Журнальный мир

Ох и трудно было привыкать к Питеру этой девчонке из далекой северной провинции с внешностью азиатки! Сплошные стрессы — начиная от езды в трамвае и заканчивая порядками, установленными в институтском общежитии. А про метро и вспоминать не хотелось: стоят все в вагоне, притиснутые друг к другу, дышат прямо в лицо…

Сколько раз она порывалась убежать из этого шумного, суетного мира в тихий чукотский городок Анадырь, с его веселыми чайками, свежим морским ветерком, привычными очертаниями сопок. Но как потом смотреть в глаза родным и близким, со всеми почестями провожавшим ее учиться в город на Неве?

Обладательница редкого имени Идея (которым ее «наградили» в сельсовете, как и приблизительной датой рождения — 1 января) держалась молодцом, молчала и терпела, как когда-то в родной Омолонской тундре во время длительных перекочевок оленьих стад. Никакого желания посвящать окружающих в свои переживания не возникало. Ну, не нравилось ей слово «чукча», запущенное в обиход еще казаками царской поры, и что? В ее родном языке есть другое название для ее земляков: луораветлане. В переводе с чукотского «луораветлане» — «настоящие люди». И правда, ведь они — единственные из малых народов Севера, кто не подчинились власти и не платили царю ясак…

— О чем задумалась? Небось, свою Японию вспомнила? — вывела девушку из оцепенения кондукторша, когда автобус подходил к конечной остановке.

— О чем вы говорите? Я родилась и живу в России, — чуть было не крикнула студентка этой простоватой женщине в лицо, но, как всегда, сдержалась и поспешила к выходу на улицу Стачек.

Когда занятия в Институте народов Севера, входящего в состав РГПУ им. А. И. Герцена, переносились в главное здание на реке Мойке, Куликова переживала вдвойне. Она словно попадала в сердцевину растревоженного пчелиного улья. По улицам шли толпы разноликих людей, машины неслись как сорвавшиеся с цепи псы, тяжелый загазованный воздух застревал в горле. С грехом пополам, сжимая кулачки, она пересекала Невский проспект и почти бегом заскакивала в уютный сиреневый сквер с памятником педагогу К. Д. Ушинскому на фасаде дворца Разумовского. Тут можно было перевести дух перед лекцией и успокоиться после скрежета рельс, шин, переклички клаксонов.

Постепенно молодость брала свое, а город не казался серым и промозглым. Люди в институте, что студенты, что преподаватели, оказались выходцами из российских высоких широт, также с аборигенным миропониманием. В аудиториях звучала чукотская речь, приятная и успокаивающаяся, как шелест северных снегов. Да и коренные петербуржцы, корректные и вежливые, помогли ей быстро привыкнуть к новой жизни. А уж когда сильно накатывали ностальгические настроения, приходила к Неве, долго смотрела на воду, и чудились девушке крутые перекаты родной реки Омолон, прозрачной, как горный хрусталь. А зеленые острова с зарослями смородины, тайга с ее тайнами? Песни детства!

С годами Идея утвердилась во мнении, что Санкт-Петербург не зря называют Северной Столицей. Она ею считается по праву, собирая под свое крыло людей, живущих в России на огромных пространствах Арктики, давая им знания, профессию, перспективу. Так у Идеи появилась привычка к большому городу, и даже любовь. Нравилось ей в свободное время навещать музеи, ходить по развалам Апраксина двора, париться в удельных и комендантских банях, наблюдать морские парады и регаты.

— Да ты, подруга, как в Питере родилась, столько знакомых, разброс интересов, увлечений, — посмеивалась Нина Марголина, сотрудница музея Этнографии.

Они сразу понравились друг другу и подружились, да так, что не хотели расставаться ни на день. Подумала, подумала Идея, и перешла после окончания института на работу в Этнографический музей. С легкой руки Нины Борисовны, ставшей для нее старшей сестрой, дела пошли весело — экспозиции, конференции, экспедиции. С большим настроением взялась за обновление чукотского раздела музея — много раз ездила в родной округ, привозила предметы быта и культуры оленеводов, меховую одежду, охотничьи принадлежности. Экспозицию чукотского этноса сразу стало посещать больше людей, что не могло не понравиться начальству. И светила Куликовой успешная карьера музейного научного работника, да только однажды она вдруг поняла, что атмосферу Института народов Севера не заменит ничто. И, как ни упрашивала подруга остаться, она вернулась на старое место. Даже гены кочевницы оказались не властны над судьбой.

