Марианские лазни

Марианские лазни

Рассказ

für Elena

1.

 

Может быть, вас довезти? — спросил Николай. — Такая погода… Я скажу парням.

Его неистребимый белорусский выговор непроизвольно вызвал в памяти образ сержанта Абловацкого: «Бяры трапку и намыляй, курва!»

Погорелов посмотрел на хозяина автосервиса — маленького, лысоватого, в костюме при галстуке — и подумал, что если бы сержантский вопль тогда вырвался из уст вот этого Николая, то было бы просто смешно. И салабон Погорелов, возможно, посмеялся бы про себя и намылил-таки тряпку… «Если бы не Артур», — Погорелов тяжело вздохнул. Замаскировав вздох улыбкой, ответил как бы с иронией:

Пешком пойду. Хоть посмотрю на город не из машины. Да и ногам тоже полезно вспомнить, как по земле ходить…

Тогда до завтра? После семи машина готова будет, — Николай проводил его до самой двери. Тоже пошутил: — Дорогу-то найдете, пешком?

Вспомню!

Вот так вот, сам не зная того, руководитель Центра информации и связи с общественностью Белозерской атомной станции Константин Федорович Погорелов сделал первый шаг по дороге, которая неожиданно привела его в Марианские Лазни.

Он вышел из автомастерской и довольно бодро зашагал напрямик через микрорайон, который на машине обычно объезжал. Был серый — не поймешь, утро еще или уже вечер — день, ветреный и дождливый. Чумазые автомобили рассекали мутные лужи с противным шипящим звуком. Прохожие суетливо спешили мимо него, низко опустив головы и не замечая никого вокруг себя.

И вдруг — пестрая вывеска в окне полуподвала. Лимонно-желтая. С коричневым колченогим жирафом на переднем плане. Почему его рассеянный взгляд остановился на этой вывеске? «Вот бы поехать, как все они ездят!» И слова «путевка» и «санаторий» мягко согрели его душу. Погорелов, чтобы не упустить настроение, тут же спустился в полуподвал.

Не успел он поздороваться, как неопределенного возраста женщина в ярко блондинистом парике выскочила навстречу ему из крутящегося дерматинового кресла и, улыбаясь керамической белозубой улыбкой, затараторила:

Добро пожаловать! Отдохнуть решили?

Она не ждала ответа. Не переставая говорить, суетливыми жестами усадила его на стул против своего стола. Ее неестественно гладкое лицо было в густом загаре. И дряблая кожа в декольте джинсового платья с вышивкой — Погорелов автоматически сунул туда свой взгляд, когда она наклонилась над столом — была тоже в этом неприятном загаре. «Солярий», — понял Погорелов. А она продолжала с прежним напором профессиональной радости:

Куда желаете поехать отдохнуть? Сейчас от нашей слякоти хорошо на тропические острова. Позагорать. Я сама только что с Доминиканы. Это фантастично! Там сейчас истинный рай! Или… можно и бюджетнее… В Таиланд, например. Что выберете? Мы за несколько дней все оформим. Для вас без очереди.

«А где тут у тебя очереди?» — про себя буркнул Погорелов. Он уже злился, что поддался внезапному порыву. Но вслух сказал:

А побыстрее что-нибудь можно? Я хоть завтра готов уехать.

Есть горящие путевки. Только… в не сезон. Вот в Чехию есть. Если вас устроит, за один день вам оформлю, можете послезавтра уже ехать. У вас шенгенская виза есть?

Есть, — ответил Погорелов. — Только мне достопримечательности не нужны. Хочу отдохнуть, чтобы процедуры разные были…

Так как раз у меня то, что вам надо! — обрадовалась она, точно выиграла в лотерею. — Марианские Лазни. Санаторий. Там любые процедуры для полной релаксации. Целебные воды. Тишина. Природа!

Это где же такое место? Впервые слышу.

Ну, Карловы Вары вы же точно знаете! Раньше они Карлсбад назывались. А рядом Мариенбад. По-нынешнему: Марианские Лазни.

Погорелов заинтересовался. Ему как-то сразу понравились эти самые «Лазни». Раздражение как рукой сняло. «Забавно… куда там лазать надо, интересно?» — весело подумал Погорелов. Ему сразу представилось, как он по деревянной лестнице лезет в огромную ванну, заполненную какой-то невероятно ароматной, теплой и чуть маслянистой жидкостью. И как потом он медленно погружается в эту жидкость. И беззаботно растворяется…

Он отдал вконец раскарамелившейся сирене свой заграничный паспорт. «Надо же — удачно вышло, что как раз сегодня, наконец-то, вспомнил, что он уже полгода на работе валяется!» Спросил, принимают ли они оплату карточкой. Терпеливо несколько раз заверил ее, что точно зайдет за путевкой и билетами завтра в шесть. И под присказку про какие-то трансферты быстро попрощался и ушел.

Наверху взглянул на часы. Улыбнулся: «Всего-то полчаса». Погорелов был доволен собой. Он вслух повторил мысль, которая сразу понравилась ему:

Густав Ашенбах… А что? Ровесник.

 

2.

 

На следующий день Погорелов сам себе подписал отпуск на десять дней. Позвонил в автосервис. Доделал дела по работе. Кое-что прикупил по мелочам. И в шесть часов снова сидел на стуле напротив крашеной блондинки и терпеливо слушал. Она выдала ему толстую пачку бумаг и разноцветных бланков, обстоятельно объяснила, что и как со всем этим делать. Наконец, Погорелов с облегчением поставил последнюю подпись и ушел.

Он заранее предвкушал удовольствие оставшегося времени. Чувствовал душевный подъем. Точно нажав кнопку на неком пульте, поставил на паузу здешнее время со всеми его делами и обстоятельствами. Непрерывный поток ежедневных забот и занятий застыл и отлип, остался снаружи.

Погорелов шел домой быстрыми шагами, не глядя по сторонам. Так не хотелось встретить кого-то, кто пусть хоть на пару минут снова мог бы его вернуть обратно. Ему надо было быстрее оказаться в своей квартире, закрыть за собой дверь… Мобильник он отключил еще, как только ушел с работы. А дома первым делом заказал такси на завтра и выдернул шнур телефона из розетки.

Он успел поужинать, даже выпил коньяку. И принялся было укладывать дорожную сумку. Ведь с утра уже предвкушал удовольствие от этого неспешного занятия. И тут раздался звонок в дверь.

