Журнальный мир

ИЗ КОЛЫБЕЛИ, РАСКАЧИВАЮЩЕЙСЯ БЕСКОНЕЧНО

Из колыбели, раскачивающейся бесконечно,

из горла птицы смеющейся, музыкальной нитью обкручивающей – полночным сиянием,

по размытым пескам, через топи взволнованный ребенок бежит один, босиком,

сосредоточенно углубляясь в переплетения снов и отблесков, уходя от теней словно живых,

сломанных теней, играющих в лунном безмолвии, удаляясь полусонно от малиновых кустарников,

удаляясь от воспоминаний о птице той, что пела для меня,

от твоих грустных воспоминаний, брат, от подъемов и падений минувших,

от желтой ледяной луны, поздно взошедшей – уже в слезах,

от излета первых желаний среди дождя, от тысячи ответов моему сердцу,

от сонма слов, разбуженных в нем – слов несравненных…

Да! Вот они снова со мной, становятся мной.

И я, рожденный здесь, где все так быстротечно, хоть уже мужчина, но в этих слезах – ребенок,

падаю на песок, встречаю волны, восклицаю в любви и боли о будущем и прошлом,

всегда один, обгоняю воспоминания.

Однажды Поманок;

сладкий запах сирени преобладал среди трав.

В кустарнике на берегу играли два крылатых гостя из Алабамы, – всегда вместе.

В их гнезде было четыре салатных яичка хрупких с коричневыми пятнами,

и птица-отец – всегда рядом, всегда близко,

и она с большими светлыми глазами в мягкое гнездо забиралась.

И каждый день я, не подходя слишком близко, и не мешая им,

слушал, наблюдал, переводил.

Свети! Свети! Свети! Разливай тепло, мое солнце!

Пока мы греемся, мы – вдвоем, вместе, – с тобой вместе.

Ветер летит на юг, на север, день приходит белым и ночь черной пленницей.

Горы, озера, реки: везде наш дом –

с нами всегда вместе».

Но, вдруг, подстреленный один из пары –

да, конечно, это она однажды утром не прилетела,

ни на следующий день, никогда.

Остаток лета кружась над морем, в лунные слезы взлетая, в лунные блики,

или днем переносясь от дерева к дереву, погибая в травах,

мой грустный гость из Алабамы так пел один:

«Ласкай! Ласкай! Ласкай!

Как волна нежно сзади волну ласкает,

и следующая набегает на нее и обволакивает объятием своим – близко-близко;

но любимая не прижимает к сердцу меня,

не ласкает больше.

Низко спустилась луна, она поздно взошла,

как будто нося дитя, отяжелела от любви, от любви.

Когда берег встречает волну

и высушивает ее на своей горячей спине –

это любви я так жажду…

Но что несешь, ветер?

Там вдалеке точка – это подружка моя?

Громко, громко зову ее

и голос мой проносится через море.

Ты, конечно, знаешь, что зову я тебя, моя любовь,

моя бесконечная любовь!

Луна все ниже и ниже спускается;

что там за пятно на лице ее желтом?

Неужто это она?

Не скрывай, луна,

мою любимую от меня!

Земля, отдай мне мою любимую!

Куда бы я ни смотрел, всюду вижу ее глаза.

И звезды, звезды,

может, та, кого так желаю, упадет с одной из вас,

вниз упадет любимая

и будет рядом.

Но горло дрожит, все чище становится просьба.

Рощи, озера, поля ждут, что увижу подружку мою.

Проснись, песнь.

Одиноко здесь с песней ночной,

с песней страдания и любви,

с песней смерти под блестящей луной:

она почти утопает в море,

утопает в песне безысходной любви…

Но легче, прошу, позволь прикоснуться.

Море, остановись на миг,

кажется, слышал я голос ее в твоем рокоте, шепот почти.

