Журнальный мир

1

Огромное солнце с одной стороны,

юная луна с другой –

как те груди, далеки в памяти,

а меж них провалом – звёздная ночь,

половодье жизни.

Лошади на току

мчатся, распластавшись в поту.

Здесь всё проходит:

и эта женщина,

на миг прекрасная в твоих глазах,

гнётся, ломится, падает на колени…

Жернова перемалывают всё:

в звёзды.

Канун самого длинного дня.

2

Каждому видятся виденья,

но никто не хочет признаться

и живёт, словно он один.

Большая роза

всегда была здесь рядом

с тобой во сне,

твоя, но неведомая, –

но только теперь, пригубив

крайние её лепестки,

ты почувствовал плотный вес танцовщика,

падающего в реку времени –

в страшную зыбь.

Не трать дыханья, которым

одарил тебя этот вдох.

3

Но и в этом сне

так легко виденье становится

страшным мороком.

Так рыба, блеснув в волне,

уходит в глубинный ил,

так меняют цвет хамелеоны.

Город стал блудилищем,

сводники и шлюхи

закликают затхлыми прелестями;

девушка, вышедшая из волн,

надевает коровью шкуру,

чтобы даться быку;

Поэт

смотрит на кровоточащие статуи,

а толпа швыряет в него дерьмом.

Уходи из этого сна,

как из кожи, иссечённой бичами.

4

В диком мотовстве ветра

вправо, влево, вверх, вниз

кружится мусор.

Смертный пар цепенит

людские тела.

Души

рвутся покинуть плоть,

они жаждут, но нет воды,

они тычутся, как в птичьем клею,

взад, вперёд, наугад,

бьются тщетно,

и уже им не поднять крыльев.

Край иссох –

глиняный кувшин.

5

Мир укутан в снотворные простыни.

Ему нечего предложить,

кроме этого конца.

Жаркой ночью

высохшая жрица Гекаты,

груди настежь, на крыше дома,

исторгает рукодельное полнолуние,

а две маленькие рабыни, зевая,

в медном размешивают котле

душные зелья:

завтра вволю насытятся любители.

Страсть её и белила –

как у трагической актрисы,

и уже осыпается гипс.

6

Под лаврами,

под белыми олеандрами,

под колючей скалой,

и стеклянное море у ног, –

вспомни, как хитон на глазах моих

раскрывался, соскальзывая с наготы,

и ложился вокруг лодыжек,

мёртвый, –

не так ли упал этот сон

между лаврами мёртвых?

7

Серебристый тополь в ограде –

его дыхание отмеряет часы твои

днём и ночью –

водяные часы, полные небом.

Его часы в свете луны

тянут чёрный след по белой стене.

За оградой несколько сосен,

Потом мраморы и огни,

и люди, изваянные, как люди.

Только чёрный дрозд

щебечет, прилетая пить,

и порою ты слышишь голос горлицы.

Вся ограда – десять шагов;

можно видеть, как падают лучи

на две красные гвоздики,

на оливу и на молодую жимолость.

Будь таким как есть,

а стихи

не отдай утонуть в густом платане:

вскорми их твоей скалой и почвой.

А лучше

закопай в нужном месте, чтоб найти.

8

Белый лист бумаги, суровое зеркало

отражает тебя таким, как был.

Белый лист, у него твой голос,

твой,

а не тот, который ты любишь.

Твоя музыка – это жизнь,

которую ты растратил.

Если хочешь, верни её,

коли сладишь с безразличным, которое

вновь и вновь

отбрасывает тебя к началу.

Ты странствовал,

видел много солнц, много месяцев,

прикасался к живым и мёртвым,

знал мужское горе,

женский стон,

детскую обиду, –

но всё познанное – лишь бесплотная груда,

если ты не доверишься этой пустоте.

может быть, ты найдёшь в ней свои утраты:

юный цвет и глуби праведной старости.

То, что отдал ты, – твоя жизнь;

То, что отдал ты, – это пустота:

белый лист бумаги.

9

Ты рассказывал им о том, чего они не видели,

а они смеялись

Всё равно – тебе плыть по тёмной реке

против течения,

идти по неведомой тропе

упрямо, вплотную,

и искать слова, пустившие корни,

как мозолистая олива, –

пусть смеются, –

и стремиться посеять мир иной

в это душное одиночество,

в руины времени, –

позабудь их.

Морской ветер, рассветная прохлада –

они есть, хоть их и не ищут.

10

В час, когда сбываются сны,

в первом сладком свете зари

я увидел, как раскрываются губы,

лепесток за лепестком.

Тонкий серп засветился в небе.

Я боялся, что он их срежет.

11

Это море называется тишь,

корабли и белые паруса,

тяжкий вздох бриза с сосен и Эгейской горы.

Твоя кожа скользит по коже моря

легко и тепло –

мысль неясная и тотчас забытая.

Но в расселинах

чёрным соком хлынул раненый спрут

в глубину –

где конец, как подумать, прекрасным

островам.

12

Набухает зной

в венах воспаленного неба.

Кровь взрывается –

она ищет обретения радости по ту сторону смерти.

Свет, как пульс,

реже и реже,

и вот-вот остановится совсем.

13

Солнце вот-вот замрёт.

Призраки зари

подули в сухие раковины.

Птица пела лишь трижды и трижды.

Ящерица на белом камне

неподвижная

смотрит в выжженную траву,

где вьётся уж,

чёрное крыло резким взрезом метит

синий высокий свод:

вглядись, и он распахнется.

Воскресение в родильных муках.

14

И вот,

в оплавленном свинце ворожбы –

блеск летнего моря,

обнажённость жизни,

путь, привал, уклон и подъём,

губы и лелеемая кожа –

всё хочет сгореть.

Как сосна в полдень,

взбухшая смолой,

рвётся родить пламя

и не терпит родильных мук, –

Созови детей собрать пепел

и высеять.

Что свершилось, то правильно свершилось.

А чего ещё не свершилось,

то должно сгореть

в этом полдне, где солнце пригвождено

в сердце столепестковой розы.