«Окна светятся. Видно со двора», — Погорелов понял, что затаиться не удастся. И решительно двинулся в прихожую: «Отошью, кто бы там ни был!». Он даже не стал смотреть в глазок — зло провернул ключ в замке и распахнул дверь. Перед ним стояла Дина. А он и забыл, что она уже должна была вернуться! Погорелов сразу успокоился.

Дина смотрела на него своими еврейскими глазами и, не отнимая пальца, продолжала звонить.

Ты что, милиционер, что ли? — рассмеялся он. — Только они так нагло звонят.

Полиционер, — сурово произнесла она. — Пришла снять признательные показания.

Дина перестала звонить. Властной рукой отодвинула Погорелова в сторону и вошла в квартиру. Он взял у нее большой пакет и потащил на кухню. Дина была настоящим другом, так что Погорелов даже не подумал помочь ей раздеться. Только сказал:

Проходи, чучело! И выключи свои жидовские фары.

Лучше бы, конечно, она не приходила сейчас. Он бы почитал какую-нибудь книжку. Лег бы спать пораньше. Перед сном еще бы сладко помечтал о том, как уже завтра он расслабленно станет наслаждаться курортной жизнью…

С Диной они были знакомы больше тридцати лет. С начала восьмидесятых. Она тогда была девочкой на побегушках в горкоме комсомола, а Погорелов корреспондентом городской газеты. Они легко переспали друг с другом после какого-то комсомольского мероприятия. И потом, не напрягая друг друга, занимались сексом — когда чаще, когда вообще по нескольку лет не пересекаясь — между своими делами.

Погорелов был знаком со всеми ее четырьмя мужьями. Она цинично рассказывала про своих любовников, не скрывая, что использует их в корыстных целях. К своей карьере Дина относилась с большим азартом, нежели он. Погорелов называл это «твой еврейский карьеризм». Теперь Дина возглавляла городское отделение Пенсионного фонда. Постоянно ездила на какие-то семинары и потом рассказывала ему, с кем там переспала. Обязательно упоминая о возрасте партнера, который всегда оказывался моложе ее, как минимум, лет на десять. И добавляла: «Цени, старикашка! Тебя не бросаю»…

Дина начала говорить еще в прихожей:

Я тебе звоню, звоню… волноваться уже стала, — потом притащилась за ним в кухню: — Давай распаковывай!.. Я тебе, как только вернулась, позвонила, а ты, «скотская свинья», мобильник выключил.

Сама ты «свинская скотина», — ответил Погорелов, вынимая из пакета продукты и вино.

Она немного помогла ему. Но быстро ушла в комнату, прихватив с собой пару тарелок. И не вернулась, только говорить стала громче:

Пришлось тебе на работу звонить. Там сказали, что ты в отпуске. И даже едешь вроде как куда-то…

«Врет, — привычно восхитился ею Погорелов. — И на работе я весь день был безвылазно, и про поездку там никому не сказал, только девкам звонил. Но откуда-то же она узнала!»

Куда едешь-то, путешественник?

В санаторий, — заявил Погорелов.

Это серьезно, — Дина поджала губы. — Наливай. Потом я тебе все расскажу и объясню. Я же чувствовала, что сегодня ты во мне нуждаешься.

И утром не выспавшийся Погорелов чувствовал себя усталым. Что-то ныло под левой лопаткой. «Снова этот остеохондроз, — подумал он. — Ничего… В санаторий еду все-таки».

 

3.

 

В полдень Погорелов вышел из дому. Дул все тот же холодный пронзительный ветер, что и накануне. Только вместо мелкого дождя сыпала уже колючая снежная крупа. Низкое небо ничуть не просветлело. Серые деревья трясли голыми ветками возле подъезда на газоне с мертвой травой.

Но Дина посреди ночи заставила Погорелова включить компьютер и посмотреть погоду в Чехии на ближайшие дни. Все сайты дружно обещали чуть ли не двадцать градусов тепла. Поэтому Погорелов надел в дорогу легкое пальто. Он сразу озяб. Однако такси приехало вовремя.

Но и пальто Погорелову пришлось снять. Перед посадкой в салоне самолета объявили, что на земле восемнадцать градусов по Цельсию. И это оказалось правдой! Хотя уже начинался вечер. Он сразу заметил в толпе встречающих табличку «VEDI», которую держал перед собой дородный мужчина с шикарными седыми усами. Погорелов подошел к нему, вежливо улыбнулся. Он почувствовал себя будто в невидимых заботливых руках. Начиналась вожделенная курортная жизнь. И она с первых шагов пришлась ему по душе.

Усач заулыбался в ответ:

Господин Погорелов? Я вас встречаю. Добро пожаловать!

Он говорил с заметным акцентом, по-чешски мягко выговаривая русские слова, но чисто, не коверкая их. Погорелов протянул ему ладонь для рукопожатия, сказал:

Как тут тепло у вас.

Ему хотелось сразу избавиться от обязательно-вежливого обращения к себе, с каким обслуга говорит с клиентом. С продавцами или официантами его можно вытерпеть. Но с этим человеком предстояло ехать вдвоем в машине еще больше двух часов. И, чтобы окончательно закрепить полуприятельский тон общения, спросил:

У нас есть еще немного времени? Я успею покурить? Уже три часа не курил. В аэропорту теперь нельзя. В самолете тем более…

Да. Это так, — ответил усач. — Я это хорошо понимаю… Я тоже сейчас с вами покурю.

Тогда давайте знакомиться, — и Погорелов назвал ему свое имя.

Йозеф, — ответил тот. И засмеялся. — Как Сталин.

Они выехали из Праги. Аккуратная дорога вела меж пологих холмов. Чем дольше ехали, тем более высокими становились холмы, гуще рос темный лес по их склонам. Быстро темнело. Только долго держался над лесом — справа — багровый закат на полнеба.

Йозеф занимал его разговорами. И Погорелов живо поддерживал их. Он хорошо умел быть нескучным со случайными людьми. Да и работа его в том и состояла, чтобы интересно рассказывать ни о чем.

Когда уже на подъезде к месту проезжали какую-то деревню, Йозеф показал ему крестьянское подворье — большие каменные строения под черепичными крышами:

Здесь очень знаменитая старинная пивоварня. И есть такой специальный бассейн. Там можно купаться в пиве. От вашего санатория рядом совсем поехать…

Обязательно поеду! — Погорелов рассмеялся. — В пиве я еще не купался… Только в молоке.

И он, привычно приврав, рассказал историю, которую слышал от Артура. Как тот еще в Н*** по ночам ездил к каким-то бабам на молокозавод, и все они голыми купались в чане с молоком.

