Журнальный мир

…Родился я в июле 1953 года, спустя четыре месяца после смерти Сталина. Вопреки фильму «Холодное лето 53-го», мама рассказывала, что была изнуряющая жара, в тот день она шла по улице, и прямо напротив уфимской филармонии у нее начались схватки. Помогли добрые люди, довезли до роддома по улице Пушкина и через несколько часов, а точнее в 12 часов 20 минут, в ночь с 7-го на 8 июля, я известил мир о своём появлении громким плачем! Мама очень хотела, чтобы дату рождения записали 7-м числом. Но, не получилось. Двадцать минут окончательно перевесили в пользу восьмерки. Наверное, так оно и лучше. Люблю эту цифру и считаю ее счастливой.

…Мне было три годика, когда родители поехали в гости к своей знакомой в Москву. Раньше она была нашей соседкой, я запомнил лишь фамилию этой доброй женщины, всегда угощавшей сладостями, которые я очень любил, люблю и буду любить до последнего своего зуба. А фамилия у нее была Федоринова. Во время войны она приехала из Москвы вместе с эвакуированным авиационным заводом в Уфу и лишь лет через пятнадцать вернулась обратно.

В уголках памяти запечатлелась маленькая квартира, где мы остановились. Запечатлелась потому, что из окна были видны звезды Кремля, вернее, звездочки, и, казалось, протяни руку – и дотронешься до них. Но до звезд было ой как далеко… Куда ближе было до музея Революции, где я оказался в один прекрасный день, хотя в детстве, наверное, все дни прекрасные.

В просторных сводах этого музея мой удивленный взгляд вдруг наткнулся на самый настоящий автомобиль. Все тот же взгляд с восторгом взирал, смотрел, глядел, буравил и так далее данное средство передвижения, и, как результат, я вдруг не то перелез, не то переполз через некую огораживающую автомобиль ленту, открыл дверцу и в мановение ока оказался за рулем. При этом я лихо крутил баранку и произносил те звуки, которые должен был произносить автомобильный двигатель. Типа бр-р, тр-р-р, би-би и что-то в этом роде. Ко мне тут же устремилась целая ватага разного люда, из числа охраны и смотрителей музея. Совместными усилиями им удалось оторвать меня от руля. При этом я орал так, что, казалось, мой плач слышал даже Ленин в расположенном рядом мавзолее. Потом я долго еще задавал вопросы, почему машина находится в доме, – это же не гараж?!

Как мне потом объяснили не без помощи ремня родители, я посмел залезть в автомобиль, на котором ездил сам дедушка Ильич.

Что это за дедушка и куда и почему он ездил на таком старом автомобиле, я так и не осознал, ибо для меня все дедушки были одинаковыми. Не понял и сейчас, ибо какой он был дедушка, если я уже старше его почти на десять лет.

Почти на всех детских фотографиях я запечатлен с машинкой в руках. А на одной даже сижу в кузове полуторки, конечно же, игрушечной. Всегда любил средства передвижения, и это не случайно.

Когда мой отец, Алексей Петрович, бывший летчик «сошел на землю», или, другими словами, вышел на заслуженный отдых, первым делом приобрел престижный по тем временам «Москвич-401». Это событие произошло в год моего рождения. С того момента я и стал пассажиром и первое автопутешествие на родину отца в Пензенскую область совершил в грудном возрасте.

Сколько помню, отец все время возился с «Москвичом», можно сказать сутки напролет: то перебирал двигатель, то заменял планетарку заднего моста, то чинил тормоза. Но, несмотря ни на что, у автомобиля появлялись все новые и новые болячки. Однажды тормоза отказали на самом мосту через реку Белая, и, дабы выйти из казалось бы безвыходной ситуации, отец поступил удивительно просто: открыл дверь и начал тормозить ногой – благо, ботинки оказались по-советски качественными…

Но был один случай, который не забуду никогда. Мы с отцом ехали в сад, мне было тогда лет пять. Нужно было подняться в довольно крутую гору. И вот, когда подъем был уже завершен, отказали тормоза и все тот же «Москвич» покатился в сторону глубокого оврага. Чтобы остановить машину, отец на ходу выскочил и попытался удержать ее сзади. Но сил не хватило, и тогда он бросился под задние колеса… В последний момент машина буквально зависла над краем оврага…

С трудом отца извлекли из-под машины пришедшие на выручку автолюбители. Он был весь в крови, тело – в глубоких порезах, понадобилась медицинская помощь. Не знаю, что бы стало со мной, если бы не этот отважный поступок моего отца!

Вспоминаю и другой эпизод. Зима 1979-го года, мороз доходил до 50 градусов, люди замерзали на улице, транспорт фактически не ходил. И тогда отец с огромным трудом завел свой жигуленок и стал развозить по домам детей и женщин, причем делал это совершенно бескорыстно…

А зачем? – возможно, заметит кто-то. А зачем он жертвовал жизнью, защищая родину на легендарном штурмовике Ил-2? Зачем в метель летел спасать в казахстанской степи тяжелобольного? Зачем бросался в воду, чтобы спасти тонущего ребенка?!…

Спустя годы начинаешь вдруг осознавать, что мои родители никуда от меня не уходили, они всегда рядом – это мои добрые ангелы-хранители. Когда мне трудно, обращаюсь к ним.

