Лжец

Лжец

«Ну, почему, почему ты такой лжец?! Я говорила – не ходи за мной, не касайся меня, и ты обещал. Слово, помнишь?! Для твоего народа слово значит так много. Твоё имя почти как слово, и ты не сдержал его. Я должна ненавидеть тебя, и я почти, почти готова начать ненавидеть тебя… Ничего не получается. Не смотри на меня так, все вы, мужчины, такие…»

Машина тихо едет по местному бездорожью, мы срезаем путь. Я верчу в руках дорогую игрушку – фотоаппарат, зеркалку фирмы Nikon. Меня зовут Марианна, немного чуждое для здешних мест имя, что-то из мексиканских сериалов. В 1988 году я родилась недалеко от того места, к которому мы едем. Мой отец был советским инженером, и его за пару лет до моего рождения направили с уральского горного хребта, где он трудился, в длительную командировку в Социалистическую Федеративную Республику Югославию, сокращенно СФРЮ. Они уехали вместе с мамой. Он работал на стратегически важных объектах, мама преподавала детям литературу. Она всегда считала, что человек, знающий и понимающий книгу, непременно найдёт своё место в жизни.

Когда я в Калининграде поступала на факультет журналистики, тоже думала, что человек знающий и понимающий обязательно найдёт своё место в жизни.

Иногда я вспоминаю своё детство, проведённое в Европе (звучит так, будто детство моё было в престижной английской школе или где-то неподалёку от Монако). Детство… Я родилась в маленьком городке под названием Крушевац (сейчас это территория Сербии), почти его не помню, в памяти остались обрывки воспоминаний, какие-то слова, тёплый взгляд соседского дедушки и цветущие сады. А потом папу перевели по работе в Ниш, и, пока не началась война, мы жили там. Что может одиннадцатилетняя девочка сказать о войне? Что она может о ней знать? До тех дней, когда война добралась до Ниша, я ничего не знала о ней настоящей. Только разговоры о чеченских войнах на родине, в России, которая для меня была абсолютно чужой огромной страной где-то на востоке, и о всё раздувающемся пожаре локальных войн на территории Югославии. Моя Родина каждый год становилась всё меньше. Всё чаще звучали слова мамы об отъезде в Россию. Папа не соглашался, он не мог бросить производство, разве только отправить дочь к неизвестной ей же родне. Я была категорически против, здесь мои друзья, здесь школа. Как можно всё, что живёт вокруг меня, заменить на что-то новое и неизвестное. Во дворе дома, в котором мы жили в Нише, я играла в прятки и догонялки с цыганскими, боснийскими, сербскими, русскими детьми. После школы мы бегали гурьбой на берег Нишавы. Загадывали желания, пускали бумажные кораблики и страшно огорчались, когда они тонули. Запускали самолётики, сложенные из старых газет, и они улетали, подхваченные ветром, в неизвестные дали, а мы гадали, кто словит наши самолётики, кто прочтёт нашу газету, на которой неровным детским почерком написаны приветствия на разных языках и наречиях. Это были самые лучшие друзья, мы никогда не предавали друг друга, не боялись потерять нашу дружбу. Моими друзьями по школе были мои же соседи – цыганские дети, брат и сестра, Пеши и Надья. Надья была на год старше меня, Пеши был младше на два. Ещё я дружила с красавицей Марьям, её семья исповедовала ислам, они часто звали меня в гости, и я смотрела на ритуал чтения молитв за обеденным столом. Каждый день приносил нам новые радости, мы почти не знали огорчений. Разве не здорово ранней тёплой весной идти после школы и вдыхать аромат цветов, смотреть на старинные здания, про которые нам самозабвенно рассказывал учитель истории, видеть, как с крыш срываются стаи голубей и летят навстречу облакам, слушать, как шумно течёт Нишава, и бежать с ней наперегонки, запоминать рассказы рыбаков о том, как наша Нишава впадает в Южную Мораву, и уже вместе они продолжают путь всё дальше и дальше на юг. Тогда я ещё не знала, что Пеши пойдёт по пути Южной Моравы и окажется в Северной Македонии.