Чего только не было в молодости! — воскликнул Йозеф с лукавым прищуром, молодецки подкрутив кончиками пальцев свой ус.

Да мы и сейчас не старики! — в тон ему воскликнул Погорелов, и они дружно рассмеялись.

Ну, вот и ваши Лазни, — сказал ему водитель.

Раз это Лазни, будем залезать…

Когда подъехали к отелю, было совсем уже темно, на улице горели фонари. Погорелов, еще когда в дороге останавливались на заправке выпить кофе, разменял купюру в пятьдесят евро. Сдачу ему дали чешскими кронами. И он, заранее подсчитав курс, протянул Йозефу бумажку в сто крон.

К ужину Погорелов опоздал. Но невидимые заботливые руки продолжали заботиться о нем. Портье, старик с розовой лысиной, взял у него из рук сумку, показал рукой:

Вас там уже ждут.

И точно по мановению этой руки, загорелся свет в большом зале слева от входа. И, как только Погорелов шагнул туда, из-за ширмы величественно выплыл ему навстречу степенный юноша в строгом черном костюме и в белой рубашке, плавным жестом протянул руку:

Добрый вечер. Меня зовут Милан. Я метрдотель. Рад приветствовать вас в нашем отеле.

Погорелову оставалось только улыбнуться в ответ, пожать бескостную ладонь и повторить:

Добрый вечер.

Милан продолжал так же любезно:

Ваш ужин я сейчас подам вам сам. Но сначала покажу ваш постоянный столик.

Он ловко развернулся и, не оглядываясь на Погорелова, повел его через помещение. Дальше, тремя ступеньками выше, был еще один темный зал — поменьше. Зато во все стены огромные окна, сейчас затянутые плотными шторами. Здесь Милан, щелкнув в тишине выключателем, включил одну люстру в дальнем конце. Туда он и провел Погорелова, остановился перед последним столиком, рассчитанным на две персоны. Усадив гостя, метрдотель не сразу пошел за ужином. Сначала прочитал устную инструкцию:

На завтрак и на ужин у нас в отеле шведский стол. То означает: вы сами выбираете себе, что станете кушать. На обед меню. Вот на столе перед вами карточка, где повар предлагает три главных блюда на завтра. Вы обязаны на вот этой (показал пальцем) карточке, где уже стоит ваша фамилия, указать, что выбираете. Если вы этого не выполните, получите в обед дежурное блюдо. Сейчас я вам принесу дежурное блюдо. Повар оставил его специально для вас. Если у вас появятся какие-то вопросы, во время завтрака, а также на обеде и на ужине я всегда здесь. Я смогу ответить на все ваши вопросы. Я говорю на пяти языках.

Наконец, он отвязался — пошел за ужином не торопясь, точно боясь расплескать переполнявшее его чувство собственной значимости. Погорелов чуть не засмеялся вслух. Он бросил взгляд на часы. До игры оставалось чуть больше часа. Дина убедила его, что, даже если в отеле не будет канала с трансляцией, то максимум за десять минут он спокойно найдет ближайший спортивный бар. «На курортах это обязательно! Даже на самых паршивых. Маркетинг…» Она это знала лучше его.

Но когда он спросил вернувшегося Милана, где у них можно посмотреть сегодня футбол, понял, что Дина знала про курорты не все — с футболом можно было пролететь. Погорелов заволновался. И разозлился. Он понимал эту умело скрытую вежливой интонацией суть тонкогубой улыбки Милана. Погорелов не был гомофобом… Но вот эта высокомерная снисходительность, с какой тот ответил, что сам он, конечно, не знает, но «здесь работает один мужчина, который интересуется футболом, у него можно спросить», зацепила его так, как не тронула бы в устах мужчины или женщины.

Да. Спросите, — барским жестом ладони Погорелов отправил метрдотеля куда-то в пространство. И он просто отвернулся от халдея, торопливо принялся за свой ужин, дав тому понять, что разговор закончен.

 

4.

 

Спортивный бар оказался вытянутым в длину, узким, как вагон, полутемным зальчиком. По левую сторону тянулась высокая стойка, справа — вдоль окон — несколько столиков. В глубине на стенке висела плазма. На каком-то музыкальном канале крутили попсовые клипы.

Народу было мало. За первым столиком сидела компания вечерних людей, которые, скучно переговариваясь, пили пиво. Два столика были вовсе пустые. А за угловым сидели две девчонки немного за тридцать и пили вино. И еще за стойкой сидел старик богемно-бомжеватого вида и о чем-то тихо переругивался с барменшей.

Та с видимым удовольствием отмахнулась от старика, когда Погорелов спросил ее на предмет футбольной трансляции. Крупная чешка, смуглая, с коротко, почти под ноль остриженной головой, все никак не могла понять его. Он спросил по-русски, попробовал, как мог, по-английски… Она только все шире раскрывала на него свои густо накрашенные глаза, да все о чем-то переспрашивала на этом удивительном мягком наречии, точно утешала.

На помощь пришла одна из девчонок. Она из-за столика крикнула барменше по-чешски что-то. Та заулыбалась Погорелову еще интенсивнее, закивала головой:

То есть! То есть! — и что-то крикнула в сторону дальнего столика, Погорелов понял только одно слово, Верка… Хотя сами слова казались такими знакомыми.

Эта Верка крикнула теперь уже ему по-русски:

Вы хотите футбол смотреть?

Да, — заторопился он. — Мне сказали, что здесь спортивный бар.

Да, то так! То так! — барменша снова усиленно закивала. Но Погорелов не обращал уже на нее внимания. От стойки (тоже крикнул) этой Верке:

Так здесь можно футбол смотреть-то?

Да, здесь нужно. Она сейчас для вас включит.

Барменша уже протянула Погорелову какие-то листы, скрепленные степлером:

Тут! Тут! — указывала она ему пальцем.

Он всмотрелся. Это были программки, отпечатанные на принтере. Среди листов он нашел «Футбол». И, несколько раз внимательно, аккуратно проведя пальцем сверху вниз по листочку, понял, что на сегодня там стояли только две трансляции. И игры «Зенита» с «Байером» среди них не было. Была «Бавария» с «Ромой». Ну, не уходить же теперь…

Показал барменше:

Вот мне это надо.

Момент, момент! — выставила она ладонь. — Скоро…

И не спеша вышла из-за стойки, пошла к плазме.

