Журнальный мир

I

Благословен степной ковыль,

Сосцы кобыл и воздух пряный.

Обняв кумысную бутыль,

По целым дням сижу как пьяный.

За печкой свищут соловьи

И брекекекствуют лягушки.

В честь их восторженной любви

Тяну кумыс из липкой кружки.

Ленясь, смотрю на берега…

Душа вполне во власти тела –

В неделю правая нога

На девять фунтов пополнела.

Видали ль вы, как степь цветёт?

Я не видал, скажу по чести;

Должно быть милый божий скот

Поел цветы с травою вместе.

Здесь скот весь день среди степей

Навозит, жрёт и дрыхнет праздно

(такую жизнь у нас, людей,

Мы называем буржуазной).

Благословен степной ковыль!

Я тоже сплю и обжираюсь,

И на скептический костыль

Лишь по привычке опираюсь.

Бессильно голову склоня

Качаюсь медленно на стуле

И пью. Наверно, у меня

Хвост конский вырастет в июле.

Какой простор! Вон пара коз

Дерётся с пылкостью аяксов.

В окно влетающий навоз

Милей струи опопанакса.

А там, в углу, перед крыльцом

Сосёт рябой котёнок суку.

Сей факт с сияющим лицом

Вношу как ценный вклад в науку.

Звенит в ушах, в глазах, в ногах,

С трудом дописываю строчку,

А муха на моих стихах

Пусть за меня поставит точку.

II

Степное башкирское солнце

Раскрыло сияющий зев.

Завесив рубахой оконце,

Лежу, как растерзанный лев,

И с мокрым платком на затылке,

Глушу за бутылкой бутылку.

Войдите в моё положенье:

Я в городе солнца алкал!

Дождался – и вот без движенья,

Разинувши мёртвый оскал,

Дымящийся, мокрый и жалкий,

Смотрю в потолочные балки.

Но солнце, по счастью, залазит

Под вечер в какой-то овраг

И кровью исходит в экстазе,

Как смерти сдающийся враг.

Взлохмаченный, дикий и сонный,

К воротам иду монотонно.

В деревне мертво и безлюдно.

Башкиры в кочевья ушли,

Лишь старые идолы нудно

Сидят под плетями в пыли,

Икают кумысной отрыжкой

И чешут лениво под мышкой.

В трехцвётном окрашенном кэбе

Помещик катит на обед.

Мечеть выделяется в небе.

Коза забралась в минарет,

А голуби сели на крышу –

От сих впечатлений завишу.

Завишу душою и телом –

Ни книг, ни газет, ни людей!

Одним лишь терпеньем и делом

Спасаюсь от мрачных идей:

У мух обрываю головки

И клёцки варю на спиртовке.

III

Бронхитный исправник,

Серьёзный, как классный наставник,

С покорной тоской на лице,

Дороден, задумчив и лыс,

Сидит на крыльце и дует кумыс.

Плевритный священник

Взопрел, как березовый веник,

Отринул на рясе крючки,

Тощ, близорук, белобрыс –

Уставил в газету очки

И дует кумыс.

Катарный сатирик,

Истомный и хлипкий, как лирик,

С бессмысленным пробковым взглядом,

Сижу без движения рядом.

Сомлел, распустился, раскис

И дую кумыс.

«В Полтаве попался мошенник», –

Читает со вкусом священник.

«Должно быть, из левых», –

Исправник басит полусонно.

А я прошептал убеждённо:

«Из правых».

Подходит мулла в полосатом,

Пропахшем муллою халате.

Хихикает… сам-то хорош! –

Не ты ли, и льстивый и робкий,

В бутылках кумысных даёшь

Негодные пробки?

Его пятилетняя дочка

Сидит, распевая, у бочки

В весьма невоспитанной позе.

Краснею, как скромный поэт,

А дева, копаясь в навозе,

Смеётся: «Бояр! дай канфет!».

«И в Риге попался мошенник!»

Смакует плевритный священник.

«Повесить бы подлого Витте», –

Бормочет исправник сквозь сон.

«За что же?!» и голос сердитый

Мне буркнул: «Всё он…».

Пусть вешает. Должен цинично

Признаться, что мне безразлично.

Исправник глядит на муллу

И тянет ноздрями: «Вонища!».

Священник вздыхает: «Жарища!».

А я изрекаю хулу:

«Тощища!!».

IV

Поутру пошляк-чиновник

Прибежал ко мне в экстазе:

– Дорогой мой, на семь фунтов

Пополнел я с воскресенья…

Я поник главою скорбно

И подумал: если дальше

Будет так же продолжаться,

Он поправится, пожалуй.

У реки, под тенью ивы

Я над этим долго думал…

Для чего лечить безмозглых,

Пошлых, подлых и ненужных?

Но избитым возраженьем

Сам себя опровергаю:

Кто отличит в наше время

Тех, кто нужен, от ненужных?

В самых редких положеньях

Это можно знать наверно:

Если Марков захворает,

То его лечить не стоит.

Только Марковы, к несчастью,

Все здоровы, как барбосы, –

Нервов нет, мозгов два лота

И в желудках много пищи…

У реки под тенью ивы

Я рассматривал природу –

Видел заросли крапивы

И вульгарнейшей полыни.

Но меж ними ни единой

Благородной, пышной розы…

Отчего так редки розы?

Отчего так много дряни?!

По степям бродил в печали:

Всё коровник да репейник,

Лебеда, полынь, поганки

И глупейшая ромашка.

О, зачем в полях свободно

Не растут иные злаки –

Рожь, пшеница и картошка,

Помидоры и капуста?

Почему на хмурых соснах

Не качаются сосиски?

Почему лопух шершавый

Не из шелковых волокон?

Ах, тогда б для всех на свете

Социальная проблема

Разрешилась моментально…

О, дурацкая природа!

Эта мысль меня так мучит,

Эта мысль меня так давит,

Что в волнении глубоком

Не могу писать я больше…

<1909>

дер. Чебени

В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ

За тяжёлым гусем старшим

Вперевалку, тихим маршем

Гуси шли, как полк солдат.

Овцы густо напылили,

И сквозь клубы серой пыли

Пламенел густой закат.

А за овцами коровы,

Тучногруды и суровы,

Шли, мыча, плечо с плечом.

На весёлой лошадёнке

Башкирёнок щёлкал звонко

Здоровеннейшим бичом.

Козы мекали трусливо

И щипали торопливо

Свежий ивовый плетень.

У плетня на старой балке

Восемь штук сидят, как галки,

Исхудалые, как тень.

Восемь штук туберкулёзных,

Совершенно не серьёзных,

Ржут, друг друга тормоша.

И башкир, хозяин старый,

На раздольный звон гитары

Шепчет: «Больно караша!»

Вкруг сгрудились башкирята.

Любопытно, как телята,

В городских гостей впились.

В стороне худая дева

С волосами королевы

Удивлённо смотрит ввысь.

Перед ней туберкулёзный

Жадно тянет дух навозный

И, ликуя, говорит –

О закатно-алой тризне,

О значительности жизни,

Об огне её ланит.

«Господа, пора ложиться –

Над рекой туман клубится».

– «До свиданья!», «До утра!»

Потонули в переулке

Шум шагов и хохот гулкий…

Вечер канул в вечера.

А в избе у самовара

Та же пламенная пара

Замечталась у окна.

Пахнет йодом, мятой, спиртом,

И, смеясь над бедным флиртом,

В стёкла тянется луна.

1909 (?)