Водитель пробует увеличить скорость, и наш грузовичок начинает подскакивать на ямках и колдобинах. Слышу нечленораздельную брань на смеси нескольких языков, водитель, похоже, полиглот; ругается на дороги, на правительство, местное население и вспоминает бога – какого именно, не уточняет. От Крушеваца до Ниша семьдесят два километра на автомобиле, мы едем какими-то непонятными дорогами, которые трудно назвать дорогами, больше похожи на направления, час в пути растягивается на три часа. С разбегу машина ухает в яму, водитель ругается, заглядывает в кузов и сообщает, что мы левой шиной наскочили на камень в этой треклятой яме, и уже мой коллега с готовностью подхватывает заботливо уложенный под скамейкой рюкзак с инструментами. Остаюсь одна. С собой портативный радиоприёмник, перескакиваю с волны на волну, из динамиков торопливо льются знакомые слова, которые теперь я понимаю и не понимаю одновременно.

В середине недели, 25 марта 1999 года, мы с Пеши, Надьей и другими ребятами последний раз запускали газетные самолётики над Нишавой, идя из школы. Что-то глухо стучало и шумело вдалеке. Надья тогда посмотрела, прищурившись, в сторону шума и задумчиво сказала, что звуки идут со стороны военного завода, на котором работает мой папа. Я тоже пристально посмотрела в сторону папиной работы, сминая в руке самолётик, внутри на мгновение стало пусто и одиноко. Нас догнал Пеши и стал рассказывать какую-то новую школьную шутку, так развеселил, что мы лишь раз обернулись на далёкий шум, который словно и стихал уже. Смеясь и шутя, мы пришли домой. А вечером вернулся отец. Тогда я впервые увидела кровь от ран. Не таких, когда режешь ладони осокой, листом бумаги, а неровных, как брызги от вечернего фейерверка. Куда попали – там и кровь. Отец был уставший, он оставил портфель, доверху набитый чертежами у кухонной двери, и, как был, в пыльном костюме с запачканными кровью рукавами и брюками, сел на стул. Я хотела подойти к папе и обнять его, вдруг стало его очень жаль. Но он отстранился, ласково улыбнулся и сказал мне: «Иди во двор к детям, Маришка, нам надо с мамой поговорить». Маришкой я была всегда и везде, пока мы не переехали в Россию. Даже школьные учителя записывали меня в классном журнале Маришкой Волочаевой. Марианной я стала гораздо позже. Я поймала на себе мамин испуганный взгляд, видела, как отец коснулся ладонью её руки и уверенно сказал, чтобы она не боялась, что сегодня бомбить больше не будут. Не дожидаясь маминых слов, я развернулась и выбежала на лестничную клетку, слетела по лестнице и рывком открыла дверь во двор. А во дворе всё было как всегда, ничего не изменилось. Только семья Марьям собирала вещи и паковала чемоданы в советскую «Волгу». Марьям сказала мне, что они уезжают в Боснию и будут жить в Сараеве, сказала, что очень будет скучать по всем нам, что ей полюбился Ниш, но в Сараеве их ждёт родня, и надо ехать прямо сейчас, посреди учебного года. Я смотрела на её раскрасневшееся взволнованное лицо и обещала, что мы ещё встретимся. А потом дверцы «Волги» захлопнулись, Марьям уткнулась носом и лбом в боковое стекло, и мы прикладывали поочерёдно к нему пыльные, потные ладони, а она плакала и улыбалась. Больше я никогда не видела Марьям.

Не прошло и двух недель, как прогремели взрывы на предприятиях, потом задело табачную фабрику, а потом папа сказал, что мы уезжаем домой. Я так не хотела ехать, мы вместе с Пеши и Надьей просили его остаться, думали, что уж втроём-то уговорим его, ведь бомбят заводы и фабрики, а не школы и больницы. Папа остался непреклонен. Он подождал, пока придут родители Пеши и Надьи, дал им какую-то бумагу и сказал, что она им поможет выехать из города. Помню, как мы ошарашенно смотрели на взрослых, понимая, что всё давным-давно решено и никто нас ни о чём не спрашивает.