Я должен ждать, ждать неподвижно

и лишь изредка поднимать голову вверх – выше, выше,

чтобы она узнала меня.

Выше, любовь моя!

Я здесь, здесь.

Эта выдержанная так долго нота –

это мой зов, плач души моей о тебе.

Покинутая, гибнешь вдали от любимого.

Но это не я зову тебя,

это ветер свистит,

это дождь летит в глаза,

это призраки листьев, гниющих на берегу, ждут тебя и тянут, тянут…

Это тьма,

о как я болен и не вижу, что напрасен мой стон.

Луна роняет бледные блики в море

и оставляет отражение в нем подобное дрожи моего горла;

все бессмысленно

и пусто, пусто.

Прошлое – воспоминание о счастье.

Когда моя спутница рядом была…

Любила! Любила! Любила! Любила,

любила, но теперь ее нет со мной,

ее нет».

Окрестности тонут во тьме,

все идет неизменно – что есть, то и было:

звезды, ветер, эхо далекого ответа

то гаснет, то вновь взрывается – голос птицы,

неумолкающий стон, въевшийся в серый берег

тонет как желтое подобие луны, падает вниз,

лицом моря почти касаясь, мальчик в экстазе,

обнаженный как волны с болью выносит любовь из безумного сердца:

свободную, дикую – смысл, резонирующий в ушах – в душе,

на щеках странные слезы в их блеске прощальном.

Это тень матери-моря как будто отвечает, но, скорее, спрашивает

или напоминает о таинственном своему певцу.

Демон или птица (подумала душа мальчика),

далекому супругу ты поешь или мне?

Я был ребенком и спал,

но теперь услышал и понял, кто я – я пробужден.

И ныне тысячи новых певцов,

тысячи песен чище, стремительней, печальней твоей,

тысячи стонов ожили во мне, – чтобы не исчезать больше.

Одинокий голос – мое отражение,

внимая, никогда не перестану тебя прерывать,

никогда не отступлю, никогда не подражая;

никогда нежный стон невоплощенной любви не оставит меня,

никогда не буду спокойным ребенком в ночном безмолвии, – там на берегу

гонец сладкого ада явился из волн, и я узнал его.

Ответь, что со мной?

Если многое есть у меня, даруй больше,

еще в тысячу крат больше.

Неужто это слово? (Я покорю слово).

Последнее, возвышенное, уносящееся стрелою.

Что это?.. Внимаю…

Волны, к вам ухожу!

Берега, отчего еле слышно,

вы ль это шепчете откровенно, чисто,

только прежде я не понимал,

шепчете одно слово: «смерть», «смерть», «смерть», «смерть».

И это не голос птицы и не мой, но тот, что создан был для меня,

клокочет обезумевшей трелью: «смерть», «смерть», «смерть».

Отчего еле слышно?..

О, мой демон, брат мой,

ты пел мне, пел мелодично, искренне, безнадежно

и знаю теперь, что ответить тебе.

Я услышал слово истины, – его не произнести дважды –

в бормотании моря на берегу;

смысл волн и твоей светлой грусти,

мой одинокий брат; отчего еле слышно,

как старуха в алькове раскачивающая колыбель,

море смеялось.

ЖИЛ МАЛЫШ. КОГДА ОН ВЫХОДИЛ…

Жил малыш.

Когда он выходил на свою ежедневную прогулку,

и оглядывался вокруг,

то, на что бы он ни смотрел

с жалостью, любопытством, страхом или любовью,

он становился этим предметом,

и это предмет становился частью его

на один день или на одно мгновение дня,

…на целый год или на циклы тянущихся лет.

Ранние незабудки становились частью малыша,

И трава, и красивая герань, и клевер,

и маленькие колибри,

и мартовские ягнята, и поросята с розовыми грудками…

кобыла с жеребятами, смеющиеся толпы во дворах,

люди у скользкого входа в пруд,

любопытные рыбки среди темно-зеленых камней,

и водяные мельницы с тяжелыми

стальными верхушками…

все становилось частью этого малыша.