Моя мама, Татьяна Николаевна, родилась в Поволжье в самое страшное время – в 1921 году. Страшное потому, что именно тогда там царил небывалый голод. Умирали целыми семьями. Как они выжили? Наверное, благодаря маминому отцу, Николаю. Тот был кузнецом, умел делать все и таким образом зарабатывал на хлеб. Но есть такое понятие – зависть. Кто-то донес, или, проще говоря, настучал. Однажды в дом нагрянули представители НКВД в поисках «несметного» богатства. Сломали все, что можно сломать, избивали хозяев. Малолетних детей раздели на морозе догола в поисках золота, но ничего кроме вшей найти не смогли… Потом арестовывали Николая…

Сколько таких судеб переломано и уничтожено адской большевистской машиной. Сохранилась одна-единственная фотография моего деда Николая вместе с большой родней. Высокий, красивый, с твердым волевым взглядом, совсем не похожий на деревенского парня, на нем папаха и даже белая рубаха, поверх которой надето какое-то пальтишко…

Деду пришили ни много ни мало – десять лет. Одно слово – враг народа. Вот только какого народа? Вместе с дедом в местах заключения находился поп, который однажды спросил:

– Тебя-то за что, Николай?

– Сам не знаю, за что, вроде никому плохого не делал…

– Может, стоит обратиться к Калинину? Я помогу написать …

Самое удивительное, что письмо дошло до адресата и спустя некоторое время деда должны были освободить. Родные послали ему посылку, которая и сыграла свою роковую роль. Мой дед, которого я так никогда и не увидел, умер от заворота кишок оттого, что его голодный и ослабленный организм не справился с нехитрой деревенской пищей…

Об этом первыми узнали соседи, но никто не решался сообщить скорбную весть. Мужчины проходили мимо бабушкиного дома, сняв шапки. Все стало понятно и без слов…

Моя мама, Татьяна Николаевна, в годы войны работала медсестрой в прифронтовом госпитале. Были случаи, когда для спасения жизни бойца отдавала свою кровь, а сама падала с обморок. Она никогда не жила для себя. Мама жила для других, ее так и называли: наш дворовый доктор. Она научила меня доброте, научила любить людей. Мама безумно любила нас с сестрой, а потом и своих внуков. Не имея высшего образования, она делала все, чтобы его получили мы. В том, что мы с сестрой Светланой стали филологами, именно ее заслуга. Мама много читала, особенно любила классику – Толстого, Тургенева, Чехова. Во время войны в Саратове находилась труппа МХАТа, ставились «Три сестры» и «Горячее сердце» с участием великой Аллы Тарасовой. Несмотря на огромную усталость, мама по возможности, не пропускали ни одного спектакля любимой актрисы.

А как же радовалась она, когда я прочитал ей свое первое стихотворение, показал первую газетную публикацию, а потом и первую свою книгу. Она всегда давала первую оценку моим произведениям, которая всегда была самой правильной. Вот и сейчас все, что я пишу, мысленно посвящаю маме…

Однажды я проснулся от того, что почувствовал: мама сидит рядышком и гладит меня. Ощутил теплоту ее рук… Проснувшись, я обнаружил, что мои всегда взлохмаченные волосы как будто аккуратно причесанны…

А теперь, уважаемый читатель, опять вернусь к Ленину, из-за машины которого мне малость влетело…

Как-то, когда все прогрессивное и даже не совсем прогрессивное человечество праздновало 100-летие вождя мирового пролетариата, я бесцельно болтался по городу и оказался на углу бывших улиц Тюремной и Жандармской, где размещался роскошный даже по нынешним временам особняк, в котором Ленин находился в уфимской ссылке. Сегодня такая ссылка больше походила бы на отдых в престижном санатории.

Время было достаточно позднее. Вдруг за металлической оградой особняка зашевелились кусты сирени, и из них на меня глянула некая потрепанная и опухшая физиономия.

– Ленин, – мелькнуло в моей голове, – пьяный Ленин!

Дабы держаться подальше от греха, я ускорил шаг, но неожиданно услышал то, чего меньше всего ожидал: вождь мирового пролетариата окликнул меня, и – самое поразительное! – назвал мое имя…

Любопытство оказалось сильнее страха. Я снова подошел к забору, сквозь металлическую решетку которого темная фигура протянула мне руку и ошарашила следующими словами:

– Слышь, Соколов, дай закурить!

– А разве Владимир Ильич курит? – робко произнес я и с укоризной глянул на Ленина. И был весьма разочарован, поскольку при внимательном рассмотрении это оказался вовсе не Ильич, а давнишний мой приятель Петя Затылкин.

– Батюшки, а я-то думал!..

– Знаю, знаю, о чем ты думал. Все думают, что тут Ленин живет.

– А ты что, выкупил этот домик?

– Пусть коммунисты выкупают, а я покуда его охраняю, то бишь сторожу!

– Тогда за Ленина я спокоен! Его дело в надежных руках. Только что тут сторожить, разве что мысли?!

– Ладно, больно много болтаешь, сбегал бы лучше за пузырем, я бы тебе экскурсию провел по ленинским местам!

Предложение показалось мне столь заманчивым, что я наскреб в кармане искомую сумму в размере трех советских рублей шестидесяти двух копеек и обменял их в ближайшем гастрономе на соответствующую сорокоградусную жидкость.

С волнением подходил к обители ленинского духа, где меня когда-то принимали в пионеры, давали напутствие быть в первых рядах строителей коммунизма. Хотя в первых рядах и без того полным-полно было народа. Так что пионерам места там не оставалось… С тех пор проходил мимо едва ли не каждый день, но особого желания заглянуть сюда почему-то не испытывал.

Приятель смотрел на меня с тем же хитроватым прищуром, с которым когда-то вождь мирового пролетариата взирал с броневика на трудящиеся массы. Мне стало неловко.

– Ну где ты все бродишь? Товарищи волнуются!

– Конспирируюсь! – ответил я. – Запутываю следы, чтобы сыщики на хвост не сели!

И для пущей важности даже подозрительно огляделся по сторонам. Мой поступок был оценен по достоинству, и через минуту я уже бережно ступал по половицам в саму историю!

