«Край здесь прекрасный…»

«Край здесь прекрасный…»

Лев Толстой и Башкирия (к 190-летию писателя). Продолжение. Начало в № 9, 2018

Толстой жил в имении; на хуторе, что на реке Таналык, но частенько навещал своих знакомых башкир на Каралыке. Вскоре же по приезде на хутор он писал жене: «Нищета зимой здесь была ужасная; теперь видны следы голода. В тот день, как мы приехали, у Василия Ивановича в сенях, по его словам, умирала годовалая девочка. Он думал, что она в ночь умрет. Ее лечили, а главное – поили молоком, и она ожила. Мать девочки говорит, что у нее зимой умер с голоду десятилетний мальчик». Во всех деревнях была ужасающая бедность, «бедность робкая», сама себя не знающая. Болезненно остро воспринимая окружающую его крестьянскую нужду, Толстой стал совеститься быть помещиком. Любопытно, что в этот приезд, впервые за все время пребывания в башкирских степях, его потянуло к творчеству: «Нынче хочу писать и работать», – записал он в дневнике 17 июля. И начал писать «Чем люди живы».

Отзвуки пережитого за самарское лето 1881 года нашли отражение в переписке Толстого с Василием Ивановичем Алексеевым (1848–1919). В конце лета 1877 года Алексеев поступил к Толстым в качестве учителя их старшего сына Сергея и прожил у них четыре года. Он близко сошелся со Львом Николаевичем, всегда поддерживал его в исканиях правды и смысла жизни и был чуть ли не единственным человеком, сочувствовавшим религиозно-эстетическим верованиям писателя. Духовная близость Алексеева с Толстым вызвала неудовольствие Софьи Андреевны. Алексееву пришлось покинуть дом Толстых, и, по предложению Льва Николаевича, он поселился в башкирском имении, где управляющим был Алексей Алексеевич Бибиков.

В этот период пристальное внимание Толстого привлекают местные сектанты, особенно молокане, которых было немало в соседних с его самарским хутором селах. Массовое сектантское движение, охватившее всю страну, не могло не заинтересовать писателя, который по характеру, духу своего творчества был близок к сектантам-рационалистам. В 80-х годах Толстой сблизился с представителями различных сект в Тульской и Орловской губерниях и Москве, желая объединить их идеей своего учения. В этом он отчасти преуспел: некоторые поддерживали чистоту его учения не только словом, но и своей примерной жизнью. Последователи жили и в Самарской губернии, где было имение Толстого. Писатель бывал на собраниях молокан, любил беседовать и спорить с ними. Непринужденно, необыкновенно просто и естественно затрагивал он самые задушевные верования собеседников. Завладев их вниманием, он умел вызвать в них глубокий интерес и сочувствие. И мужики заштатной губернии охотно, доверчиво и трогательно раскрывали перед титулованным барином свою душу. Для них становилось ясно, что именитый писатель, аристократ не только понимал, но и любил их своим большим и добрым сердцем. «Серьезность, интерес и здравый, ясный смысл этих полуграмотных людей удивительны», – писал Толстой Софье Андреевне. Встречи писателя на хуторе с сектантами вызвали переполох у «блюстителей порядка», но негласное наблюдение прошло для него более или менее благополучно, а его последователям, в том числе и управляющему имением А.А Бибикову, пришлось пострадать.

Ковыльные башкирские степи всегда привлекали внимание Толстого первобытной красотой, патриархальный уклад жизни народа также ему импонировал. На сей раз ему даже не хотелось ехать домой. Лишь по настоянию жены в середине августа Лев Николаевич вернулся в Ясную Поляну.

