Ладья дураков

Ладья дураков

Москва прискорбная

Виктору Кагану

Проснешься – и посмотришь в потолок.
Подумаешь: неужто эпилог,
и никуда не вывезет кривая?
Какой печальный поворот судьбы:
пускай спилили белые столбы,
не вымирает дворня столбовая.

Душа больна, душа нехороша,
волнуется сдуревшая душа,
душа полна духовной голодухи,
она скорбит, и просится в раздол,
а в нем прозак, в нем галоперидол,
и остальная дрянь в таком же духе.

Три века тонет горестный ковчег,
три года валит прошлогодний снег
от брома задыхается хорома,
формальдегидом пышет лазарет,
и здешний лекарь Жиль де ла Туретт
от собственного лечится синдрома.

Неделями закрытый кабинет,
невозмутимый доктор Да-и-Нет,
сестра без брата, койка без матраса,
чай с молоком без капли молока,
короче, бесконечный день сурка,
короче, нечто вроде Алькатраса.

Клиентами не хочет оскудеть
убежище Мстиславов и Редедь,
чулан для человечьего балласта,
убожества московского приют;
и то уж хорошо, что здесь не бьют,
а если бьют, то не особо часто.

Отсюда жизнь смоталась по делам,
здесь атеизм с буддизмом пополам,
как знать, не издевается ли Небо,
над этою печальною страной,
где в медицину верует больной,
а медицина верует в плацебо.

Держава карасей и карасих,
где главный врач – наиглавнейших псих:
поди придумай что-нибудь нелепей;
но честь халата он не посрамил,
по-тихому глотая ципрамил,
который создал вовсе не Асклепий.

Дом переполнен, лишь рассудок пуст.
При Жюле Верн, и при Марселе Пруст,
Марк при Луке, Иуда при Пилате,
прекрасный сэр, и благородный дон,
и прочий здешний мыслящий планктон
сидят и ждут Годо в шестой палате.

Суля триумф компотам и супам,
роптать не разрешит диазепам.
Так и живет то ларго, то виваче
тот мир совсем простых координат,
где охраняет литий карбонат
спокойствие Канатчиковой дачи.

 

Das Gebet, das unter den schwarzen
Himmeln geboren wurde
(Молитва рожденного под черным небом)

Упаси атеиста, могучий Аллах,
от визита на нищий советский мальчишник,
от бесплатной горчицы на грязных столах
от газеты «Вечорка» за медный семишник.

Упаси от проезда в метро за пятак,
от больных без больниц, от пустых поликлиник,
от повесток на фронт, от учебных атак,
от обеда в столовой за гнутый полтинник.

От гнилых сигарет, от осадка на дне,
от работы за так в инвалидной артели,
от рубля за бутылку вина «Каберне»
и от двух сорока за вино «Ркацители».

От сгорающей лампы за тридцать одну,
от семейных трусов за последнюю трешку,
от игры в домино, в волейбол и в войну,
от решений ЦК и езды на картошку.

От штрафного броска и от сына полка,
от мичуринских слез, от наркомовских дочек,
от УК, ЦСК и от РККА,
от путевки в Артек, от халата в цветочек.

От чужих протеже на крутом вираже,
от селедки в борще, от соседки-кретинки,
от езды на еже и от феи Драже,
от Вивальди, Гуно, Доницетти и Глинки.

От защиты Руси от коварства Оси,
от запрета на внос, от запрета на вынос,
от цены на джерси и посадку в такси,
от чего-нибудь, словом, скорее спаси нас.

Отзвучал патефон и застыла игла,
разошлись господа и откланялись дамы,
по Коциту ладья дураков уплыла,
увозя реквизит неудавшейся драмы.

Отпуская ковригу по мертвым водам,
съела мякиш эпоха и бросила корки,
утонула в забытом портвейне «Агдам»
и послала империю на три семерки.

Никуда не поспел пресловутый пострел.
Износились кальсоны. Истлела рубашка.
Заколочен лабаз. И шалман прогорел.
И разбрелся конвой. И закрыта шарашка.

 

О времена, о нравы

Сколь отвратно все, что есть кругом!
Сколь ужасно быть врагу врагом!
Сколь кошмарна времени гримаса!
Раньше из зерна была мука.
Раньше был кефир из молока.
Раньше колбаса была из мяса.

Был лимон почти без кожуры,
и скромнее были комары,
гуще дым курился над кумирней,
и луна была куда круглей,
много мавзолейней мавзолей,
а война и мир – войнаимирней.

Ехал кум – так точно, что к куме,
вор сидел в тюрьме – так уж в тюрьме,
все одеты были и обуты.
поэтичней был любой пиит,
и стояло то, что не стоит,
ибо не лежало ни минуты.

Были бабы краше во сто крат,
был куда параднее парад,
вишня пахла непременно вишней,
и была нажористей жратва,
дважды двадвашней было дважды два,
трижды три намного триждытришней.