Я был безмерно горд тем, что шагал в прямом и переносном смысле по ленинскому пути навстречу светлому будущему. Хотя света, честно сказать было маловато. Лампочка все того же Ильича светила весьма тускло, и разглядеть какие либо экспонаты не представлялось возможным. Зато на втором этаже передо мной предстала картина, которую я меньше всего ожидал увидеть. За ленинским столом восседала группа незнакомых мне лиц и глодала какие-то кости, шлифуя их так, как этого не сделает ни одна собака.

Возможно, кто-то из партийцев, бывших и настоящих, упрекнет меня за предыдущую строку. Мол, как это можно сидеть за ленинским столом и глодать кости?! Но, упрек – упреком, а кушать хочется всем.

Уж не знаю, чем питался Владимир Ильич, ибо история об этом скромно умалчивала, но то, что он любил побаловаться пивком с воблой, а то и потреблял нечто покрепче, я узнал от своей тетки, учительницы начальных классов. В свое время она побывала с учениками в знаменитом Разливе. Время было чисто советское. Главной достопримечательностью данного населенного пункта был, как все вы знаете, шалаш, где Ленин ломал свою голову над мировыми проблемами, но вместо этого наломал немало дров. Уж не знаю, была ли с ним Надежда Константиновна, но думаю, если бы была, то вряд ли с ней был рай в шалаше….

Ученики слушали рассказ свидетеля тех далеких-предалеких событий, как говорится, затаив дыхание. Очевидец видел уже не очень хорошо, да и говорил так же, как и видел, то есть, не очень. Время от времени старичок наливал из графина некую мутновато-белую жидкость, залпом поглощал ее, по-лошадиному фыркал носом и все более погружался в далекое ленинское время, нагружаясь при этом до того, что с трудом мог сплести даже пару слов. Но одну мысль он, тем не менее, сумел донести до сознания юного поколения, правда, заплетающимся языком:

– Детки мои, должен вам сказать, что Владимир Ильич был очень простым человеком. Вот иной раз заглянешь к нему в шалаш, конечно не с пустыми руками, принесешь какой-нибудь сувенир, поставишь на скамеечку, откроешь, посидишь, потолкуешь о том, о сем, а потом Ленин мне и говорит: «А что, батенька, не скинуться ли нам еще на один сувенирчик?» «Конечно, Владимир Ильич, это будет очень даже своевременно». «Верно, товарищи, верно!» Ну я стрелой бегу к бабке одной за зельем… Надо сказать, превосходный гнала первачок!

От таких воспоминаний учительница сидела вся красная, как болгарский стручковый перец, ожидая только одного – когда старичок выговорится. Но старая заезженная пластинка долго еще крутилась, заедая на одном и то же месте, покуда совсем не остановилась, и рассказчик, дико зевнув, тут же закемарил…

После этого вопросы были уже к учительнице:

– А что такое первач?!

Тетка, как могла, спасала Ильича, поясняя, что так назывался чай, только очень крепко заваренный.

– Так это, Нина Петровна, чифирь, а не первач, – поправил ее один из учеников.

Но тетка сделала вид, что не расслышала. Она действительно не знала, что такое чифирь…

Но продолжим наш рассказ.

Петя, он же Петр Иванович представил меня публике, причем предельно лаконично:

– Знакомьтесь мой приятель, Сокол ясный! Баснописец, второй Крылов!

Я скромно кивнул и подкорректировал Затылкина.

– Ну уж не второй, это точно, а сто двадцать второй…

Публика на это никак не отреагировала, ей было решительно все равно, какой я по счету. В свою очередь, меня познакомили с присутствующими, среди которых оказался бородатый как Маркс художник, лысый как Хрущев изобретатель, тощая, похожая на крысу скрипачка, и даже журналист в замусоленном донельзя замшевом пиджаке. Компания выжидательно глазела на меня, как глядит разве что баран на новые и не совсем новые ворота. Отчего я чувствовал себя точно так же, как ученик, по-партизански молчащий перед учителем, по той простой причине, что сказать ему просто нечего.

– Ну ты чего, совсем растерялся?! Это все друзья Ильича, Ленин – их кумир, что я – не правду говорю?

– Ты говоришь сущую правду, – произнесла за всех крыса. – А вот вы как относитесь к Ильичу?

– Положительно!– выдал я, в подтверждение извлек из кармана бутылку и уверенно водрузил ее на стол.

В этот момент я чувствовал себя гроссмейстером, одним лихим движением поставившим мат, только роль победоносной фигуры у меня выполняла похожая на ферзя и не менее стройная бутылка водки. Я разыграл «ленинскую партию», и начало было весьма успешным.

Мой ход был оценен весьма благосклонно. Меня даже пригласили к столу, тому самому столу, за которым Владимир Ильич вершил судьбы миллионов людей, где он в буквальном смысле этого слова писал историю. Но сегодня его место заняла пьяная компания. И, как бы она ни разделяла ленинские взгляды, но я не разделял взгляды этих людей, поэтому, найдя какой-то предлог, спустился вниз и, по кошачьи ступая по все тем же половицам, вышел на улицу…

Возможно, кто-то упрекнет меня за слабость, мол, как же так, ну сел бы хотя бы для приличия, поболтал, вспомнил, помянул Ильича добрым словом, а заодно занял бы хоть на время свое место в истории…

Ну занять бы, не занял, поскольку и без того все места в истории давно уже заняты и ничего занятного от общениями с не совсем юными ленинцами я бы не получил.

Эх, Владимир Ильич, лучше не таскал бы ты на субботники бревна, больше было бы толку. К тому же однажды мне опять из-за тебя чуть не влетело по партийке. Как? Да очень даже просто…

Лет двадцать тому назад на ноябрьские праздники мне в числе других счастливчиков дали ответственное партийное задание – везти установленный на тележку портрет вождя мирового пролетариата.