Раздражение, нетерпение не помешали ему. Там было на что посмотреть! Ее туго обтянутая черными джинсами задница соответствовала огромной груди, которую Погорелов отметил, еще только войдя в бар. «Если бы «ж…» была поменьше, то ходить бы не смогла. Эти сиськи ее бы вперед перетянули. А они бы поменьше были, так и шлепнулась бы — «ж…» перевесила», — пришла ему в голову смешная, как показалось, мысль.

Погорелов уселся за средний столик лицом к экрану. Так что вместе с игрой он невольно следил теперь и за девчонками. Верка была худая длинноволосая брюнетка с острыми лопатками. Вторая, которая сидела к нему лицом, наоборот, пухлая, бесцветная, в толстых очках. Зато грудь ее, казалось, вот-вот разорвет тесный лиф белой кофточки.

Он заказал выпивку.

Футбол был скучный. Игра шла в одни ворота… А он все время думал, что в эти же самые минуты играет «Зенит». И понимал, что сегодня в этом заточенном совсем под другой интерес, специализированном городишке и счет не узнает. Оставалось только потихоньку пить. Прежде он никогда не пробовал настоящую чешскую сливовицу, и этот поначалу обжигающий, но оставляющий такое душистое послевкусие самогон ему понравился с первого глотка. К концу первого тайма он заказал еще сто грамм.

К этому времени компания позади него ушла из бара. В зальчике остались только Погорелов с девицами да барменша, которая, сосредоточенно шевеля губами, мирно вязала за стойкой. Старик тоже куда-то незаметно исчез. Девушки встали и ушли в коридорчик сбоку за стойкой.

Он проводил их взглядом. Отметил, что у брюнетки нижняя часть тела оказалась не такой костлявой: вполне ничего… Когда они вернулись, Погорелов учуял запах табачного дыма. Резко захотелось курить. И в перерыве Погорелов сразу направился в сторону коридорчика. По пути спросил девчонок:

Можно ли там курить?

Да, курить там, — быстро ответила пухлая и широко ему улыбнулась.

Погорелов заметил, что чернявая недовольно на нее посмотрела. Выпитый алкоголь пробудил петушиное настроение. Погорелов распрямил плечи… И когда они обе почти сразу пошли за ним, был к этому готов.

Он остановился в коридорчике, вытянул из пачки сигарету. Девушки протянули ему по зажигалке. Но Погорелов прикурил от своей, только улыбнулся им. Потом шагнул вперед — в небольшую комнатушку без окон. Там стоял диванчик, на котором понуро сидел давешний хиппи. Увидев Погорелова, он проворно вскочил и предложил тому присесть. И на чистом русском языке попросил:

Брат, одолжи пару центов, если не жалко…

Погорелов выскреб из кармана какую-то мелочь. Тот, даже не поблагодарив, сразу стал лихорадочно пихать монету в щель стоявшего здесь игрального автомата.

Когда Погорелов покурил и вышел обратно, девчонок уже в коридорчике не было. И за столом их не было. И бокалов их на столике не было…

«Обломались и ушли», — с легким сожалением подумал Погорелов.

Но они вернулись.

Принесли с собой еще вина. Усаживались за столик с большой аккуратностью. Крепко зажимая в руке каждая свой бокал, старались не расплескать. «Трезвые догадались бы просто их сначала на стол поставить», — отметил он, забавляясь. Погорелов, как бы не обращая на девушек внимания, уставился на экран. Но, когда подруги снова пошли курить, потянулся за ними почти сразу.

Девчонки посторонились, чтобы он мог пройти. Погорелов остановился, достал сигарету. Но на этот раз взял зажигалку у пухлой. И, изо всех сил улыбнувшись, поблагодарил: «Сеньк'с!». Чуть приглушив улыбку, повернулся к Верке, выпустил дым аккуратно в сторону и сказал:

Вы отлично говорите по-русски.

Спасибо, — ответила она. — Я люблю русскую литературу и музыку…

Говорила она, аккуратно выговаривая слова.

Он тут же сделал ей умный комплимент:

Удивительно! Вы слишком молодая, чтобы застать те времена, когда во всех социалистических странах обязательно учили русский язык…

Верка с заметным усилием собралась, внимательно посмотрела на него и… не стала возражать. Ее подруга прямо с дымящейся сигаретой ушла в зал. И когда они докурили и вернулись, ее за столиком не было.

Верка шла впереди Погорелова. Она подхватила свой недопитый бокал, прямиком прошла к его столику и уселась. Так что Погорелову потом пришлось расплачиваться по двум счетам. К тому времени они были уже на «ты». Погорелов воодушевленно говорил, а Верка просто ждала, когда он допьет.

 

5.

 

Они пошли к ней.

В постели Погорелов понял то, что и прежде знал, — ему совсем не хочется секса, сказалась прошлая ночь с Диной. Он бы просто поспал. Корил себя за то, что в пьяном воодушевлении упустил момент, когда еще можно было уйти из бара одному. За то, что не остановился, когда, слово за слово, забрался туда, откуда вернуться уже было нельзя.

«Но она же не виновата, — думал он. — Она особо меня не тянула… Так только, не мешала говорить». И он, как мог, постарался сделать хоть что-то. Он устал. Хмель так быстро вышел почти весь. Болела голова, и во рту была противная горечь. А Верка сразу после того, как он, собравшись с силами, все-таки кончил, сказала ему, чтобы он уходил. Причем это не было с ее стороны чем-то специально обидным для него. Она просто по-деловому сообщила, что скоро с ночной смены вернется ее компаньонка, с которой они вместе снимают квартиру…

Она работает на почте до пяти утра, — сообщила Верка Погорелову.

Еще целых два часа, давай поспим немного, — заныл он. Но она решительно отправила его в душ. И, выпив кофе, уже через полчаса он вышел на улицу.

«Вот зачем она меня в душ отправила? — мысли сами кружились в голове. — Запрограммирована, как автомат». Сильно болела голова. Слева ныло… Остеохондроз вернулся. «Другого я ожидал… от санатория, — но Погорелов всегда легко умел найти для себя утешение. — Ладно, первый чисто санаторный день у меня начинается завтра».

Длинная улица сверху вниз шла через весь город. Идти под гору было, вроде, и нетрудно, еще и ветер дул в спину. Похоже, за те несколько часов, что он был у Верки, прошел дождь. Или это просто осенняя ночная сырость? Асфальт блестел в свете фонарей. В курортной части камни мостовой засыпали скользкие листья. Его шаги громко раздавались в пустой тишине. Так же громко где-то за парком проехала невидимая машина. Погорелов слушал звук своей походки, и что-то беспокоило его.

