквал слюнявой родительской радости, и про многое другое. А непоседливая Ирка на удивление тихо сидела рядом, и только светлые глаза ее задумчиво смотрели куда-то вдаль, Васечкины глаза.

На самом деле жизнь у Томы с тех пор мало изменилась. Она по-прежнему в продавщицах, также по-птичьи быстро вспархивает со стула, и звенит навстречу покупателям ее фирменное «что желаете?». Правда, нет больше ни будто подсвеченной изнутри фарфоровой кожи, ни гибкой талии, к которой так и тянулись жадные до обладания мужские руки, ни аристократически тонких лодыжек. Что поделать — возраст.

Зато, словно в утешение, время наградило Тому пышной, как дрожжевой пирог, нет, как два дрожжевых пирога, грудью. В такую грудь хочется уткнуться и плакать, плакать, пока не выплачешь все беды мира. И Тома охотно подставляет ее всем желающим мужского пола, никого не обижая невниманием, даже Васечку.

Впрочем, тот сдобным прелестям жены все чаще предпочитает стаканчик доброго домашнего вина. А Тома и не переживает, вот еще, из-за Васечки переживать, у нее для переживаний Ирка имеется да вон работа, будь она неладна.

Работает Тома в парфюмерном бутике. Куда там скудным промтоварным отделам, в которых она когда-то начинала! Здесь все поражает изобилием и роскошью. Все эти переливающиеся в лучах искусственного солнца изысканные флаконы, эти круглые, квадратные, большие и маленькие бутылочки, эти разноцветные коробочки, упакованные в раздражающе скрипящий целлофан, но без него нельзя, как же без него, не будет ведь никакого шика. А ласкающие слух названия, которые можно произносить только с придыханием и никак иначе?

Но главное, конечно, не это, и уж совсем не бутылочки-коробочки, а мускусные, цветочные, цитрусовые и еще черт знает какие ароматы, волшебными джиннами притаившиеся внутри. Впрочем, как их ни прячь, наружу все равно выбираются. Душистыми волнами носятся они по бутику, а потом и вовсе сливаются в единое умопомрачительно пахучее облако, попадая в которое, млеют и капризные покупатели, и восторженные продавщицы, и вообще все.

Одна Тома кривится — глаза бы не глядели, вернее, нос не чуял. Оно понятно: целыми днями талдычить про ноты сердца, ноты базы да всякие тренды-бренды. Ладно бы, покупали, а то поспрашивают-поспрашивают и уходят. Не покупатели, экскурсанты музея, прости господи. Ну ничего, дотянуть бы до весны, а там придется что-то решать.

Решать можно было только одно — уезжать. Давно ли молдавская земля, благодатная, щедрая, могла обласкать и своих, и чужих, но только с тех пор многое изменилось. Вот и уезжают сейчас все кому не лень, кто на работу, а кто и вовсе на постоянку.

Постоянку Тома отмела сразу, поздно ей, да и боязно, а по поводу работы… Бывшая товарка, третий год подряд выносящая судно за выжившей из ума итальянской старухой и, как все гастарбайтеры, мигом подсевшая на окультуренное, европейской выделки, счастье, звала Тому в Рим.

Обхаживать чужую старость Томе не хочется, но ненаглядную Ирку иначе не поднять. На Васечку рассчитывать нечего. Толку, что рукастый, а как пришел смолоду на свой завод, так и застрял, и никакими пассатижами его оттуда не вытащить. А ведь уговаривали, оклад приличный обещали — уперся, как баран. Не брошу, говорит, родной завод, и точка. Вот и жди, пока родной завод твою преданность оценит или хотя бы зарплату за прошедшие полгода выплатит.

Между тем подходило время обеда, а кроме уборщицы, едва скользнувшей по полу шваброй (а что, и так чисто), в бутик никто больше не заглядывал. Может, сглазили? Неприятные мурашки в испуге разбежались по телу.

Когда из бывшей пионерки-комсомолки Тома успела стать не то чтобы верующей, но суеверной уж точно, она и сама не знала. Только не менее старательно, чем в школьном актовом зале вслед за звонкой пионервожатой повторялось «перед лицом своих товарищей торжественно обещаю», теперь бормоталось «иже еси на небеси», причем бормоталось по любому, самому пустяковому, поводу — про не поминать всуе Тома, похоже, просто не слышала.

На этот раз одной молитвы показалось ей недостаточно. С трудом согнувшись из-за выпирающего валика живота, кряхтя и охая, Тома полезла в пыльный, заваленный разным хламом прилавок и извлекла на свет припасенную для таких случаев бутылочку со святой водой. Благословенные брызги щедро окропили бутик. Теперь торговля пойдет, не может не пойти.

Но то ли вода была несвежей, а значит, не такой действенной, то ли по какой другой причине, только покупатели все не появлялись.