Данное средство передвижения представляло собой сваренную из металлических уголков раму с мотоциклетными колесами и рычагом-рулем. Так что в данной ситуации не Ленин был нашим рулевым, а мы поочередно рулили Лениным…

В процессе движения мы вспоминали избранные статьи великого вождя, вехи его жизненного пути.

Когда наконец праздничные трибуны остались позади, решили малость передохнуть, перекусить и вместе с Лениным оказались на территории какого-то двора. Здесь нам пришлось не столько перекусывать, сколько закусывать. Первый тост, понятно, был за товарища Ленина! Какой был последний – лично я уже не помнил…

Разборки начались на следующий день, как только я появился на работе.

Парторг был хмур как грозовая туча, и зол как неделю не кормленый кобель.

– Где Ленин? – как из ружья выпалил он.

– Ленин – с нами! – отпарировал я известной каждому советскому человеку фразой.

– Нет, Ленин не с вами. С такими, как вы, ему не по пути. Вы мне за Владимира Ильича головою ответите, делайте, что хотите, но без Ленина не приходите…

Трудность поставленной задачи заключалась в том, что никто из нас уже не помнил, где вчера соображали на троих…

Мы рыскали, как сто ищеек, по похожим как две капли воды дворам и задавали прохожим странный вопрос:

– Скажите, вы случайно не видели товарища Ленина?

Кто-то смотрел на нас, как на дураков, кто-то пожимал плечами, кто-то на всякий случай отходил подальше. Но был и один человек, который ничуть не удивился вопросу, а наоборот, ошарашил нас тем, что произнес:

– Как же не видел, да мы только минут двадцать как расстались. Да сейчас я его позову!

– Ленин! К тебе пришли! – заорал он так, что спугнул с дерева стаю ворон.

Спустя несколько минут мы стали свидетелями совсем уж удивительного зрелища. Из подъезда обшарпанной серой пятиэтажки выскочил некий шустрый малый с рыжей бородкой, в кожаной кепке и, уставившись на нас разрезом узких глаз, картаво произнес:

– В чем дело, товарищи?

В ответ мы не смогли произнести ни слова, так как сходство с Лениным было столь разительное, будто последний только что сошел, а вернее сбежал с того самого портрета, который мы безуспешно искали. Наконец, один из нас изрек:

– Слышь, мужик, ты случайно в 17-м году ничего такого не натворил, ну там из пушки не стрелял или с броневика не падал?

– С броневика не падал. И вот с крыши падал. – И по всему его внешнему виду было видно, что человек не обманывает. – А с этим сходством совсем замучили. Раза три даже автографы просили, в школу приглашали выступать. А одному художнику даже позировал вместо Ленина…

– Ну это наверняка для нашего портрета! – единодушно констатировали мы.

– А, может, ты нас выручишь? Если портрет не найдем, покажем тебя нашему парторгу?

– А мне хоть парторгу, хоть физоргу, если угостите малость…

Встреча с Лениным вылилась нам в копеечку. Но еще дороже могла обойтись встреча с работниками медвытрезвителя, и если б не мужичок, так бы и пришлось нам заночевать в этом спецприемнике.

Но Ильич и тут пришел нам на помощь, убедительно доказывая, что мы не кто иные, как его товарищи по партии… С Лениным сержанты связываться не стали, все-таки свой человек… После этого мужичок исчез так же неожиданно, как и появился. Наверное, уехал в Женеву или ушел в народ…

А мы еще долго плутали по дворам в поисках его портрета. И что вы думаете? Ведь нашли где-то между гаражами. Правда, самой тележки и колес уже не было.

Но зато Ленин опять был с нами!

С чувством выполненного долга мы бережно несли портрет через весь город. На этот раз своя ноша была не тяжела…

* * *

Свой партийный билет я хранил так, чтобы ни одна мышь не могла до него добраться и попробовать на вкус. Выбрал для него самое укромное место, какое только имелось в квартире: положил на самый верх шкафа.

Ну кто теперь дотянется до красной книжечки с отметками о членских взносах с, опять же, Ильичем на обложке?! Комар носу не подточит, не то что мышь. Да и где мышей взять, разве что развести…

Собираясь на партсобрание, я встал на стул, чтобы достать из укромного места дорогой сердцу партбилет. Рука привычно шарила по пыльной поверхности шкафа, но нащупать красной книжечки почему-то не могла. Я стряхнул со шкафа всю вековую пыль и сам стал как матрас, хоть палкой выбивай… Но результаты моих поисков были нулевыми.

Еще долго я ломал голову, куда же она подевалась…

Как вдруг однажды меня пригласили в райком партии. Сердце чуяло, что приглашение это было не случайным. А голова готовилась к тому, что ее будут бить и достаточно больно. Так оно и получилось.

Открыв дверь названного мне кабинета, я сразу же наткнулся на хмурый взгляд некой партийной чиновницы. В нем было все – и ненависть, и презрение, и чего только там не было. В общем, так никто еще на меня не глядел, даже теща. Да и зачем на меня глядеть, ибо заурядная моя внешность вряд ли заслуживает такого внимания. Я стоял как нашкодивший школьник, покуда до меня не донеслось:

– Вы знаете, зачем вас сюда пригласили?!

– Нет, не знаю.

– И даже не догадываетесь?

– Даже не догадываюсь!

– Тогда ответьте мне на один простой вопрос: где ваш партбилет?!

– У самого сердца!– соврал я, моргая как светофор, обоими глазами.

– У вас нет сердца!