В двери отеля звонить не пришлось. Створки бесшумно распахнулись, как только он приблизился. Звонко, не зло залаяла собачонка. С диванчика поднялся ночной портье, шикнул на свою жучку.

Вот, футбол ходил смотреть, — зачем-то сказал ему Погорелов.

Тот по-стариковски покряхтел, ничего не ответил, только улыбнулся, точно подмигнул. Потом что-то сказал собачонке. «Гулять повел, — понял Погорелов. — Правильно. Все равно я его поднял, так чтобы два раза не вставать».

То ли прогулка по свежему воздуху взбодрила его, то ли, наоборот, нервная усталость, но, поднявшись в номер, Погорелов понял, что совсем не хочет спать. В отеле запрещено было курить. Но в его номере был балкон. И в это время с улицы никто не увидит…

Отель спал. Но вдруг где-то совсем рядом Погорелов услышал, как открылось окно. И мужчина спросил по-русски:

Так не холодно? Может быть, все-таки…

Нет. Оставь. Так хорошо, — ответил ему молодой женский голос. Тихий, но одновременно твердый, даже жесткий. Ответил без раздражения, без другой какой эмоции. И без тени сомнения, что его ослушаются.

«Удивительный голос, — отметил Погорелов, невольно оказавшийся в роли подслушивающего. — Красивый».

Потом было какое-то время тихо. Погорелов докурил и принялся соображать, куда деть окурок. Тащить в номер не хотелось: все равно горничная учует запах… Он подобрал с пола большой мокрый лист, их довольно много надуло ветром с высоких деревьев, и сейчас шумевших на той стороне узкой улочки. На всякий случай обильно сплюнул на лист, затушил сигарету и аккуратно прикрыл сверху другим листом. Положил все это в уголок на полу. «Утром вынесу», — решил он, довольный своей сообразительностью. — Теперь бы заснуть».

Однако не успел Погорелов открыть балконную дверь, как снова услышал ее голос:

Я пошла.

Утром увидимся же? — как-то робко спросил мужчина. — Еще целый день у нас есть.

У нас — нет. Послезавтра я уезжаю… Даже вот завтра уже, получается.

Я же и говорил про завтра, — словно бы оправдывался мужчина. Но она, похоже, не обратила на его слова никакого внимания:

Сейчас пойду к себе в номер, высплюсь. Завтра погуляю по своим местам. Одна (как будто властным жестом не позволила ему возразить). Пока. Пошла.

«Да уж, — про себя засмеялся Погорелов. — Четко это все у нее. По полочкам. Получил старичок, за что уплатил. Какие тут еще тебе эмоции?»

Он там закрыл окно, и Погорелов смог, не боясь скрипнуть своей дверью, уйти к себе. Забравшись под одеяло, он почувствовал, как замерз. И как только чуть согрелся, провалился в глухой сон.

Утром Погорелов снова услышал этот голос. И даже увидел его обладательницу.

За завтраком. Когда он с полными тарелками в обеих руках подошел к своему столику, там уже сидела иностранка и ножом чистила грушу. «Старая, — подумал Погорелов просто так по привычке. — Умеют вот у них эти пожилые тетки выглядеть лет на десять–пятнадцать моложе. Особенно по сравнению с нашими».

Он поздоровался по-русски. Вежливо, чтобы поняла, пожелал ей приятного аппетита. Хорошо выспавшись, забыв про вчерашнюю головную боль и остеохондроз, Погорелов был полностью готов окунуться в покой курортной жизни и был рад, что она начинается с этой заграничной тетки. Что он будет три раза в день сидеть напротив нее и, кроме «приятного аппетита» и вежливых улыбок, между ними ничего не будет. «Попались бы дорогие россияне, привязались бы обязательно. Из-за стола не сбежишь. А в других местах они меня тут не достанут». Так, примерно, можно бы было описать словами его мысли, которые появились в то короткое мгновение, пока она не ответила ему.

Как громом пораженный, Погорелов, услышав голос (пусть она и ответила теперь по-немецки), сразу узнал его. Это была она! «Молодая и расчетливая» — так он вчера себе сказал.

Погорелов потупился и принялся резать ножом поджаренную колбаску. К их столику подошел вчерашний Милан, который в своем строгом костюме элегантно скользил между столиками, улыбаясь каждому одинаковой улыбкой, и время от времени спрашивал на разных языках: довольны ли они завтраком? нет ли замечаний? Так же он улыбнулся и им — одной улыбкой на двоих, но так, что удивительным образом выходило, будто предназначалась она каждому индивидуально. Он был большой профессионал.

Милан по-немецки спросил что-то у нее. Она как-то машинально глянула на Погорелова, подняла взгляд на метрдотеля и короткой фразой ответила.

«Это не про завтрак, — понял Погорелов. — Про меня. Говорит, что ей безразлично, с кем последний день сидеть за одним столом». И ему вдруг стало обидно.

Он сосредоточенно принялся за свою колбаску. Фальшивая немка не спеша дочистила грушу, аккуратно съела ее. Потом принялась за мюсли с йогуртом. А он потел над омлетом, и со стыдом понимал, что набрал слишком много еды… К счастью, она справилась быстро и, сказав ему что-то немецкое вежливое, наконец вышла из-за стола и пошла по проходу между столиками.

Погорелов проводил ее злым взглядом.

И тут он получил еще один чувствительный щелчок по носу.

Не успела она сделать и пару шагов, ее остановила какая-то толстая русская тетка. Принялась громко расспрашивать про какой-то специальный тутошний массаж, точнее, про массажиста. К ним подошел (как понял Погорелов) муж этой тетки. Такой же толстый, и в таком же спортивном костюме с фирменными полосками. Для вящего идиотизма у него костюм был голубой, а у нее — розовый. Мужик тут же громогласно заявил:

А мне, Гера, тогда уж массажистку подскажи. Пока моя благоверная на своем массаже, я бы тоже, как говорится, не преминул бы здоровья для…

И эта холодная, за столом изображавшая рафинированную европейку селедка ответила им громко и по-русски. Погорелову показалось, что при этом она на него еще и посмотрела.

Позже, когда он после завтрака уже вставил ключ в замок, вдруг отрылась дверь соседнего номера. Из него вышел сосед, ночная жертва этой стервы. И Погорелов зачем-то спросил его:

Ну, и как тут отдыхается?

Тот только буркнул «хорошо» и убежал.