Оставалось еще одно средство, последнее. Правда, средство это одинаково не одобряли ни грозные хозяева бутиков, ни высокомерная администрация всего торгового центра, зато действовало оно безотказно.

Дело в том, что стоило выпить на работе стаканчик-другой водочки ли, винца, да и любого другого горячительного напитка, как клиент шел косяком. Объяснить этот феномен продавщицы не то что не могли, даже не пытались, справедливо полагая, что важнее не объяснение, а конечный результат.

Оксанку с Лилькой, девчонок из бутика напротив, от нечего делать выщипывающих друг другу брови и рискующих в итоге остаться вообще без них, долго уговаривать не пришлось. Закуску решили купить здесь же, в центре, а вот беленькую — в магазинчике через дорогу, там дешевле.

Это же не просто так, а для дела, неизвестно перед кем оправдывалась Тома, шелестя по прилавку купленной еще утром, но так и не прочитанной газетой. Уютно расположившиеся на газете коробочки с салатиками почти полностью закрыли статью о престарелой, но все еще неугомонной певице, которая… впрочем, это уж точно не важнее салатиков. Как и влажных от рассола близнецов-огурчиков — дружной семьей устроились на тарелке — и от души нарезанного хлеба, на крупных белоснежных кусках которого застенчиво розовели соблазнительные колбасные кругляши.

Но то, ради чего все затеяно, на прилавок не выставляется. Волшебным зельем льется оно в пластиковые стаканчики, внизу, чуть ли не на полу, прячась не столько от усмехающегося с пониманием охранника, для верности подкупленного сложносоставным бутербродом, сколько от любопытных теток из бухгалтерии (бегают туда-сюда, как чуют, заразы!), чтобы наконец очутиться в нетерпеливых руках продавщиц.

Ну, за торговлю! Чтоб пришли и сразу все купили! — по-деловому кратко говорит Тома и одним махом опрокидывает стаканчик в рот. Девчонки хоть и морщатся, но не отстают, уж очень хочется, чтоб все так и было.

За первым стаканчиком галопом мчится второй, и, уже никуда не торопясь, степенно шествует третий.

О закуске Тома с девчонками тоже не забывают. И только отдав должное и салатикам, и колбаске, одобрительно похрустев огурчиками — для магазинных очень даже ничего, сытые, расслабленные, заводят разговоры.

А поговорить всегда есть о чем, к примеру, о нерадивом правительстве, в котором сплошь одни ворюги, и им бы наши проблемы, или о последних платежках за квартиру, вот и я говорю, проще сразу в гроб, да нет, какой гроб, хоронить сейчас так дорого. Неодобрительно поцокали языками на вконец распоясавшихся националистов и уже взяли было курс на пресловутую Италию, как подала голос молчавшая до сих пор Лилька.

Надо сказать, что Лилька вообще неравнодушна к Томиному бутику, вернее, не к самому бутику, а ко всем этим дремлющим по стеклянным полкам бутылочкам-коробочкам. Из особенно полюбившихся мысленно был даже составлен список, который все удлинялся и удлинялся, уменьшая и без того низкие шансы завладеть ароматными сокровищами всеми сразу. Вот если бы чудо…

Но чудо явить себя не спешило, и Лильке оставалось только вздыхать. Да еще с какой-то чуть ли не обидой поглядывать на Тому — неужели той действительно ничего не нравится, из парфюмерии, в смысле? Может, не в ее отделе, а вообще.

Обижалась Лилька, как правило, молча, а тут вдруг не выдержала — спросила.

Ну и дурища, совсем голову потеряла от всех этих ивсенлоранов, шанелей и прочих гуччи, пожимает плечами Оксанка. Сказать бы что-то злое, едкое, да неохота, еще и губы как-то странно отяжелели. Она не пьяная, нет, лишь самую малость.

Зато Тома, чья словоохотливость после нескольких стаканчиков обычно возрастала, с удовольствием откликнулась. Да, были одни, Кабаре назывались. Аромат группы шипровых, цветочных. Верхние ноты: пион, ландыш, роза; ноты сердца…

Дойдя до сердца, Тома запнулась и только многозначительно покачала головой. Потом, чуть прикрыв голубоватые, в тонких прожилках, веки, отчего ее темные, почти черные глаза сделались сладострастно-томными — ну точь-в-точь как у красоток из глянцевых журналов — принялась рассказывать.

История была, конечно же, любовной. Девчонки слушали, раскрыв рты. А Тома, виртуозно вывязывая петли событий, имен, подробностей, плела затейливый словесный узор. И какая разница, что все это от начала и до конца было полным враньем, — кому, в сущности, нужна эта скучная, ничем не примечательная правда? А вот почему, зачем в самом центре узора оказались ни в чем не повинные духи Кабаре (золотисто-красная с тонкой талией бутылочка, больше похожая на шахматного ферзя, чем на легкомысленную, взметнувшую юбками кафешантанную танцовщицу), остается только гадать. Может, чудилось в названии что-то нездешнее, какая-то иная жизнь, которую не знала и знать не могла обыкновенная продавщица, да только кто ж ее разберет, эту Тому…

Совсем скоро стало не до историй. То ли средство, наконец, подействовало, то ли по причинам более прозаического свойства — конец рабочего дня, пятница, и почему бы не побаловать себя после трудовой недели, — только сонные коридоры центра зашевелились, ожили, пошел долгожданный покупатель.