Последняя, десятая по счету, поездка Толстого к башкирам относится к 1883 году. Тогда он около месяца прожил в самарском хуторе на Таналыке, навещая и своих знакомых на Каралыке. Он по-прежнему с удовольствием пил кумыс, но настроение у него было плохое. Хозяйственные заботы явно тяготили его, и он тоскливо вспоминал о своих первых поездках в башкирскую степь, когда еще не было хутора. Не симпатизировал Толстой и гостям А.А. Бибикова, которые считались «красными» и были участниками революционного движения 70-х годов. Но Лазарев и Степанов, причастные к «процессу ста девяноста трёх», вызывали у него явный интерес. Совместная трехнедельная жизнь с этими людьми, веселые пиршества, поездки в башкирские кочевья сблизили Толстого с ними, особенно с Лазаревым. 8 июня 1883 года он писал Софье Андреевне из самарского хутора: «Кроме всех жителей, здесь наехали еще гости к Бибикову: два человека, бывшие в процессе ста девяноста трёх, и вот последние дни я подолгу с ними беседую. Я знаю, что им этого хочется, и думаю, что не имею права удаляться от них. Может быть, им полезно. А мне тяжелы эти разговоры. Это люди, подобные Бибикову и Василию Ивановичу, но моложе. Один особенно, крестьянин (крепостной бывший) Лазарев, очень интересен. Образован, умен, искренен, горяч и совсем мужик – и говором, и привычкой работать. Он живет с двумя братьями, мужиками, пашет и жнет, и работает на общей мельнице. Разговоры, разумеется, вечно одни – о насилии. Им хочется отстоять право насилия, я показываю им, что это безнравственно и глупо…».

Освещая творческую историю романа «Воскресение», Н.К. Гудзий связывает работу над образами политических с живым интересом писателя к реальным представителям русской революционной интеллигенции, личным знакомством его с некоторыми из этих людей. Высказывая предположение об отдельных прототипах романа, исследователь в комментариях к 33-му тому Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого пишет: «Фигура Набатова возникла в четвертой редакции “Воскресения”, видимо, под влиянием воспоминания Толстого о его встрече в 1883 году в самарских степях с привлекавшимся в 1878 году по делу 193-х Е.Е. Лазаревым». Подробно о Егоре Егоровиче Лазареве, как несомненном прототипе Набатова, рассказывает оренбургский писатель-краевед Леонид Большаков в своей книге «Ваш друг Лев Толстой» (Челябинск, 1978).

К началу 80-х годов Толстой окончательно переходит на позиции патриархального крестьянства. Тяготясь положением собственника, он продает скот, а землю сдает крестьянам в аренду: при ликвидации хутора ему приходилось учитывать материальные интересы большой семьи и как-то считаться с женой, которая совершенно не разделяла его новых взглядов. Это сильно удручало Толстого.

Лев Николаевич предчувствовал, очевидно, что не сможет больше вернуться в полюбившуюся степь, поэтому в 1883 году он сделал краткие записи картин природы и наблюдений над жизнью башкир. Эти записи были использованы им в художественных произведениях, отразивших быт и нравы башкирского народа. Однако связей с башкирами Толстой не порвал: до 1891 года сельским хозяйством в самарском имении занимался сын писателя Сергей Львович, а в голодный 1892 год сюда приезжали биограф Толстого Павел Иванович Бирюков и другой сын Льва Николаевича – Лев Львович. По просьбе Толстого они организовали около двухсот столовых, в которых кормились десятки тысяч голодающих крестьян.

Известно, что Толстой получал много писем не только со всех концов России, но и из-за границы. В рукописном отделе Государственного музея Л.Н. Толстого в Москве хранится пятьдесят тысяч писем от девяти тысяч корреспондентов. Среди них – и жители Башкирии. Так, башкиры Акиров, Рахматуллин и Чирюбаев из деревни Муратшино просили Толстого одолжить им зерна для семян, и просьба их была удовлетворена. Весьма показательно также письмо уфимской девушки Зои Николаевны Безе от 15 февраля 1898 года. Она задала любимому писателю мучивший ее вопрос: «Что такое интеллигентный человек? Достаточно ли быть интеллигентным, чтобы быть полезным обществу?» Письмо это не осталось без ответа.

