Журнальный мир

Не так давно Вячеслав Нарский записал рассказ фронтовика Игоря Зиновьевича Климовицкого. В 2017 году ветеран Великой Отечественной войны Климовицкий И. З. ушел из жизни. Заслуга волонтеров «Перерыва на войну» в том, что они фиксируют и сберегают драгоценные воспоминания живых очевидцев о Великой Победе.

Эта история — из разряда таких вот «жемчужин».

Я родился 11 сентября 1925 года в Москве. В шесть лет друзья сбросили меня в реку, чтобы научить плавать. Мне понравилось, и я стал ходить в школу водного спорта. Это в районе, где пересекается Кутузовский проспект с Большой Дорогомиловской улицей. Раньше там были деревянные дома, в одном из них, на втором этаже, мы и жили. Летом переезжали жить в сарай, гоняли в футбол, подтягивались на турнике, играли в расшибалку, палки-банки, гоняли на велосипедах. Я был очень развит, ездил в бассейн завода ЗИЛ с дневником, и если в дневнике была тройка, то не допускали к плаванию, разворачивали назад.

Потом, когда я получил 2-й разряд, участвовал в ряде международных и российских соревнований. Команда у нас была хорошая, слаженная.

Отец трудился на трикотажной фабрике, мама — у Дорогомиловского моста. Там был маленький банк, где она работала кассиром. Потом это все снесли, мама стала домохозяйкой. Отец дорос до директора трикотажной фабрики. Когда 3 июля 1941 года Сталин выступил с призывом бросить все силы на отпор врагу (отец к этому времени был уже старшим политруком запаса), добровольно вступил в ряды 2-й дивизии народного ополчения Сталинского района Москвы.

Мама стала донором, сдала за время войны сорок литров крови и была награждена знаком «Почетный донор СССР». Отец в конце войны был корреспондентом ТАСС по Западному фронту, каждый день передавал сообщения. А вообще он был командиром бронемашины и вел пропагандистскую работу: агитировал немцев сдаваться в плен. У меня даже сохранились листовки с соответствующими призывами и с той, и с другой стороны.

В конце 30-х годов в стране была напряженная обстановка, особенно когда немцы захватили часть Польши и часть Чехословакии. Тогда все поняли, что дело движется к войне, но надеялись, что подписанный пакт Молотова-Риббентропа в какой-то мере отодвинет ее начало либо мы станем союзниками Германии. Ничего этого не случилось, нас обманули. 22 июня 1941 года началась война, как раз в день рождения моего папы.

Мы шли в районе метро «Сокольники». Вдруг по радио выступил Молотов и сообщил, что началась война, призвал отстоять нашу советскую Родину. Поскольку у меня была семья патриотичная, я был воспитан в том же духе и сразу же пошел в военкомат. Он был напротив метро «Сталинская» (ныне «Семеновская»). Но меня не приняли, а с усмешкой сказали: «Не имеем права, молодой человек, — не дорос еще. Подрастай и в 1943 году приходи».

В начале февраля 1943 года был передан призыв Центрального комитета Комсомола, чтобы молодежь вступала в ряды Красной армии, и я опять пошел в военкомат. На этот раз мне сказали: «Тебе уже семнадцать лет — хорошо, но единственное, что мы можем, — это направить тебя в училище, поскольку на фронт раньше восемнадцати нельзя».

Направили меня во 2-е Московское военно-пехотное училище. Учеба была краткосрочной. Проучился я там примерно шесть месяцев, был редактором ротной стенгазеты. У нас там сборные составы были: и раненые фронтовики, и молодые ребята моего возраста.

После окончания училища (это был конец 1943 года) нас построили на плацу, выдали кирзовые сапоги, погоны с золотым тиснением и звездочкой (тогда я стал младшим лейтенантом Красной армии), выдали офицерский кортик, который вешался на пояс. Отправили нас вместе с моим другом Леней Киселевым в резерв Западного фронта. Это было в Смоленской области, ближе к Белоруссии. Там мы пробыли буквально несколько дней, и нас разлучили. Он пошел в 11-ю ударную армию, а я — в 5-ю ударную армию, 371-ю стрелковую дивизию, 1229-й стрелковый полк, командиром минометного взвода.