Оксанка с Лилькой умчались к себе, а Тома отяжелевшей ланью заметалась по бутику. И вот уже сурового вида мужчина методично отсчитывает купюру за купюрой за сто миллилитров чего-то очень брутального, а гривастая девушка, что та лошадка копытом, нетерпеливо постукивает ухоженным ногтем возле широко разрекламированной паточно-сладкой новинки. Сейчас, сейчас.

Напрасно плакали майонезными слезами салатики, о которых как-то разом забылось. А когда, после прощальных реверансов с покупателями (благодарю за покупку — и вам спасибо, приходите еще — обязательно), все-таки вспомнилось, салатики выглядели так неаппетитно, что участь их была решена окончательно и бесповоротно — в мусор.

Но волшебное средство выливать нельзя, ни-ни, ни в коем случае, его надо допить. И Тома допила.

Тетки из бухгалтерии — вот ведь заразы! — понапридумывали потом всякого. Будто напилась Тома до такой степени, что стала приставать к зашедшему на свою беду в бутик покупателю. Когда мужчина деликатно попытался ее урезонить, то был расстрелян на месте прицельной очередью неприличных (читай: матерных) слов. После чего Тома и вовсе впала в буйство — расколотила целую кучу бесценных бутылочек. И расплачиваться ей теперь за них до конца жизни.

Брехня, конечно. Ни к какому мужику Тома не приставала, разве в шутку, и разбила всего-навсего один флакон, да и то случайно. Но воняло, это да.

А потом Тому вообще увели. Перепуганные Оксанка с Лилькой вызвонили и Васечку, и ненаглядную Ирку, и те мигом примчались. Сутулый, с помятым лицом, Васечка и его улучшенная копия — ненаглядная Ирка. Заботливыми ангелами-хранителями подхватили они Тому под руки и повели. Но она все-таки успела махнуть на прощанье пухлой, еще в советском золоте, ручкой — пока, мол.

Пока-пока, Тома.

 

Не знаю, что меня поразило больше: то, что на месте дорогого парфюмерного бутика стояли теперь абсолютно голые, в неопрятных разводах, стены, или то, что вместе со всеми бутылочками-коробочками исчезла, испарилась забавная продавщица Тома. В любом случае, настроение моментально скисло позабытым на жаре молоком.

Извините, вы не знаете…

Две молоденькие продавщицы из бутика напротив знали все. Оказалось, парфюмерия съехала еще три месяца назад, аренда дорогая, и вообще. Да вы не расстраивайтесь, у этой фирмы бутики по всему городу разбросаны. Хотели именно у Томы? Это невозможно.

Невозможно. Слово отозвалось гулким от одиночества тупиком (как насмешливо переглядываются помноженные на три окна!), а откуда-то, не иначе как из разлинованного автомобильного пространства, идеально-круглым фантомом выплыл строгий дорожный знак. Тот в красно-белом цвете молчаливо подтвердил, да, мол, проезда нет.

Только чего вдруг засуетились дурные предчувствия? Ясно же, что такие, как Тома, не созданы для трагедий, что трагедии, едва задев их рукавом чужой жизни, бегут себе дальше, искать кого-то более подходящего. Но предчувствия, знай, нагнетали: как же так, совсем ведь не старая, совсем не…

 

Нет-нет, ничего такого, словно прочитав мои мысли, успокоила одна из девушек. Просто Тома теперь в Италии. Как что делает, за старушками ухаживает, что же еще.

Путь к выходу из центра показался очень длинным, хотя и не длиннее дороги к изрезанному средиземноморскими волнами щеголеватому итальянскому сапожку. Почему-то подумалось, что Тома уже вовсю болтает по-итальянски. Да нет, вряд ли, разве что отдельные слова, все эти певучие «грация», «скузи», «мольто бене», «арриведерчи»…

Но скоро я про Тому забыла. И неудивительно: суетливый и шумный, меня подхватил, закружил город. Он мчался потоками разноцветных машин, подмигивал расшалившимся светофором, дружелюбно вилял хвостом пробегавшей мимо собаки. Он был совсем неплохим, этот город, особенно сейчас, по весне.

А весна была повсюду. Будто надушенная самым прекрасным на свете парфюмом, весна благоухала ароматными вишнями и яблонями, еще тянулась в небо стройными свечками каштанов, изо всех сил набирала липовый цвет, и была она неповторимо, невозможно хороша, уж поверьте мне на слово.