К концу мая мы с папой и мамой добрались до Калининграда, а ещё раньше в аэропорте Варшавы я увидела, как по местным новостям показывают Ниш, рынок, на котором мы бывали, и здание больницы, которое я узнала по вывеске, – оба в огне. Я не понимала, что говорит диктор, только на заднем плане видеосъёмки заметила девочку, которая одной рукой поддерживала вторую. Мне показалось, что это Надья…

Многие папины и мамины сослуживцы тоже уезжали из Ниша, кто-то раньше нас, кто-то позже, кто-то не успел… Твоя семья, Слободан, уезжала одновременно с моей, ночью, крадучись, как будто мы воры. Вы перебирались в Хорватию, хорошие инженеры везде нужны, а в твоей семье их даже двое, что хорошо увеличивает шансы в поиске работы.

«Слобо… что же ты не сказал мне правду, когда я собралась ехать сюда? Ты же дал слово…твоё имя как слово…» Водитель и мой коллега-журналист на пару починили грузовичок, и мы доехали до Ниша. Коллега сразу же отправился в редакцию газеты, я попросилась съездить в город, сказав, что фотографии обработаю ночью, а утром мы встретимся и всё обсудим. Долго, очень долго искала Надью и Пеши. Я обошла весь наш старый дом в поисках родных лиц, бывших соседей, никто не знал, куда они уехали и что с ними стало. На бульваре, недалеко от моего старого дома, я случайно наткнулась на молодую женщину, похожую на Надью, она продавала корочки паспортов СФРЮ, туристы с большим интересом расспрашивали её о Югославии и брали по нескольку паспортов в одни руки, оказывается, нынче это ходкий сувенир. Я долго не могла подойти к ней, топталась на месте, пока она сама меня не окликнула, кажется, её очень нервировало, что я кручусь рядом, и ещё с фотоаппаратом. Оказалось, что её зовут Мира и что она старшая сводная сестра Пеши и Надьи, что после распада Югославии Пеши уехал с друзьями в Македонию и остался там, иногда пишет; что её отец и мачеха уезжали из Ниша, но потом вернулись обратно, правда, живут в другой части города; что это большая удача, что я её встретила. А отец с мачехой уже совсем седые, почти не работают, и Надьи нет уже почти пять лет, её сбила машина, преднамеренно, потому что Надья была цыганкой. Я рассказала Мире всё про наше общее детство с Пеши и Надьей, про старый Ниш, который теперь чужой, про журналистику и работу фотографа в газете. Она задумчиво посмотрела на меня, совсем как Надья когда-то, сказала, что напишет Пеши, передаст от меня привет отцу и мачехе и что Ниш действительно стал другим и лучше мне быть осторожнее. Напоследок, достала из заплечного рюкзачка блокнот, вырвала из него страницу и написала адрес кладбища, по которому я могу отыскать могилу Надьи. Страницу вложила в потрёпанный югославский паспорт с лотка и отдала мне со словами «На память. И пусть Бог хранит тебя».

Из гостиницы я звонила тебе, плакала, кричала в телефонную трубку, а ты соглашался с моими обвинениями в твой адрес и говорил, что скоро приедешь. Под конец разговора я едва не зашвырнула телефонный аппарат в стену от злости. Видеть тебя не хочу, а хочу назад в тот светлый двор, туда, где никто не покажет на тебя пальцем, потому что ты другой национальности, где тебя из чувства ненависти не собьёт водитель машины, где ты не будешь убегать со своей родины в никуда, где тебе не придётся начинать заново жизнь и пытаться в ней жить, продавая на сувениры паспорт страны, в которой родилась.

Уставшая, от боли, слёз, ярости я засыпаю прямо в кресле. Уже за полночь меня будит администратор гостиницы из ночной смены, очень извиняется и сообщает, что прибыл гражданин Хорватии, ожидает в холле. Трубка падает из рук… «Слобо, неужели это ты?»