У меня было четыре миномета. Народ собрался разновозрастный. Были, например, мужчины престарелые со Смоленщины — они ничего не умели, единственное, что мину в ствол бросать и укрываться, когда раздастся выстрел.

На войне не обходилось без приключений. Правда, далеко не всегда веселых!

Никогда не забуду, как мы с наводчиком (минометное дело требует особого знания тригонометрии) лежали на передовой. Он сделал расчет, только повернулся — и ему пулей оторвало ухо. Я по связи попросил, чтобы солдаты его забрали.

Был еще один случай: мы услышали гул тракторов и по неопытности решили, что идут сельскохозяйственные работы. Оказывается, немцы поспешно отступали, и, чтобы мы за ними не бросились вдогонку, они пустили тракторы вдоль линии фронта. Но командир полка разгадал их хитрость, и мы пошли в наступление.

Самые тягостные воспоминания остались от боев на территории Белоруссии. Там погибло очень много людей: немцы сжигали заживо целые селения.

3 июля 1944 года мы лежали в развалинах Театра оперы и балета в Минске. Это было красивейшее здание, немцы и его разбомбили. Мы ждали сигнала о штурме города. Взяли Минск и, не останавливаясь, пошли дальше. Шли несколько дней, днем и ночью. Помню, на ходу опустишь голову товарищу на плечо — только так и спишь во время похода.

В Литве нас очень хорошо население встречало, подкармливало, поскольку обозы с питанием не успевали за нами. Когда было очень голодно, я расстегивал ремень и жевал его, чтобы желудок обмануть: дескать, пища… Там меня в первый раз ранило: получил касательное ранение в правую руку и легкое сотрясение головы. Меня отправили в полевой госпиталь нашей дивизии, который ехал за нами. Три дня я там пролежал, мне перевязали руку. Чтобы не терять свой полк, батальон и роту, попросился, чтобы меня отпустили. Догнал своих, и мы подошли к Неману.

Было форсирование Немана, и очень много людей погибло, поскольку не умели плавать. У нас была медсестра Галя Фролова, которая старалась вытащить каждого из воды. Там и лодки, и баркасы бросили на помощь тем, кто не умел плавать. Галя старалась всем помочь, и в результате сама погибла…

По Литве мы быстро шли, и на границе с Восточной Пруссией меня тяжело ранило в левую ногу. Сзади немецкие танки как бы полукругом нас охватили, и из танка меня ранило (до сих пор даже хранятся осколки).

У меня травматическое повреждение левого седалищного нерва. После войны, уже в институте, мне приходилось два раза ложиться в госпиталь, чтобы вытаскивать осколки. Я пролежал несколько месяцев. Тогда разрешалось выписывать тех, кто годен к нестроевой службе. У меня как раз была негодность к строевой службе 1-й степени — пожизненно. Так написано в справке военно-медицинской комиссии, но, тем не менее, разрешалось служить.

Я догнал свою часть. Это был уже конец марта 1945 года. Мы подходили к Кенигсбергу, это был хорошо укрепленный плацдарм и защищенная со всех сторон крепость. В городе находилась одна из ставок Гитлера, куда он часто приезжал.

Когда мы подошли к центру Кенигсберга, немцы открыли кингстоны, и водой стало заполнять всю крепость. Сильно било, а наши саперы еще не изучили, откуда идут трубопроводы. Мы обошли крепость и пошли дальше. Фронт наш был уже не Западный, а 3-й Белорусский. Когда прошли границы России, его переименовали и разбили на несколько фронтов. В конце апреля 1945 года мы вышли к Куршской косе, которая соединяет Восточную Пруссию с частью Литвы. В Литве и встретили Победу.

Конечно, мы обезумили от радости от того, что для нас — самых первых! — война уже закончена. И мы, у кого какие были боеприпасы, стали их все выпускать в воздух. Бегал командир батальона и кричал: «Ребята, вы меня под трибунал подведете, что вы делаете?!»

Ну, а в самый День Победы, помню, эмоции были очень сильные. С одной стороны — радость, а с другой стороны — тоска по родителям: живы они или нет… Потом маме уже разрешили поехать к папе на фронт, и она была там с ним.

После войны Стали издал приказ: ни одного офицера не демобилизовывать. Поэтому в 1945 году никого из нас не отпустили. Только в январе 1946 года, поскольку у меня военная инвалидность, меня демобилизовали, и я смог вернуться домой.