Я попытался опровергнуть подобное утверждение и заявил, что могу даже предоставить справку о наличии данного органа, но в ответ услышал:

– Ваши шутки здесь не уместны! Ваш парбилет находится в этом шкафу…

Все это походило уже на некий детектив. Я стоял совершенно неподвижно и не мог произнести ни единого слова, хотя в голове происходила термоядерная реакция. Я готов был взорваться вместе с этой тетей, которая в ту минуту казалась мне главным злом во всей вселенной. На самом же деле пороха было маловато. А чиновница, видя эти мой глубинные мучения, явно получала удовольствие и растягивала время, медленно выдвигая ящик стола, медленно доставая партбилет, медленно раскрывая его.

– Вам, наверное, будет интересно узнать, как он здесь оказался?!

– Даже очень.

– Так вот, слушайте меня внимательно! Ваш партбилет принес один, похожий на бомжа человек, который обнаружил его на… Не побоюсь произнести этого слова, на свалке макулатуры. Какой позор для молодого коммуниста, какой позор… – Дама театрально схватилась за голову…

– Как на свалке?

– А вот этот вопрос я бы хотела переадресовать вам.

– Но у меня нет на него ответа. Я не знаю, как так могло получиться, потому что хранил партбилет в самом укромном месте, – оправдывался я.

Но что стоили мои оправдания?! – Ровным счетом ничего…

Однако, опережая некоторые подробности этого непростого дела, которое могло стоить мне дорогого партбилета, должен заметить, что в партийных рядах я все-таки уцелел, хотя теперь оказался не в самых первых рядах, а уныло плелся в самом конце. И опять же, благодаря все тому же бомжу, очевидно, бывшему партийцу, случайно наткнувшемуся в какой-то куче мусора на мой партбилет. Уже потом я узнал, как же все-таки так могло получиться. Оказывается, все было донельзя просто. Я положил партбилет на шкаф, где лежали кипы газет, предназначенных в макулатуру, и моя книжечка попала между газет. Потом пришли пионеры, а родители с радостью отдали им всю эту копившуюся годами бумагу. Вот и все. А почему я обязан бомжу? Когда партдама попыталась накатать на меня так называемую телегу, у нее никак это не получалось. А если и получалось, то совсем не так. Дескать в райком пришел некий бомж и принес найденный на свалке партийный билет… Ну не вязались такие слова никоим образом со светлыми коммунистическими идеалами. Да и для райкома огласка данной истории была ни к чему. Поэтому партбилет по-тихому вернули и даже не объявили никакого выговора, а лишь предупредили, чтобы я никому ничего не рассказывал. Исключение составляешь, лишь ты, дорогой читатель…

Чуть не стоила партбилета и история, произошедшая с моим другом, художником-оформителем Николаем Пряжкиным. Не открою секрета, если скажу, что данная категория деятелей нашей культуры всегда считала себя творческой богемой. И действительно, среди таковых было немало способных художников, но большие деньги создают и большие проблемы. Почти все художники, с которыми мне приходилось общаться, пили так… В общем, я думаю, вы меня поняли, как именно они пьют. А кто не понял, пусть пригласит в гости такого художника, и он станет лучшим вашим другом и будет находиться в вашем доме до последней капли спиртного, и выпроводить его из дома придется путем неимоверных усилий и отменной фантазии. Так и пропивают свой талант и из художников превращаются в лучшем случае в художников-оформителей, которые пьют ничуть не меньше, а, может, даже больше самих художников. Но вернемся к моему другу. Надо сказать, а можно и не говорить, потому что и так все знают, что основная зарплата у таковых была небольшая, большую же ее часть давали различные шабашки в виде всяких стендов, уголков торговли, досок почета и прочей наглядной и ненаглядной агитации, за которые чаще всего заведующие аптек и директора магазинов расплачивались жидкой валютой. И вот в самый разгар дегустации данной ликероводочной продукции перед его участниками как черт из табакерки появился замдиректора, которого в народе почему-то называли Черным Аистом. Это был коммунист до мозга костей, хотя многие считали, что мозгов у него никаких не было. Он целыми днями занимался совершенно непонятными делами: то лазал по крыше конторы, то спускался в подвал, то вынюхивал пьяниц, то давал всем наставления… А нюх у Черного Аиста был отменный. Естественно, был составлен соответствующий акт, переданный в партбюро, поскольку Николай являлся коммунистом. Ничего хорошего сия грозная бумага не предвещала, и Коля брел на заседание партбюро столь же уныло, как баран на шашлык. Таковым он и предстал перед грозными очами членов партбюро, в число которых входили директор, тот же Черный Аист и другие товарищи. Пряжкин сидел на скамейке и чувствовал себя как подсудимый в ожидании вынесения приговора.

Слово взял директор:

– Николай Васильевич, расскажите, как было дело?

– Понимаете, все произошло совершенно случайно. Было очень жарко, и мне захотелось пить. На глаза попалась банка с прозрачной жидкостью. Я был уверен, что это вода. Налил в стакан, чтобы утолить жажду, а потом понял, что это, оказывается не вода, но понял поздно, когда выпил весь стакан. Вдруг подошел начальник цеха и спросил, что я там пью?! Я ответил, что воду. Он тоже выпил. Потом и другие пить захотели. Мы собирались исправить ошибку, но тут откуда-то с крыши явился замдиректора и почему-то стал нюхать пустую емкость, а потом составил акт…

– Значит, говорите, вы ничего не знали о содержимом банки? – уточнил парторг.

– Да, ничего!

– А если бы знали, что там не вода, стали бы пить? Может, там был бензин!

Вместо ответа Пряжкин виновато опустил голову и стал похож на знак вопроса.

– Хочется, иногда, очень даже хочется выпить! Но партия сказала, нельзя, значит, нельзя! – заключил руководитель.

Далее предстоял самый ответственный момент принятия решения.