А она, судьба, распрямлялась быстро, как сжатая пружина: любовь, замужество, рождение дочери, постижение коллективного быта в питерской коммуналке, защита кандидатской диссертации по филологии. До нее никто из чукотских женщин не рискнул замахнуться на подобное. Но даже став доцентом и уважаемой дамой, она нисколько не изменила себе, «оленному человеку». Для этого достаточно взглянуть на тему диссертации: «Оленеводческая лексика в современном чукотском языке». Много в ней интересного даже для коренного северянина, а уж для других — тем более.

— Правда, что в вашем языке существует двести слов — названий оленя? — удивляется гостья из Сахалина, прилетевшая в Санкт-Петербург изучать чукотский.

— Да, так и есть. Олень у нас — всему голова, как у русских хлеб, но он не только кормит, а еще везет, одевает. Отсюда и лексическое разнообразие слов: одни названия животных связаны с внешними признаками, другие — с характером действия в стаде, третьи — с поло-возрастными данными, — объясняет преподаватель. — Есть «одомленные» животные, или «хоркающие у яранги», есть важенки, или «привязанные к жилищу», и так далее.

Получив от института новую квартиру в городе на Неве, Куликова с удовольствием принимала гостей с родины и других северов в своей питерской яранге. На радостях обнюхивала каждого (по обычаям предков), «упивалась» сочной речью, благосклонно принимала рыбу, вяленое мясо, которых очень не хватало. Обязательно делилась ею с духами.

В беседах не обходилось и без ноток тревоги: все меньше людей посвящали себя изучению родного языка на кафедре палеоазиатских языков, фольклора и литературы. Но, с другой стороны, развивалась другая любопытная тенденция: интерес к чукотскому языку проявляли в соседних с ЧАО республиках и областях, например, в Якутии, а также иностранные исследователи в Японии, Корее, Франции, Дании и Италии. Чем-то магическим веяло от необычных фраз, предложений, действующих на окружающих умиротворяюще.

Мне посчастливилось воочию наблюдать за французом Шарлем Венстеном в городе Анадыре, куда тот прилетел для погружения в глубины чукотского языка. Прибыл не на месяц, не на два, а на долгие одиннадцать лет, завершив карьеру преподавателя русского языка на родине и став исследователем-лингвистом. Народ с удивлением наблюдал этого поджарого мужчину на утренних пробежках, в магазинах, в библиотеке. Европеец просто ходил и завороженно слушал северную речь, записывал незнакомые слова у фольклористов. Так, между делом, нашел он здесь свою судьбу — Зою Тагрину, красивую танцовщицу, певицу, знатока чукотских песен. Вскоре они стали мужем и женой, и в отпуск ездили погреться на солнышке во Францию вместе с дочкой Айнаной. Их уютный дом посетила, по приглашению Венстена, и Куликова. Они просто обязаны были встретиться — два человека, «повернутые» на языке оленеводов и морских охотников, пусть и разной национальности.

— Мы много и плодотворно работали с Шарлем, который у себя на родине перевел на французский язык «Евгения Онегина». Это было прекрасное время сотрудничества единомышленников, — вспоминает Идея Владимировна, — а я не переставала удивляться осведомленности француза в столь редком для европейца предмете, его заряженности на главном — подготовке к печати чукотско-французско-англо-русского словаря. Кроме меня, Венстен приглашал для консультаций других ученых, и все-таки выпустил в свет столь редкое издание.

Первые шаги в преподавании ей помогали сделать люди, близкие по духу и призванию. Настоящим гуру для еще молодой девушки стал прекрасный педагог и ученый Л. В. Беликов. Углядев в ней исследовательский талант, он настоял на аспирантуре. Долгая дружба и тесное научное сотрудничество связали Идею Владимировну и с доктором филологии, признанным авторитетом в палеоазиатских языках А. Н. Жуковой. Человек доброй души, она всегда шла навстречу молодым и ищущим. Алевтина Никодимовна согласилась быть научным руководителем чукотского диссертанта. Да и все сотрудники кафедры по какому-то неписанному закону становились не просто ее коллегами, а друзьями и соратниками. Вместе с земляками, живущими в Питере, они составляли для Куликовой одну дружную семью, где главное правило — помогать друг другу (и даже родственникам умерших коллег).