И не так бы вдруг достало Погорелова ее паскудство, если бы сосед этот оказался каким-никаким старикашкой. Ну, или там уродом. Нет, это был красивый татарин лет максимум под сорок. Из тех тонкокостных, породистых татар, сероглазых, с гордым профилем и такой холодно-интеллигентной улыбкой тонких губ, гарантированно удерживающей на уважительном расстоянии любую фамильярность…

Развалившись в ботинках на свежезаправленной кровати, Погорелов предался злым мыслям. Ему легко удалось навертеть вокруг этой женщины, которая так необычайно волновала его, всякого разного. Такого, что делало ее в его глазах типичной выразительницей чего-то пошлого, банального. Да она попросту была недостойной его вот этого волнения!

Продолжался эмоциональный всплеск недолго. Как обычно в голову пришли спокойные отвлеченные мысли. Сытый желудок стимулировал их неспешное течение.

Тут он закемарил. Проспал целый час. Но когда проснулся, сразу резко спрыгнул с кровати:

Хватит валяться! Я не дома в выходной. Пора уже, наконец-то, начинать курортную жизнь.

 

6.

 

Он пришел в хорошее состояние духа. Стерва куда-то незаметно делась из его головы. Погорелов раскрыл лежавший на столе буклет и раскрыл его в той части, где написано было по-русски. Дина, кроме прогноза погоды, нашла в интернете и прочитала ему целую кучу полезных сведений про Марианские Лазни. Так что про Гете и английского короля Георга Погорелов уже знал. И первым же делом в этом проспекте попался ему как раз некий «Маршрут Гете».

Он надел пальто прямо на футболку, потому что за окном вовсю светило яркое солнце, и, выйдя из отеля, свернул налево, в сторону, где, как он понял, эта самая знаменитая тропа и начиналась.

Вчера вечером, когда приехал, Погорелов был занят вопросом трансляции и толком ничего возле отеля не разглядел. Когда возвращался под утро, тем более. А сейчас он даже на какое-то время просто оторопел! Солнце стояло довольно высоко. И в его лучах светилось золотое великолепие величественных деревьев, возвышавшихся прямо перед ним через узкую улочку перед отелем. Это их листья валялись на его балконе — он видел эти деревья ночью… Ноне увидел! Аллея начиналась метрах в двадцати слева от него и вела вправо, загибаясь вдоль улицы… Погорелов бросился внутрь ее!

И там было волшебно!

Сразу за первым рядом золотых великанов был довольно крутой спуск в лощину, буквально на несколько метров засыпанную коричневыми крупными листьями еще зеленой травы. А там, по дну, так же повторяя линию улицы, уходила вправо узкая асфальтовая дорожка — и она в листве, но только сухой, шуршащей. А самое замечательное, что увидел восторженный Погорелов, было то, что за первым, верхним рядом деревьев, понизу, с обеих сторон дорожки шел такой же ряд необычно светлых стволов, и сквозь все еще довольно густую листву почти не было видно неба над тропинкой. Но это небо проникало чудесным, каким-то нереально душистым бледно-золотым светом под эту бесконечную арку.

Он шел так непривычно медленно для себя. Просто шел, как никогда не умел — не куда-то, не зачем-то… Все, что Погорелов придумывал для себя, когда с иронией представлял курортную жизнь, оказалось совсем не набором штампов, а приятным ощущением покоя. Того именно душевного покоя, который он всегда считал придуманным враньем.

Вчерашняя Верка, разговор, подслушанный на балконе, огорчение за завтраком, трусливая торопливость сразу придумать какие-то ярлыки для мимолетных событий, как метастазы привычной жизни, протянулись сюда за ним. И… так вот просто, незаметно растворились в этом ясном свете, в звуке незнакомой походки собственных шагов по большим звонким листьям. Погорелов удивился, что ему так безразлично теперь, что привычная жизнь всего через десять дней всосет его без остатка обратно.

Куда больше занимало совсем другое. Вдруг так важно оказалось узнать, действительно ли эта необычного, светло-серого цвета кора незнакомых стройных деревьев такая атласно гладкая, каким воспринимает ее взгляд? Погорелов, нисколько не смущаясь самого себя, протянул ладонь и коснулся. И тут же отдернул. Кора была гладкой, удивительно гладкой, точно не кора, а кожа… И холодной! Он снова осторожно приложил ладонь к стволу. Да. Это был холод, идущий изнутри дерева. И Погорелов мгновенно, без мысленного напряжения, без тени сомнения тут же узнал имя чудесных деревьев — «ясень».

«Ну, конечно!» — воскликнул он. А что же иное может выражать слово «ясность»? Только вот эту прозрачность всего, что попадает в ее свет и холод несомненности. Погорелов был взволнован своим открытием. Оно было таким бесполезным и таким… радостным. «Курортная жизнь, — прежними словами подумал он, но означали они уже совсем иное. — Ладно, в душе вот это все… Но как легко и приятно во всем теле!»

Но было и волнительно. Испугался своей восторженности, произнес вслух цитату из фильма:

Народ к разврату готов!.. Ну, где там эта самая «тропа Гете»?

Шагов через триста ясная колоннада поворачивала вправо, а с левой стороны все шире, всеми оттенками желтого светились деревья пониже, тоже незнакомые. Среди них возвышались сочные темно-зеленые ели. Туда в глубину вела тропинка, отделившаяся от аллеи. Почти в самом ее начале ажурно белел мостик, в прозрачном воздухе явственно слышалось журчание воды.

Очарованный Погорелов было уже свернул туда. Но увидел невдалеке столб с бело-голубыми стрелками-указателями. Стрелки указывали влево туда, куда он поначалу хотел пойти. И привела бы его та тропинка к таким достопримечательностям, как LUNA-PАRK и TENIS-KAFE… «На все вкусы тут у них предусмотрено, — усмехнулся Погорелов. — Может быть, и я туда через пару дней схожу. Но сегодня у меня другой план». И он решительно повернул направо.

Перед ним открылась большая поляна, с одной стороны закрытая густой изгородью лакированных бутылочно-зеленых кустов, а с остальных — поднимающимися по склонам вверх елями. В глубине поляны стояла летняя эстрада с колоннами, стилизованными под древнегреческие. Перед ней — ряд обыкновенных уличных скамеек. А еще ближе — на трех белых столбах чуть выше человеческого роста — как бы обломки якобы колонн, тоже с древнегреческими завитушками. Они были насажены на эти столбы и походили больше на поршни шприцов, до отказа вытянутых, и нужно только надавить на них посильнее, чтобы где-то там под коротко остриженной шкурой зеленой травы вглубь земли впрыснуть что-то… «Древнегреческое, — сыронизировал Погорелов. — Культурная прививка».