Пряжкин заметно заволновался. Он ерзал на скамейке, тяжело вздыхал, вытирал со лба пот носовым платком.

И вот наступило оглашение партприговора. Коммунист Пряжкин даже встал с места, хотя никто его об этом не просил, и напряженно ловил тугим своим ухом каждое слово.

Директор же, будто судья, выносил вердикт, суть которого сводилась к тому, что коммунисту Николаю Пряжкину за дегустацию непонятной жидкости объявляется общественное порицание.

Тот встревожился еще более.

– А что такое общественное порицание?! – задал вопрос вконец перепуганный коммунист Николай Васильевич Пряжкин, глядя ошалелыми глазами на членов партбюро…

– Что такое? Я думаю, что это куда лучше, чем исключение из партии. И пусть происшедшее будет тебе наукой на всю жизнь! Надеюсь, что ты все осознал?! – произнес директор.

– Осознал, Иван Кузьмич, осознал.

– И пить больше не будешь?

– Никогда! – по-солдатски отчеканил коммунист Пряжкин.

– Ну что, товарищи, поверим товарищу?

Партийцы вместо ответа согласно кивнули, после чего наступила внушительная, далеко не рекламная пауза, во время которой на душе успокоившегося коммуниста приятно замурлыкали кошки, а на лице выплыло некое подобие усталой улыбки.

Но почему-то никто не расходился. Будто все чего-то ждали. И паузой этой решил воспользоваться проштрафившийся Пряжкин. Он подошел к директору, горячо поблагодарил за объявленное общественное порицание и робко произнес:

– Всю жизнь буду вам признателен. Я просто в неоплатном долгу перед вами. И мне бы очень хотелось, чтобы и для каждого из нас этот день стал памятным. Поэтому мне бы хотелось устроить чаепитие.

Члены партбюро пошептались и дали добро.

Николай Пряжкин сгонял в магазин и вернулся с увесистыми авоськами. Вскоре стол был максимально заставлен всем тем, что можно было найти в советских продмагах того времени.

Выпили чай. И опять – пауза. Пряжкин в который раз высказал слова благодарности присутствующим и, краснея кумачевым флагом, промолвил:

– У меня тут еще кое-что есть, покрепче чая. Если вы не возражаете…

Никто не возражал. И Николай стал разворачивать нечто, завернутое в партгазету. И тут перед умиленными глазами членов парткомиссии явилась во всей своей красе дефицитная бутылка… столичной.

Теперь уже приятные минуты волнения переживали члены партбюро.

– Ну, в кругу единомышленников, партийцев немножко выпить можно!– мягко пропел директор. – Но только не в одиночку!

Выпили, причем столь быстро, будто ничего внутри и не было.

– А у меня еще бутылка есть! – радостно изрек виновник событий.

Выпили и ее, теперь уже за здоровье Пряжкина.

Потом непонятно откуда появилась третья бутылка…

После чего директор и парторг сидели уже в обнимку с проштрафившимся коммунистом…

Поздно вечером удивленный сторож увидел следующую картину. Пряжкин тащил на себе в дупель пьяного директора, а потом парторга и сажал их в машину. Последним с великим трудом вывел под руки Черного Аиста, который, упав на ступеньке, принялся клясться Николаю Пряжкину в вечной дружбе и просил налить еще рюмочку…

Из наших вождей мне, если так можно выразиться, посчастливилось хоть краешком глаза лицезреть аж самого натурального Никиту Хрущева. Хотя какое там счастье. Да никакого… Но то, что увидел, отложилось в памяти на всю жизнь.

Был холодный осенний день, который то поддразнивал тусклым солнцем, то переходил на мелкий, нудный как мошкара дождь. Я стоял среди многотысячной толпы и терпеливо ждал появления кукурузного вождя – грозы мирового империализма и акул капитализма. Но действо это по каким-то причинам затягивалось. Я занял исходную позицию на углу улиц Достоевского и Карла Маркса, как раз напротив главной в нашем городе «достопримечательности» – тюрьмы и был удивлен, сколь неузнаваемо изменился ее внешний облик. Вернее облика вообще никакого не было видно. Тюрьму загородили огромные плакаты с надписью «Дорогой Никита Сергеевич, добро пожаловать!» Правда, куда именно пожаловать, было не совсем понятно…

Буквально за ночь была снесена и охранная тюремная будка, или как там еще она называлась, уж не знаю. Толпа будто частоколом была огорожена крепко сложенными и одинаково одетыми хлопцами, которые пристально поглядывали на собравшихся, выискивая подозрительных личностей. В свою очередь, собравшиеся подозрительно поглядывали на этих личностей. Представителей так называемого невидимого фронта было видимо-невидимо. Наверное, самым подозрительным оказался я, в то время ученик шестого класса. Сыщикам, видно, очень хотелось узнать содержимое оттопыренных карманов моей куртки. Но ответ пришел сам собой: я машинально полез в карман и стал лузгать семечки, которыми даже готов был поделиться с дяденьками, но получил достойный отказ (ладно еще не по зубам).