Очень показательная история приключилась после смерти известного ученого-филолога П. Я. Скорика. Могила автора первого русско-чукотского словаря представляла собой жалкое зрелище, денег у родни не нашлось даже на памятник. Печальный факт больно ранил сердце Идеи Владимировны. Обращалась она во многие инстанции, но денег найти не удавалось. Написала письмо в Анадырь в газету «Крайний Север». Крик о помощи услышал М. А. Зеленский — тогдашний глава Чукотского района, в котором когда-то, в селе Уэлен, преподавал Петр Яковлевич. Откликнулись и сами уэленцы, предложили пустить шапку по кругу. Михаил Антонович поблагодарил земляков за отзывчивость, но средства нашел в бюджете. Он даже посетил Санкт-Петербург, чтобы лично проконтролировать работу по установке памятника. На радость всех, кто знал П. Я. Скорика, большого знатока чукотского языка.

В разгар ее кипучей жизни объявился в Северной Столице и я, переехавший с Анадырского Лимана на берега Невы. Тут мне наяву (поселились мы с женой, племянницей Идеи Владимировны, на одной с нею улице) удалось лицезреть человека, про которого уже слагали легенды на родине. Неизменно остроумная, модно одетая, поддерживающая разговор на любую тему. Именно такой предстала перед нами вчерашняя дочь тундры. В первой половине нулевых годов она, не прерывая преподавания в Институте народов Севера, закончила десятилетний труд, один из главных в ее научной биографии: перевела на чукотский язык одну из семидесяти семи книг Библии.

— Томик мой называется «Радостная весть Луки», ведь первоисточником стало Евангелие от Луки, — объяснила она нам.

А «вышли» на Идею Владимировну сотрудники Московского института по переводу Священного Писания в России, созданного сорок лет назад. Завязалось ее тесное сотрудничество с редактором Марией Васильевой. Были перелопачены центнеры справочной, научной и религиозной литературы, проведены сотни консультаций с разными специалистами. Ими, чаще всего, становились такие известные ее земляки, как Евгения Тынеру, Антонина Кымытваль, Юрий Рытхэу (многих уже нет среди нас). Рядом с ней коллеги часто замечал ее талантливую ученицу из северной Чукотки, Ларису Гутгеут, ставшую со временем большим ученым, вровень с учителем. Также защитив кандидатскую диссертацию по филологии, Лариса опубликовала десятки работ по лингвистике и помогала Идее в поиске слов, объясняющих смысл религиозных истин. Главная трудность состояла в том, что у языческого чукотского народа отсутствовали все термины религии христиан, даже слово «Бог». Чтобы осуществить сверхзадачу, требовались ученые высшего класса, к коим по праву можно отнести Куликову. Ведь в Библии сконцентрирован весь духовно-нравственный опыт человечества, и самые сложные ее сюжеты поданы в краткой афористичной форме. И все это надо было осмыслить и адекватно перевести.

Трудности подстерегали исследователя на каждом шагу. Для развязки лингвистических узлов она звонила во все мыслимые инстанции. Частенько обращалась за консультацией к знакомым, Нику и Маргарет Фостер, снимавшим в Петербурге квартиру. Супруги Фостер давно и плодотворно работали над «расшифровкой» жизни Христа. Чего стоила одна только их длительная поездка в Новую Гвинею! Там английские ученые переводили книги Библии на редчайший язык островитян, постигали их философию, мировоззрение, быт, учились жить в тропиках и питаться диковинными плодами. В итоге Фостеры насовсем перебрались в Петербург, чтобы помочь местным ученым в переводе Священного Писания на языки северных народов России.

В уютной питерской квартире англичан Идея Владимировна обсуждала с хозяевами сотни сюжетов Евангелия от Луки, да и жизни в России малых народов Севера (ей это было близко и понятно). Угощала гостей чукотскими разносолами, непохожими на тропические: строганиной, мантаком (кожей кита с прослойкой жира), корюшкой и олениной. Как водится у исследователей, возникли взаимная симпатия и дружба.

Вернувшись домой после сдачи в типографию книги «Радостная весть Луки», Идея Владимировна не смогла сдержать слез от счастья и схлынувшего напряжения.

— Знаешь, Юра, для меня человек, говорящий по-чукотски — самый желанный, хотя никогда ничего не имела против великого русского языка, — говорит она.