Любопытное письмо прислал Толстому в ноябре 1909 года Иван Маминов из села Узян, что недалеко от Белорецка. «Прошу у вас помощи и совета как у человека, известного всему миру», – писал этот восемнадцатилетний юноша «крестьянского сословия, воспитанный оплеухами и зуботычинами». Маминову хочется «проповедовать своим братьям-людям о чем-то возвышенном, интересном и захватывающем, о какой-то другой жизни – счастливой, радостной, свободной…» И он посылает Толстому свое стихотворение «Моя биография в стихах», в котором, в частности, есть такие строки: «…И петь о счастье, о свободе, о праве, попранном людьми, о доле тяжкой, злой народа, о чем нельзя петь в эти дни». И хотя эти незрелые стихи были подписаны псевдонимом «Неоперившийся птенец», требовательный к себе и другим Толстой прямо на конверте письма Маминова написал: «Не нужны и не годны». Как справедливо пишет Леонид Большаков, помощи и совета, которые помогли бы разобраться в жизни и найти верную дорогу к ее переустройству, из Ясной Поляны Маминов не получил: этот путь был не ясен его великому адресату. Ответ на вопрос, мучивший Маминова и миллионов ему подобных, был дан через восемь лет громом пушек с крейсера «Аврора».

…Когда за антиправительственные и антиклерикальные убеждения Толстой был отлучен от церкви (24 февраля 1901 года), он получил много сочувственных писем и телеграмм, поддерживающих его моральный дух. Прислали ему теплую телеграмму также башкиры и татары из Уфы. Однако и в Уфе были, разумеется, приверженцы официальной церковно-правительственной политики по отношению к Толстому. Одним из наиболее влиятельных фигур был, пожалуй, святитель Никанор (в мире Александр Бровкович), который епископствовал в Уфе с 1876 по 1883 год. Очевидно, понимая невозможность огульного отрицания Толстого, слава которого была слишком велика, епископ критиковал писателя в своих устных и печатных выступлениях весьма гибко, дипломатично, что должно было оказывать на прихожан и читателей гораздо более сильное влияние. В Российском государственном архиве литературы и искусства сохранился любопытнейший документ – автограф воспоминаний писателя Василия Васильевича Брусянина (1867–1919), в детстве и отрочестве многократно слушавшего епископа Никанора (Брусянин пел в уфимском архиерейском хоре). Вот некоторые выдержки из этих воспоминаний:

«Известен был в свое время архиепископ Никанор и как противник учения Л.Н. Толстого. На книжном рынке еще и до сих пор можно встретить его брошюры, в которых духовный представитель господствующей церкви оспаривал догмы «графского гражданско-церковного умозрения». Великий писатель земли русской в лице епископа Никанора встретил страстного полемиста, почти что личного врага. Л.Н. Толстой своими брошюрами, по мнению покойного архиепископа (в последние годы жизни Никанор был херсонским и одесским архиепископом. – М.Р.), не имел права смущать «не установившихся душ православной церкви». Выступал против «яснополянского пророка» епископ Никанор и в устных проповедях с амвона.

Автор настоящей заметки помнит многие такие поучения архиепископа Никанора, в которых церковный проповедник выступал одновременно и сильным полемистом Л.Н. Толстого в сфере религиозных вопросов и большим поклонником художественного таланта автора «Войны и мира». Как-то даже странно было слушать эти «двойственные» проповеди. В начале собеседования с амвона прихожане проникались тем же страстным полемическим пылом по адресу еретика Л.Н. Толстого, которым была согрета речь архиепископа, и готовы были подписаться под теми гонениями на еретика, о которых проповедник говорил как о единственном средстве обуздания критика православия. Но вот речь проповедника заканчивалась, и в этих заключительных словах слышалось восхищение и преклонение перед художественным талантом «врага церкви».

Покойный архиепископ Никанор любил светскую литературу и следил за нею. Но этот интерес к литературе нельзя было объяснить только личными симпатиями или склонностями представителя духовной кафедры. Архиепископ Никанор смотрел на литературу как на «орудие жизни».