Впрочем из всего этого водоворота событий мне запомнился вовсе не дорогой Никита Сергеевич (и почему у нас все вожди такие дорогие, а потом так быстро обесцениваются?!), запомнился рядовой пес, невесть из какой подворотни выскочивший, проскользнувший под ногами у многочисленных сыщиков и с отчаянным лаем мчавшийся по своим собачьим делам среди бесконечного людского коридора со всех четырех ног, а точнее лап, навстречу показавшемуся вдалеке правительственному картежу. Все внимание толпы было устремлено на данного пса. Толпа смеялась, свистела, орала, даже хлопала в ладоши, подбадривая и устраивая кобелю настоящую овацию. Но некоторым товарищам, о которых уже упоминалось свыше, было явно не до смеха. Появление пса никоим образом не входило в церемонию встречи высокого гостя. И с кобелем не стали особо церемониться: в последний момент, едва ли не перед самыми колесами правительственных «членовозов», из толпы выскочил некий шустрый человек и буквально накрыл дворнягу своим телом! Думается, что столь отважный поступок не мог не остаться незамеченным и данный товарищ явно заслужил благодарность и пошел на повышение…

Про не менее дорогого Леонида Ильича тоже не могу не упомянуть, хотя видел его только по телевизору, причем видел практически каждый день, поскольку больше ничего и никого там не показывали, а количество каналов соответствовало в лучшем случае количеству пальцев на моей руке. Одним словом – кукиш всем нам показывали. Но и мы отвечали тем же.

Но, насколько он был действительно дорогой, можно будет судить по следующему, не совсем партийному эпизоду.

Согласно исходящим из райкомов, горкомов и прочих «комов» разнарядкам, каждому предприятию отводился лимит – сколько и чего нести в мозолистых руках на демонстрациях перед праздничными трибунами. На небольшую нашу контору, где я в то время трудился, полагалось три кумачовых стяга, два транспаранта и по одному портрету членов Политбюро. Естественно, что тащиться с такой обузой через весь город никто особо не хотел. Поэтому было принято единственно верное решение – заинтересовать сотрудников материально. Так, портрет Леонида Ильича был оценен по максимальной ставке – в 25 рублей, Андропов потянул на 20 рублей, прочие члены Политбюро приравнивались к 12 рублям 50 копейкам. Исключение составил разве что Арвид Янович Пельше, которого явно недооценили, и который с трудом потянул на 10 рублей 50 копеек. Портреты разобрали моментально…

Как легко можно предположить, особая борьба развернулась за дорогого товарища Брежнева. В центре ее оказались две работницы бухгалтерии. Обе представительницы слабого пола, воспылавшие вдруг пылкой любовью к лидеру компартии Советского Союза, крепко сжимали в руках древко, к которому был приколочен портрет Леонида Ильича. Никто не хотел упускать из рук птицу счастья, ведь 25 рублей по тем временам была немалая сумма, равняющаяся пяти бутылкам непаленой водки или же пяти килограммам базарного мяса.

Борьба эта проходила с переменным успехом, и древко, а вернее тощая деревяшка, на которую не позарился бы даже папа Карло, на глазах зевак перетягивалась как канат то в одну, то в другую сторону.

Надо сказать, что данное спортивно-партийное мероприятие сопровождалось громкими репликами. Приведем лишь некоторые фрагменты этой словесной дуэли:

– Отдай сюда Брежнева!

– Разбежалась!

– Да ты про него анекдоты рассказывала…

– Сама ты рассказывала. У меня его портрет на самом видном месте висит…

– Что-то я не видела…

– А что ты вообще видишь, сова слепая?!

– А ты глухая тетеря!

– А ты доска неструганая!

– А ты…

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта перепалка, если бы не решительно-остервенелый рывок бочкообразной Анны Петровны, который и решил исход поединка. Последняя не только вырвала птицу счастья, но и неожиданно нанесла данным идеологическим орудием удар по голове своей сопернице. В результате портрет дорогого Леонида Ильича, написанный неизвестным художником эпохи развитого социализма, просто-напросто треснул по швам, а на его месте в центре рамки оказалась голова Ольги Кузьминичны. Конечно, это не лезло ни в какие ворота, и дабы вызволить оттуда голову сотрудницы бухгалтерии, пришлось даже рамки эти разломать.

Но пострадавшая тоже не осталась в долгу и нанесла обидчице удар по тому же месту. Только после этого, видимо, осознав, что натворили, обе кумушки бесшумно скрылись в толпе, бросив товарища Брежнева на произвол судьбы. А на другой день был «разбор полетов». Хотели даже обеих исключить из партии, но не сделали этого по той простой причине, что женщины оказались беспартийными. Тогда сотрудниц наказали материально по 25 рублей с носа!

Вот такой он, дорогой Леонид Ильич!

Дорог застойный вождь еще и потому, что однажды оказал неоценимую услугу моей родственнице, всю жизнь проработавшей учительницей в сельской глубинке Пензенской области.

У тети Веры была одна слабость, если можно так выразиться. Если даже нельзя, то слабость эта все равно была. А заключалась она в том, что учительница очень сильно пристрастилась к табаку, да не какому-нибудь, а нюхательному. И дня не могла без него прожить, чихая на учеников, и донюхалась до того, что нюхать стало нечего. Все запасы кончились. Как и все остальное, табак был большим дефицитом. Отчаявшись, тетушка, недолго думая, написала жалобное послание на имя Генерального секретаря ЦК, дорогого Леонида Ильича Брежнева, где обозначила суть табачной проблемы. Конечно, вряд ли она рассчитывала на ответ. Но, каково же было удивление, когда однажды к ее небольшому домику съехалось районное начальство и учительнице в торжественной обстановке был передан от имени Л.И. Брежнева… целый мешок табака, который старушка нюхала до конца своей жизни и горячо благодарила партию и правительство за заботу!..

