Любови личинка слепая

Любови личинка слепая

Стихи

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.

Я стою в конце дороги среди Родины моей.

Путь окончен мой железный. Радость дивно велика –

Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.

 

Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.

На разъездах енисейских отворчит собачий лай.

Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…

А в вареную картошку черемшу они кладут!..

 

Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.

Вы, попутчики, – бессонно вспомяните обо мне!

Дорогие, золотые, – то в картишки, то молчком,

То признания ночные торопливым шепотком…

 

Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила –

Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.

Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…

Мой народ, тебе за ласку – страшной болью заплачу!

 

Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.

На вокзальном дымном блюде сон дорожный – пять минут.

Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.

Не идущий – не осилит ни дороги, ни потерь!

 

А на площади широкой – все товары на лотках –

Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,

Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою, –

Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!

 

Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок

Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.

И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,

Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.

 

 

МIРЪ

 

Огнем и мечом.

Тит Ливий

 

Мой выжженный дьявольски Рим.

Сдери золотую коросту –

Все тысячелетья горим:

Так страшно и просто.

Летит изумленно снаряд.

Рвет воздух чудовище-мина.

Дома исступленно горят.

Смерть, мимо!

Дымящийся адом Донбасс.

Изрезан огнем, весь изранен,

Один – перед нами – из нас –

Ефрем Сириянин.

Искуплен, откуплен Дамаск.

Средь пепла исходит Пальмира

Оставленной музыкой ласк,

Отъятых у мира.

Грохочет обвалом оркестр.

Меж диких боев – замиренье.

А в амфитеатре нет мест!

Нет слуха и зренья!

О, снайпер, прицел оботри!

Слеза или дождь по стекляшке

Ползут?!

Что у мира внутри –

Гляди! это страшно.

Что там, под рубахой в грязи,

Под тельником потным?

…кулак, ты грози не грози

Всем силам бесплотным…

Там пламя на весь белый свет,

На пол-окоема.

Там счастью прощения нет.

Там гонят из дома

Разрывы, раздоры, пожар,

Кровавым штандартом встающий,

Сражения пьяный угар,

Кострища вселенские кущи!

И на пепелище, один,

В гудящее злато стреляя,

Кто – Бог? человек? господин?..

Любови личинка слепая?.. –

Средь ужаса угольных гор,

Хвостов этих огненных, лисьих… –

Сгораешь, взойдя на костер

Войны, и безумья, и жизни!

А Рим полыхает вокруг.

Воплю, так ору заполошно:

Держись, ты живой еще, друг!..

Жить – яростно!.. выжить – возможно!..

Любить – непреложно!.. пускай

Исходят лукавством и злобой,

Кто мир наш, потерянный Рай,

Пнул в лодку дощатую гроба!

Иконы и книги поджег,

Могилы, и детские косы,

И яркий брусничный пирог,

И памяти рвы и торосы!

 

Ах, Рим мой, ты мир мой, моя

Провинция, пашня, столица,

В дымах и прибое жнивья

Горящая горем граница!

Гробница, клеймо ты мое.

На коже?!.. – на сердце ожоги.

Пылает и рвется белье –

Бураном у нищей дороги.

Да, красная эта метель –

Гудит, обнимая руины!

Да, огненной шкурой – постель,

И лава клокочет перины!

И красный истерзанный флаг –

Лоскутным, в крови, одеялом

Над полымем римских атак

Взвивается – Фениксом алым!

Да, села горят! Города!

Огонь пожирает без меры –

Что будет; что было тогда…

…а легионеры

Ступают, идут тяжело,

И падают, и умирают,

И слез ледяное стекло

Ладонью – тверда, как весло, –

В ревущем огне

утирают.

Старик, обними сизый дым.

Согни раскаленной подковой.

Горю я. Пылаю.

Я – Рим.

Нет места живого.

До жил, потрохов, черных дыр –

Воскресни, прощенный! –

Сжигают. Сжирают!

Я – Мир,

Огнем окрещенный.

 

 

ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

 

Иуда целует – тряпки сгорают на мне.

Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.

Иуда лобзает – его лягушьи губы в вине,

Сладостью заслоняют колдовскую халву,

царскую пахлаву.

Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.

Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.

Иуда целует, и не уйдешь от судьбы-ворожбы.

И не ты выбираешь, жить или умереть.