Мы сидим после бани в ее «яранге» (то бишь «двушке») и пьем крепкий черный чай. Идея Владимировна воодушевленно перечисляет своих знакомых, с которыми ей удается поговорить на родном языке.

— Недавно познакомилась с земляком — пастухом из тундры, прилетевшим в Санкт-Петербург проведать дочь. Какое удовольствие было услышать редкие диалектные слова, напомнившие кочевую жизнь отца! Такие встречи подпитывают меня энергетически, даже настроение улучшается.

А я смотрю в ее широко раскрытые глаза и думаю о тех, кто сейчас в настоящей яранге разжигает видавший виды примус, превращает в воду куски принесенного льда, варит мясо, жарит лепешки, чинит меховую одежду, смотрит за детьми, похожими в шкурах оленя на маленьких медвежат. Их лица покрыты сажей, за двумя пологами кочевого жилища — «минус сорок» и сильный ветер, но в жестах и взглядах этих людей — уверенность, и нет ни страха, ни тоски о комфорте.

У Идеи Владимировны, как и у всех в городе — газовая плита и горячая вода, на полу паркет вместо шкур, в доме работает центральное отопление, есть прочные окна (в яранге их нет). Да и сама она — интеллигентная горожанка с безупречными манерами.

— Я — симбиотический продукт самобытной культуры Крайнего Севера и петербургской высокоразвитой цивилизации, очень толерантной к иноземцам. Мне нравится жить в комфортных условиях, и в то же время каждый день говорить по-чукотски (пусть даже в студенческой аудитории), видеть в музеях предметы родного кочевого быта, — называет она преимущества человека, который уже почти полвека живет в крупнейшем российском мегаполисе и не разрывает связи с малой родиной. — Хоть я давно разменяла восьмой десяток лет, летаю в самые удаленные села Северо-Востока страны, где встречаюсь с выпускниками «герценовки» и всеми, кому дорога наша речь.

С некоторых пор и соседняя Финляндия стала ближе: дочь Людмила вышла замуж за финна и уехала жить в Суоми в город Куопио. Там родился внук Юкка. Бабушка в нем души не чает и ежегодно приезжает к внуку. Там у нее новой родни — более двадцати человек. Все любят «ученую бабушку», зовут в гости, непременно топят баньку, накрывают на стол.

— И какая же кровь победила в Юкке? — по-семейному интересуюсь я.

— Пожалуй, финская. Он организован, дисциплинирован, уважает законы. Как-то приезжал ко мне на каникулы, увидел, что в подъезде грязно, взял веник и подмел на всех площадках. И пояснил кратко: «Я же финн».

— Наверное, Людмила вас звала к себе?

— Да, уговаривала, приводила десятки преимуществ житья в Финляндии. Но это не для меня. Как же я без Санкт-Петербурга, университета, русско-чукотской среды?! У нас тут намного интереснее.

В «стране тысячи озер» Идея Владимировна познакомилась с ненкой Анастасией Лапсуй. Аборигенки севера, естественно, подружились. Анастасия, как и дочь Куликовой, давно переехала в Финляндию, создала семью. Ее муж — известный режиссер Марку Лехмиускаллио, а их сын, Йоханнес, работает кинооператором. Они долго вынашивали идею документального фильма о сложностях адаптации коренного человека Севера в нынешнем мире.

И вот финнам встретилась настоящая героиня будущего фильма. Долго упрашивать Идею Владимировну не пришлось.

Съемки фильма «Мираж» прошли на берегу Финского залива. Большая часть экранного времени (пятьдесят минут) была отдана луораветланке. Национальная одежда у героини нашлась, родной речью она владела в совершенстве — в общем, режиссер не пожалел о своем выборе.

К работе финнов проявили интерес и члены жюри 15-го Международного конкурса документального, анимационного и короткометражного кино, прошедшего в Санкт-Петербурге. «Мираж», фильм о бюрократическом навязывании чукчам плодов европейской цивилизации, произвел фурор в Доме Кино на Караванной улице. Из тысячи ста фильмов со всего мира первое место получила именно эта лента с участием скромного преподавателя РГПУ им. А. И. Герцена. Авторы фильма получили первый приз — статуэтку «Золотой Кентавр». При всем уважении к талантам Марку, Анастасии и Йоханнеса, успех ленты предопределил удачный выбор главного персонажа — дочери чукотского оленевода.