Может быть, именно для того и были взгромождены на верхушки колонн фигуры трех женщин в античных прическах и ярко-синих хитонах. Тетки извивались и взмахивали руками, но этих усилий было явно недостаточно, чтобы всадить, наконец, шприцы… Поляна была совсем плоская, и Погорелов решил, что здесь ему не нравится. И он быстро пошел мимо эстрады наверх по тропинке.

Здесь он увидел информационный щит с картинками, фотографиями и схемами. Поясняющие надписи были политкорректно выполнены на нескольких языках. По-русски Погорелов прочитал:

«МАРШРУТ МЕТТЕРНИХА — к природным источникам в леса князя Меттерниха (канцлер Австрийской империи в 1821—1848 годах). Маршрут ведет в глубокие леса…» В глубокие леса ему идти не захотелось. Но он дочитал весь текст до конца: «…Прилегающий парк с музыкальным павильоном скульптор Олбрам Зоубек украсил скульптурной композицией трех муз».

Лучше бы ты «украсил» тремя этими… жирдяями, — он хотел сказать другое имя, но напрочь из головы вылетело, как звали того древнегреческого толстяка, который пьяным гонялся за вакханками. Но представил, и стало смешно, легко.

Неподалеку стоял еще один информационный щит. Где отдыхающий с облегчением прочитал искомые слова:

«МАРШРУТ ГЕТЕ — насладитесь видом природного пейзажа, который во время совместных прогулок с Ульрикой фон Леветцов посетил поэт и ученый И. В. Гете…» Прочтя текст до конца, Погорелов понял, что сейчас он находится совсем не в начале этого маршрута. Потому что скульптурная композиция «Гете и Муза», которой маршрут должен был заканчиваться, была видна совсем неподалеку. Он ее сразу заметил вдалеке, как только вышел на поляну. Но не впечатлился. Он же не знал, что это Гете и Муза, вот и пошел сразу в сторону более ярких и телесно куда более соблазнительных муз скульптора Зоубека.

Теперь, прочтя текст, так заботливо составленный для гостей курорта, он послушно повернул к памятнику. Постоял несколько минут, посмотрел. Творчества главного немецкого классика Погорелов особо не знал. Фауста в свое время не дочитал, стало скучно. А то, что поэзия на другие языки попросту непереводима, вычитал однажды где-то, и поверил.

Ему не по душе пришелся наивный символизм скульптурной композиции. Хотя на Музе взгляд задержался. Корпулентная, она, одной рукой обняв себя за талию, другую руку прижав к груди, почему-то смотрела куда-то в сторону и вниз. Была Муза в легком платье. И скульптор так натуралистически аппетитно вылепил сквозь него: соблазнительные пухлые ножки длиной чуть ли не в две трети фигуры, кругленькие ляжки и  — особенно тщательно — выпуклый лобок и треугольную плавную впадинку под ним…

На информационном щите было написано, что маршрут Гете всего около километра, так что свою прогулку Погорелов решил продолжить по этой тропе, плавно подымающейся вверх и направо. Он шел по-прежнему неспешно. С обеих сторон светились стройные стволы его ясеней, а тропинка еще гуще, чем на придорожной аллее, была усыпана палой листвой. Между деревьями густо росли низкие мясистые горизонтальнолистые папоротники.

Для закоренелого урбаниста, который с детства пропускал в книжках все описания природы, которые, казалось, мешали развитию сюжета, все это растительное изобилие могло бы стать поводом для раздражения. Но Погорелову было здесь комфортно. Он шел и любовался этим сочетанием ярко-зеленых папоротников, бледно-желтых листьев каких-то тонких кустов, похожих на рябину, синим небом… Он шел и лениво примечал, например, что листья в кронах ясеней бледно-желтые, но их же палая листва под ногами ржаво-коричневая.

Тропинка вилась между холмистыми склонами, засыпанными все той же листвой, в зарослях папоротников живописно то здесь, то там лежали серые валуны и какие-то черные угловатые камни, возле которых из травы торчали металлические таблички. «Самый большой в Чехии геологический парк», — вспомнил Погорелов надпись на щите Меттерниха… И вдруг за очередным поворотом россыпь камней, такая же. казалось бы, беспорядочная, оказалась кладбищем.

Камни почти утонули в траве. Но медные таблички на каждом из них были заботливо почищены, и имена людей на этих, казалось бы, самой природой воздвигнутых надгробиях можно было ясно прочитать… «Josef WAUKA (1896—1918) Italien». «Ferdinand STOPFER (1892—1916) Russland»…

«…Serbien», «…Frankreih»… Все даты гибели были с 1914 по 1918 годы. И места, где пали эти чешские солдаты, были далеко отсюда. Таких по-настоящему трогательных мемориалов, где память о солдатах, чьи кости лежат в чужих землях, была полностью доверена родной природе, где надгробия стали естественной частью геологии, Погорелов еще никогда не видел. Он осторожно ходил между камней, читал чужие имена, и слезы стояли в его глазах.

Некоторые таблички были почти полностью засыпаны листвой. Погорелов бережно их расчистил. На самом верху, где кусты и деревья встали уже сплошной стеной, он нашел почти целиком скрытую мхом, только краешек, если присмотреться, и виден, еще одну. Присев на корточки, снял холодный мокрый пласт. Веточкой вычистил землю. Букву за буквой: «Franz Žischka (1895—1918) Italien».

Потом сидел на скамье, и пока не выкурил две сигареты, не мог идти дальше.

Тропинка незаметно снова успокоила его. Он шуршал листьями. Рассеянно заметил, что слева склон стал круче, и идти стало немного тяжелее. А справа, внизу за деревьями, стали видны залитые солнцем крыши города.

 

7.

 

Погорелов сделал еще несколько шагов, и вдруг справа открылся довольно глубокий овражек, буквально засыпанный палой листвой. Его крутой склон, густо поросший приземистыми кустами с широкими листьями, начинался сразу у тропинки. Высокие ясени окружали овражек, не спускаясь вниз, так, что их кроны не препятствовали прямым солнечным лучам. И эти листья на дне прямо пылали, заливая все пространство оврага тем же золотым светом, который легкими блестками пронизывал прозрачный воздух вокруг Погорелова все это время. Но здесь он был густой и плотный, до рези в глазах.

Погорелов невольно зажмурился. А когда открыл глаза, увидел: на самом дне овражка стояла на высоком постаменте каменная чаша.