 

Иуда целует. И – шаг назад. Он свое получил.

Вчера он – баба. Нынче – дитя. А завтра – старик.

Чего ты ждешь? Губы горят. Народ меня бил

И еще будет бить. А потом убьет. Я уже привык.

Колышется площадь густой ухой. Вспышками – ночь.

Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.

Целует блудница и вяжет слова: «Я сестра твоя, дочь!»

Она все врет. Она ненавидит меня.

 

Еще шаг в толпе. Еще резко плеснуть хвостом.

Я крупный осетр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.

Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,

Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.

Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой…

Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут…

Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,

Обращая года и века в подобье комариных минут.

Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке…

Путал себя с бешеным солнцем во дреме, во сне…

Рыбою на кукане висел – у жизни на волоске…

У гибели на узелке… ужо беспечному мне.

Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!

До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.

Иуда целует – и ржавой солью тоски

Подернулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.

До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал

Литаврами грома,

гуслями водопадов,

струями камыша!

Мир мой, гигантский киннор,

стонать и звенеть, биться устал

Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.

Иуда целует – и музыка обрывается, летит вниз.

Оглох. Онемел. Беззвездный, черный прогал.

Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,

Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.

Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.

Учил бездонному, бездомному небу,

куда камнем канем все мы.

Учил, как душою – не глоткой! – петь,

как глядеть без глаз,

как лететь без крыл,

Как ничего никогда не брать у смерти взаймы.

Видать, я худо учил! Целуешь меня –

Будто плюешь мне в лицо. На камнях, босой,

Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.

А я по всем грязным, румяным, орущим лицам – теку слезой.

По всем лицам любимым – я так люблю мой народ!

И буду любить! хоть распните меня стократ! –

И снова кричу: никто! никогда! не умрет! –

А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.

Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,

Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьешь,

Но из них исчезают мои реки, звезды, земля, трава,

Гаснет мой снег,

жабьей кровью хлещет

нежный, жемчужный мой дождь!

Поздно я догадался: да ты ж просто вор,

Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу…

Ты позорный вор! Быстрее швырни в костер,

Сборщик податей,

жадный свой ящик,

где монеты – глазами – в гробу.

Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл

У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! –

Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал

Целый Мiр, грозою сверкающий изнутри!

Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,

В соболей – драгоценность зверьей любви прервет…

А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи – молись

На созвездий

над морем расколотый, голый лед…

Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..

Удалось – лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,

Ибо видел: имею я над живыми душами власть, –

Захотелось такой же!.. – наплевать, что сердчишком щенячьим мал.

Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтешь.

Серебром купили беглую ласку изогнутых уст –

Гнутых сладкою ложью.

…предавая, гнется хребет…

…хоть бы стеною встал ливень, дождь

В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,

На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдешь…

Второй раз не убьешь… не всадишь копье под ребро…

Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.

Ты своруй себя – у себя. Запусти руку себе в нутро.

Может, там алмазы Голконды!

Птичьей лапой – древние письмена!

Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!

Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.

…ты своруй мне чужую…

в кулаке – утаи…

…ты своруй мне – свою…

ну, слушай, Иуда, свою – отдай…

Жить хочу… ну зачем твоя-то – тебе…

ты и так втоптан в грязь…

А я твою – проживу… рыдай не рыдай…

Буду печь топить… буду рыбу варить, беззубо смеясь…

…ты своруй мне – смерть!

Только чтоб не мучиться, нет.

Чтоб – легко: слюдой стрекозы,

тенью ласточкина крыла…

Чтоб вдохнуть – и не выдохнуть…

говорят, на севере снег

Так танцует с небес… под звон ледяного стекла…

…все гнильца, пыльца.

Зажги свечу.

Держи под моим лицом

Ее светлый столбик… как дрожит искривленный рот…

…ты своруй мне бессмертье!

Не будешь тогда подлецом.

Тогда нас с тобой, ученик,

навек запомнит народ.

А все же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!

Научился святым притворяться!

На торжищах – о войне вопить,

о любви истошно кричать!

 

Да только не научился ты истинно целовать –

Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.

На дрожащей руке.

На впалой щеке.

На родных устах.

Вон она, тень Распятия, – среди звезд я вижу его.

 

Иуда целует – из меня навек излетает страх.

И со мной только солнце.

Небо.

Любовь.

Воскресение!

Торжество.