Аналогичным способом поступила и другая знакомая, ютившаяся с тремя детьми в маленьком, размером с домик легендарного сказочного персонажа кума Тыквы, строении. Как это обычно бывает, на ее многочисленные письма-жалобы в местные инстанции чинуши либо не отвечали совсем и хранили такое же гробовое молчание, которым отличался некто Герасим, утопивший собаку по кличке Муму, либо отвечали, столь витиевато и запутанно, что понять смысл писем было практически невозможно. Бумажки эти вращались по одной и той же бюрократической орбите с одинаковым для всех ответом. Мол, выделить жилплощади не имеем возможности, но, надейтесь, живите долго и лет через сто-двести ваша очередь, глядишь, и подойдет…

Но дело в том, что Марья Петровна не причисляла себя к числу долгожителей, а потому, получив очередную, а может и внеочередную отписку, разгневанная женщина собственной персоной отправилась на почту и отправила дорогому Леониду Ильичу многостраничную жалобу-телеграмму, не пожалев своей зарплаты, где пропесочила бюрократскую братию так, что уже на следующий вечер к сверхскромному ее жилищу прибыли на черных как грачи «Волгах» те самые бюрократы и передали ответ от самого товарища Брежнева. А ответ был предельно краткий и далеко не бюрократический: выделить Марье Петровне трехкомнатную квартиру в новом доме, о результатах доложить! Вот тебе и застойное время! В квартире моих знакомых до сих пор на самом видном месте висит портрет дорогого Леонида Ильича!

О других партийных вождях вспоминать особо нечего, разве что водка была «андроповка», со строгой зеленой этикеткой и пользующаяся популярностью по причине дешевизны.

Про Черненко лично мне вообще нечего сказать, даже ни одного анекдота после себя не оставил.

О Горбачеве… А вот про то, где застал меня так называемый сухой закон, поведаю…. Этот самый закон вступил в силу в мае 1985 года. В это время я находился в командировке в Тольятти, и мне посчастливилось купить пару бутылок некой местной бормотухи типа популярнейших в народе в то время «Солнцедара» или «Лучистого». Одни названия чего стоят! Да разве что одно название – и больше ничего. Хотя этот советский суррогат за пояс заткнет любое нынешнее порошковое импортное вино. Но, как говорится, дело вкуса.

Из Тольятти я решил ехать автобусом. Пассажиров было не более десятка. Какая-то парочка, которая на протяжении всего рейса обнималась и смачно целовалась, несмотря на замечание некоторой дамы преклонного возраста, но непреклонного характера. Обратил внимание на мужика, похожего на австралийского аборигена. Почему австралийского, сам не знаю, потому что в Австралии не был и не собираюсь, так как делать мне там нечего. Хотя какая разница, австралийского или не австралийского. Одним словом, подозрительный тип. Обычно таких разыскивает милиция. А тут он рядышком сидит, и искать никого не надо. В руках портфель с раздутым пузом. Опять же подозрительно одет и не по сезону в каком-то задрипанном зипуне. И лицо все черное, как у негра. Ну, словом, не подарок.

Так вот и ехали. И вместо того, чтобы любоваться красотами природы, я косил глазами на этого подозрительного мужика…

В городе Октябрьском во время остановки решил перекусить в буфете автовокзала. Вспомнил про бутылку вина, хотя разве можно такое забыть?! Как вдруг на глаза попался вышеупомянутый подозрительный тип, и мне захотелось угостить его стаканчиком данного зелья. Тот охотно принял мое предложение. С содержимым бутылки было покончено в мановение ока, будто ее и не было, после чего подозрительный товарищ говорит:

– Ты помоложе будешь, может, поищешь еще чего-нибудь? На, держи! – И достает из кармана ни много ни мало – сто рублей. Почти месячная моя зарплата. Я даже усомнился в подлинности купюры, но виду не подал и пошел выполнять ответственное задание, одновременно ломая голову, откуда у мужика такие деньги. Задачка была не из легких, на полках – шаром покати, ни вином, ни водкой даже не пахнет. Только в одном ресторанчике красуется бутылка коньяка, по заоблачной цене. Моих денег хватило лишь на пару бутылок.

К автобусу подходил, вернее, подбегал не без волнения. Как воспримет мой все еще подозрительный товарищ столь дорогое приобретение? Но тот и ухом не повел, будто всю свою жизнь только и делал, что потреблял этот любимый начальством напиток. Дальше события развивались и разливались еще более удивительно. Собутыльник открыл свой брюхастый портфель, достал из него рюмки, да не какие-нибудь, а хрустальные, наполнил до краев коньячком, потом из того же портфеля вынул трехлитровую банку и дал мне ложку.

– Варенье не ем!– категорично произнес я.

– А его и не надо есть, потому что им тут даже не пахнет. Ты вначале попробуй, хотя бы ради интереса.

Попробовал, хотя и без особого интереса к содержимому банки. Зачерпнув и отправив его в рот, я ощутил солоноватый ни с чем не сравнимый вкус… черной икры. Да, да, самой настоящей черной икры!

У меня просто не было слов. Да и какие могут быть слова, если тебя угощают… деликатесом, который я ранее созерцал лишь на картинке. Теперь я смотрел на попутчика умиленно-восторженными глазами! А как бы смотрели вы, если у вас в руках оказалась целая трехлитровая банка черной икры, любимой пищи наших партократов и прочей подмазавшейся к икорке публике.

Я крепко сжимал в руках и ложку и банку и только сейчас понял, что такое настоящее партийное счастье! В эти минуты оно было в моих крепких руках. Однако счастье это продлилось недолго. А все из-за чрезмерной калорийности икорки. Отведав две-три ложки я уже был сыт по горло на неделю вперед.

Вам, наверное, интересно будет узнать, что же это за подпольный миллионер под видом бомжа угощал меня всем этим? Мне тоже было интересно. Ответ последовал сам собой, за очередной рюмочкой коньяка. «Бомж», оказывается, всю жизнь проработал нефтяником на крайнем Севере и теперь имел возможность приобрести жилье на свое усмотрение в одном из городов. Вот мы и познакомились во время этого усмотрения. В Уфу он ехал впервые, и, должен вам сказать, та показалась ему самым красивым городом. Здесь и остался!

(Продолжение следует)