Как видим, задолго до отлучения Толстого от церкви апологеты царизма и православия даже в таком глухом крае, каким была тогда Башкирия, вели непримиримую борьбу против убеждений «яснополянского пророка», «еретика», «врага церкви». Они хорошо понимали влиятельную силу страстного слова великого писателя земли русской на умы многочисленных его почитателей и стремились любыми средствами оградить от них прогнившие устои самодержавия. Но влияние Толстого на умонастроения народов, любовь и уважение к гениальному художнику среди читателей росло год от года. Многие поклонники его таланта искали личных встреч с писателем.

Встречались с Толстым в Ясной Поляне и башкиры. Так, газета «Волжский листок» в номере от 28 февраля 1899 года сообщала о том, что уфимец Арслангали Султанов, близкий друг видного башкирского ученого-просветителя Мухаметсалима Уметбаева, посетил Толстого, долго с ним беседовал и преподнес писателю в дар изготовленный башкирскими мастерами резной кумысный ковш, который, кстати, и ныне хранится в музее-усадьбе в Ясной Поляне. При виде этого замечательного произведения искусства у меня сладко защемило сердце и живо представилось, как более ста лет тому назад сидел в этой комнате мой земляк и мирно беседовал с гениальным художником, «рядом с которым некого поставить в Европе!» Этот кумысный ковш как бы символизирует любовь и взаимоуважение башкир и Толстого. Писатель подарил Арслангали Султанову несколько своих книг.

Как бы в ответ на визит уфимца Султанова в 1900 году по поручению Толстого в башкирскую степь ездил слуга писателя Иван Зябров. Башкиры хорошо помнили Льва Николаевича; много о нем расспрашивали и просили Зяброва кланяться Толстому. «Мы любим графа. Он добрый человек, – говорили они. – Дай бог ему долго жить. Когда приедешь, скажи так: «Башкиры кланяются».

В 1901 году Толстой тяжело заболел. Лечивший его тогда врач и писатель Сергей Яковлевич Елпатьевский писал в «Воспоминаниях о Льве Николаевиче Толстом»: «Мы разговорились о Крыме, и он очень оживился, когда я заметил, что очень люблю крымских татар, что они превосходные, добрые, честные люди, и Л(ев) Н(иколаевич) стал рассказывать, как во время севастопольской кампании он приезжал в Ялту верхом горами один, как ночевал в татарских деревнях и какое прекрасное воспоминание осталось у него от тогдашнего знакомства с татарами.

…Мы встретились нашими симпатиями и к уфимским башкирам.

Почему вы говорите: птицы небесные? – спросил он меня.

Я ответил, что в житницы не собирают, и рассказал, что особенно понравилось Л(ьву) Н(иколаевичу), – как мой знакомый купец дал голодавшему башкиру три рубля и, когда узнал, что из них башкир только рубль истратил на питательные продукты, а остальное пошло на платок жене и на гостинцы мальчишке – стал ругать его и грозить, что он помрет с голоду, и как башкир со смехом ответил купцу следующей репликой:

А чудной ты, Степан (так звали купца). Видишь, птица летает, – кто ее кормит? Так ежели бог птицу кормит, меня-то разве не накормит?

Вот, вот, – верно. Они такие…

Оказалось, что Л(ев) Н(иколаевич) когда-то давно был на кумысе в Бузулукском или Бугульминском уезде и так же полюбил башкир.

Я даже имение купил там, – тогда дешево было, что-то 7-8 руб(лей) за десятину. Это еще когда я не был христианином, – прибавил он. – А потом мои продали в десять раз дороже».

Взаимоотношения Толстого с башкирами показывают, насколько глубоким и искренним было их уважение друг к другу. Великому человеколюбцу страстно хотелось помочь наивным, радушным, доверчивым детям степей…

Если первая поездка Толстого к башкирам в 1862 году была всего лишь знакомством с прекрасным краем и ее замечательными людьми, то в дальнейшем, начиная с 1871 года, Лев Николаевич приезжал в самарскую степь почти ежегодно. Каждый приезд и дружеское общение с башкирами обогащали творческое воображение писателя новыми впечатлениями, позволяли глубже узнать нравы, обычаи, нехитрый полупатриархальный быт и историческое прошлое местных жителей.

 

(Окончание следует)