Был куда капустней запах щей,
и куда бессмертнее Кащей,
слали много громче на три буквы,
были два нуля – как три нуля,
и страна хлебала киселя
из ветвистой натуральной клюквы.

В небе не колышутся весы.
Тошно старикам от колбасы:
возраст угасил тоску по мясу.
И остался путь от А до Б,
и спешит земля в нрзб,
плюнув на критическую массу.

 

Юбилейное. Невеселый разговор. 19 октября 2018

Григорию Михнову-Вайтенко

И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,
Поросенок с бумажною розой, покойник-пижон.
Александр Галич. Новогодняя фантасмагория

Наплевать, что миллениум стал рубежом.
У России найдется на все панацея:
достаем стаканы, открываем боржом,
отмечаем священную память Лицея.

Палачи под истцов неизменно косят,
как всегда, карнавал, как всегда, клоунада.
Мы накатим по сто, или сто пятьдесят.
обождем и допьем, экономить не надо.

Что за власть: вдруг возьми, да в момент околей,
будто сдулась с истории грязная пена.
Миновало столетье, приполз юбилей,
и убогий оркестрик лабает Шопена.

Ни владыка не помнит теперь, ни холоп
о поверивших в славную цель поросятах,
коих весело слопал державный циклоп
в тех двадцатых, тридцатых и пятидесятых.

Было всякое там, было всякое сям,
но отцы-основатели ясно и четко
объяснили лихим молодым поросям:
ветчина ветчине – друг, товарищ и тетка.

Все детали теперь описать не возьмусь,
как управились эти папаши с задачей,
доказав навсегда, что ни утка, ни гусь
не годятся в товарищи рати свинячьей.

И обычный судьба запустила волчок,
и враги становились все злей, все коварней,
и с трибуны товарищ Большой Пятачок
пел осанну грядущей советской свинарне.

Но оратор устал, ахинею неся,
и давно уж потомки о ней позабыли,
и уже не найти на земле порося,
чтоб объехать его на саврасой кобыле.

Отрыдался Шопен на поминках бедняг,
опустели хлева и рассохлось корыто,
отрыгается жестью грузинский коньяк,
нет бутылки второй, да и банька закрыта.

Мир стихает, эпоха отходит ко сну
жмутся Васьки и Петьки к Тамаркам и Катям.
Кончен диспут, и хватит кромсать ветчину…
Ну, давай по последней маленько накатим.

А еще по одной, так сказать, на помин?
Хорошо, хорошо, – я и пьяный доеду.
…А за стенкой все тот же бессмертный Кузьмин
распечатал на принтере нашу беседу.

 

Валерий Перелешин. Звездная рапсодия. 1992

A amar e a rezar, ninguém pode obrigar*
Португальская пословица

Возможно, в этот день была жара.
Возможно, перегрелась Ангара,
и закипела, просто смеху ради.
Возможно, было все наоборот,
и бузина, покинув огород,
сбежала в Киев к собственному дяде.

И оказалась очень непроста
история бузинного куста,
история сибирского номада:
его тащил густой гемоглобин
с Байкала на Шанхай через Харбин
и далее – к подножью Корковадо.

Звезда июля, голубой Сертан,
сняла с него и ризу и гайтан,
по чисто поэтической причине:
он был Верлен, и он же был Рембо,
в нем было все настолько голубо,
что, говоря по-русски, темно-сине.

Июльский Рак, зодиакальный враг,
тащил сквозь невезение и мрак
упрямого поэта-эмигранта
все далее от родины, туда,
где Южная Полярная Звезда
светила блеклой Сигмою Октанта.

Гормонами была распалена
хмельная, раздолбайская страна.
Особого секрета не открою,
что, как ни жаль, едва ли был крылат
тот фавельеро, – негр или мулат, –
что шел к нему вечернею порою.

Но он писал, и как-то не зачах,
и находил утеху в мелочах;
поди, с налету не увидишь связи
меж тем, как он роптал на свой удел
и тем, как убедить он всех хотел
что говорят в Москве на новоязе.

О том, насколько долго письма шли,
перебираясь через пол-земли,
ни вспоминать, не говорить не стану.
Он двадцать лет мне о любви шептал,
но слишком белый мой Альнухатал**
не мог ответить синему Сертану.

А жизнь тянулась: за строфой строфа,
и в ней была изрядная лафа,
служило утешеньем менестреля,
что в темном переулке у пивной
всегда найдется смирный Антиной
пусть даже не найдется Ариэля.

При всем при том он счастлив был вполне,
что в этой безалаберной стране
не числят инородца за уродца.
Он понимал, что угасает свет:
когда тебе под восемьдесят лет,
то вечность – это все, что остается.

Легла печать на мертвые уста.
Господь, глядящий с Южного Креста,
помилосердствуй, и прости поэта,
рожденного в тринадцатом году,
отбывшего на синюю звезду
в колоде жизни пятого валета.

*здесь: любить и молиться не заставишь (португ.)
**Альхена (Альнухатал) – гамма Близнецов, Акубенс (Сертан) – альфа Рака.