Мы отметили это замечательное событие в ресторане. Главная героиня, похоже, уверенно чувствовала себя в роли примы, хотя это происходило с ней впервые. Некоторые друзья шутили, предлагая ей попробовать свои силы в Голливуде, однако большинство ученых-лингвистов не сочли эту идею удачной.

— Она нужна здесь — нам, науке и своему маленькому народу, — серьезно заявили они.

Вскоре после премьеры «Миража» интерес к колоритной представительнице малой народности проявил отечественный мэтр киноискусства Александр Рогожкин. Перед тем, как приступить к производству художественного фильма «Перегон», он нашел в городском телефонном справочнике номер Куликовой, позвонил ей и договорился о встрече. Режиссер предложил Идее Владимировне поучаствовать в съемках киноленты, в основу которой положен известный исторический факт о войне СССР с фашистской Германией — переброска американских самолетов с Аляски через Чукотку и всю нашу страну на передовую фронта по договору ленд-лиза — в качестве консультанта и артистки.

Идея Владимировна как раз готовила к изданию несколько учебных пособий по изучению чукотского языка и вынуждена была отказаться от участия в фильме. Но обижать именитого режиссера ей не хотелось, поэтому она нашла время для консультации и предложила ему кандидатуры нескольких молодых студентов из родного института для эпизодических сцен. Они подошли Рогожкину, и дело сладилось. Фильм «Перегон» имел успех, а северный колорит органично вписался в киноповествование.

Уверен, если бы к Куликовой обратились с подобными просьбами в третий раз, то получили бы решительный отказ, независимо от статуса режиссера. Она четко очертила свою территорию интересов: язык, фольклор и литература Чукотки.

— Тебе, как человеку пишущему, признаюсь: я регулярно перечитываю сказки Пушкина в талантливом переводе на чукотский Рытхэу и Беликова, — показывает кандидат филологии несколько томиков советского производства. — А книжные новинки мне присылают из Анадыря писатели Вэкэт и Омрувье.

В ее домашней библиотеке собраны монографии многих ученых и литераторов, посвятивших свой труд северу и северянам. А на самом видном месте в квартире устроился большой красивый ворон — святая птица почти всех палеоазиатских народов, и особенно чукчей.

Хозяйка с удовольствием показывает гостям богатую коллекцию (около ста экземпляров) обыкновенных, на наш взгляд, пернатых, рассказывает об их символическом значении в северной мифологии. Мне и самому приходилось читать книги Г. А. Меновщикова о роли «воронья» в фольклоре луораветлан и других народов северо-востока. Складывается удивительная и почти фантастическая сага превращения ворона в добытчика огня Прометея — творца мира и прародителя людей.

— По-нашему, ворон — куркыль — наделен божественными качествами. Он мифический герой, клювом продалбливающий небесную твердь, чтобы взошла долгожданная заря, — рассказывает Идея Владимировна, — куркыль непременно побеждает злых духов, платит за добро добром, обладает даром предвидения, воплощает мудрость и долголетие.

Прожив почти двадцать лет на Чукотке, я и не подозревал, что эти обычные с виду птицы столь уважаемы. Чаще всего там, на краю земли, в поле зрения попадали чайки, подражающие всяким звукам, нагловато ведущие себя около мусорных баков, ловко нападающие сверху на мелких грызунов. Оказалось, что в мифологии северных народов им повезло меньше, чем воронам, хотя танцоры чукотско-эскимосских ансамблей исполняют роли и тех, и других птиц (танцы «Ворон» и «Полет чайки против ветра»).

Но вороны все же в большем почете. Кстати, в Древнем Риме ворон считался воплощением надежды, в Японии и Китае был признан эмблемой семейной любви, а в мифологии других народов символизировал солнце, исцеление и помощь в путешествиях.

— Мы не одиноки в своем почтении ворону. Но в том-то и отличие язычников от христиан, что у вас на почетных местах в храмах — иконы с изображениями Христа и Святых. А у нас это могут быть птицы или животные, а вместо церквей — красивые уголки природы, — говорит Куликова.

…И все-таки, как интересно жить на неподражаемой нашей земле, среди людей, внешне не похожих друг на друга, поклоняющихся разным богам, но помышляющих об одном и том же — добре и зле, любви и счастье творчества.