И апрельские и майские полевые всходы

становились малышом…

и зимняя пшеница,

и светло-каштановые кукурузные ростки,

и съедобные коренья в огородах,

и яблони, и цветы яблонь,

и сочные яблоки, падающие с веток…

и лесная малина… и подорожник;

и старый пьяница по дороге домой

из таверны, где он недавно лежал без памяти,

И торопливая учительница… и дружелюбные дети,

и грустные дети… и аккуратные девочки-горожанки…

и все изменения в городах и селениях,

куда бы он ни шел.

И даже родители малыша – мужчина, зачавший его, выстрелив отцовской смесью

среди ночи… и женщина, выносившая малыша в своей сумке

перед тем, как он появился на свет…

они дали ему гораздо больше этого,

и давали ежедневно… и они, и то, что исходило от них

становилось частью малыша.

Его мать… и тарелки, и блюдца, поставленные

на обеденный стол,

Мать… и потоки прекрасных слов…

и чистая косынка, и фартук,

и здоровый материнский аромат,

отлетавший от ее волос и платья

когда она проходила мимо;

Его отец: сильный, мужественный, независимый,

строгий, рассерженный, несправедливый,

и удар, и окрик, и просьба, и заманчивая ложь,

И предметы домашнего обихода, и разговор, и лавка старьевщика,

мебель… и желания переполненного сердца,

Любовь неподкупная… и чувство неизменной реальности,

мысли о том, что и это только мечта,

Сомнения дней и ночей, желание

узнать «как это?» и «что это?»…

Существует ли то, что кажется реальным

или это только вспышки и искры?

Мужчины и женщины на дорогах,

если не вспышки и искры,

то тогда – кто?

И сами дороги, фасады серых домов…

товары на широких витринах, лица,

телеги, причалы, толпы на переправах;

Вид деревни, когда солнце падает

за зеленый холм… вереницы изломанных рек…

И тени… и лучи света в гущах летних дождей…

свет, падающий на крыши… и белая, и коричневая

черепица…

очертания, отсветы, силуэты;

шхуна неподалеку, уходящая с отливом…

лодка на мели среди береговых камней,

Бег и танец темно-синих волн – растерянный всплеск,

и красочные облака… и багровая мачта,

оставленная кем-то словно в одинокой

бесконечной грезе;

склон горизонта, сизый пеликан на фоне солнца,

сгустки ила в аромате соленых водорослей;

все эти явления и кажущиеся явления, да,

Все это становилось частью малыша, который

ежедневно выходил,

и впредь будет выходить ежедневно,

становилось собственностью малыша, будь то

он или она,

кто гнался за всем этим

день за днем, час за часом –

всегда.

СЕРЫЙ И ХМУРЫЙ СТАН, ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

Серый и хмурый стан, за час до рассвета

Я вышел из палатки, гонимый бессонницей,

И спустился по узкой тропинке, ведущей к полковому госпиталю.

Там три фигуры, распростертые на носилках,

Три бездыханных тела, оставленных в тишине

Увидал я, и каждое было одеялом накрыто,

Светло-коричневым шерстяным одеялом,

Тяжелым и пыльным, обворачивающим все.

Бесшумно подкрался я, и застыл, потрясенный.

Потом с лица одного из них стянул одеяло:

Кто ты, мудрый седоволосый старик,

С глазами, что потонули в морщинах?

Кто ты, мой старый товарищ?

Медленно и не дыша, приблизился я ко второму –

Кто ты, мой возлюбленный сын, с румянцем еще на щеках?

Третий – не стар и не юн, со спокойным лицом,

Подобным мутно-желтой слоновой кости.

Человек, мне кажется, я знаю тебя, – в твоем лице признаю

Черты самого Христа. Бездыханный

Божественный брат, – вот и здесь он лежит.