И там, прижав ладони к камню, стояла его утренняя обидчица. Солнце окрашивало ее прямые, до плеч, светлые волосы тем же концентрированным золотом. Зеленая курточка. И синие, как это небо, джинсы… «Девочка — осень», — само по себе пришло ему в голову что-то FM-песенное. Отсюда, сверху, хрупкая фигурка этой «старой стервы» казалась точно девичьей.

Снова он был ошарашен ею! Молодой голос и стервозные слова ночью на балконе, холодное высокомерие за завтраком и вот это сейчас… Такое глубокое олицетворение осенней светлой печали, в какой он сам душевно пребывал минуту назад. И с ним случилось то, чего он уже никогда больше и не ожидал от себя. Почти тридцать лет тому назад написал он свое последнее стихотворение… И теперь, как тогда, из ниоткуда пришла к нему стихотворная строчка:

И по всему городу тебе вослед чуть слышно желтели деревья…

«Девочка» стояла спиной к нему, чуть склонив голову, и, конечно, не видела его. Погорелов вынул телефон. Ему так сильно захотелось оставить себе эту картинку. Но почему-то вдруг застеснялся и окликнул ее:

Извините! — она резко отдернула ладони, подняла голову. — Извините, можно… вас сфотографировать?

Она молчала и смотрела на него. А он обрадовался, что она не послала его сразу. Быстрым голосом пытался объяснить:

Такая вот… композиция тут. Фотография… Красиво… Осень как бы сама. Ясени вот эти еще тоже!

Она повернула голову вправо. Потом влево. Потом посмотрела на него и своим чудесным голосом спросила:

Какие ясени?

Вот эти, — Погорелов обрадовано сделал полукруг рукой… Это ведь уже был разговор! И он, скользя по листьям, рискуя упасть, заспешил вниз.

Вот же — ясени! — запыхавшимся голосом сказал он ей, тыкая пальцем в деревья наверху.

И тут она засмеялась. Тихо и звонко. И лицо у нее было такое… Как это он утром назвал ее теткой? У нее такие молодые серо-голубые глаза! И они даже в этом искреннем смехе — грустны. И такое же противоречие: веселая улыбка, но уголки характерно вырезанных губ изогнуты книзу…

Извините, — она отсмеялась. — Но эти деревья там — не ясени. Это — буки.

Откуда вы знаете? — Погорелов почувствовал, что краснеет.

А она, точно не слыша его, добавила:

Вообще-то, правильно даже — белый бук.

А какие… еще бывают? — он готов был зацепиться за что угодно, чтобы продолжить разговор.

Она спокойно, как экскурсовод:

Есть красные. Их так называют, потому что у них осенью листва красноватая, не такая, как у этих, — она показала рукой наверх. — И древесина тоже красноватая. А у этих белых буков — светлая. Другое отличие в том, что у красных буков стволы совсем ровные, как выточенная колонна, а у белых — вот, видите? — такие утолщения.

Погорелову хотелось, чтобы она своим чудесным голосом говорила дальше:

А еще какие буки бывают?

Вообще их только два вида. Но есть еще буки-мутанты. Их в Германии называют «Blut Buche». Кровавые буки.

«Бухе»?

По-немецки так звучит…

И Бухенвальд это… не «книжный лес»?

Нет. Как раз буковый. Но это — «бук» и «книга» слова однокоренные.

Но как?!

Древние германцы свои первые письменные знаки составляли как раз из тонких буковых веточек. Так появилось слово «Buchstabe», то есть «буква». А потом и «Buch».

Ничего себе! — притворился восхищенным Погорелов. Ему даже показалось, что ей доставляло удовольствие рассказывать ему. — Красиво…

Буки, вообще, у древних германцев — дерево особое. Обычно говорят о дубах. Но бук имел не меньшее значение в верованиях, обрядах. Это лунное, женское дерево…

А как они, ну, размножаются? Если только женское…

Она снова рассмеялась:

Нет. Это не так… У женских, или лунных деревьев всегда, даже в жару, холодный ствол. А у мужских он теплый.

А долго они живут? — ему не хотелось, чтобы сейчас рассказ этого необыкновенного экскурсовода закончился. — Как дуб? Так же долго?

Нет, поменьше. Не говоря уже про липы. Дубы лет пятьсот или шестьсот живут. Редко когда больше тысячи. А для липы тысяча лет — дело обычное.

А он все хотел протянуть:

А эти «кровавые»… они какие?

Листва у них такая фиолетово-красная… И крона такая огромная. И она гуще, чем у обычных буков, мне кажется…

Последнюю фразу она произнесла сухо, тактично давая Погорелову понять, что экскурсия закончена.

Он почувствовал, что спросить больше нечего. И что уйти он просто не может.

Вот оно, — тут Погорелов тяжело, даже горько, вздохнул.

Что?

Она позволила ему остаться!

Да вот это вот самое!

Ну что — это самое? — в ее голосе ему послышалось обнадеживающее раздражение.

Он старательно принялся формулировать в свои слова мысль, которую когда-то от кого-то слышал:

Я, когда книжки читал… В детстве еще. И потом…

Ну? — она подбодрила его, снова удивительно улыбнувшись загнутыми вниз уголками губ.

Особенно книжки иностранных писателей. Вообще, раньше почему-то читал английских больше писателей. И вот до сих пор французов недолюбливаю, потому что там англичане всегда хорошие, а они — плохие…

Зачем он это говорит?

Но она опять улыбнулась и даже покачала головой.

 — …Впрочем, это неважно. Так вот, меня всегда поражало, как писатели свободно, легко называют такие экзотические для меня имена. Птиц там разных, деревьев. Какие-то коноплянки, щеглы. Эти… как их там — даже не вспомню сразу! — вальдшнепы. Но особенно: деревья! Вязы, каштаны, платаны разные. Или эти вот самые ясени мои, которые вообще буки, оказывается. А еще траву всякую… А я этого ничего не вижу, не понимаю. Береза, тополь, редко — клены. А все больше — елки да сосны. И птицы — воробьи да голуби помойные. Вороны еще. Сороку один раз в жизни видел. Понимаю, что там, в Европе, климат мягче… Вот они и росли вместе с этими вязами, ясенями… С детства с ними. А я только теперь эти деревья узнаю.

А вы где-то на севере росли?— спросила она.

Можно сказать, что на севере, — ответил Погорелов. — В Северном Казахстане. И сейчас живу в таком месте, где больше елки да болота. Да еще и городской, деревню совсем не знаю…

Ну, да… А хотите, — она мгновение помолчала, слегка поджав губы, отчего кончик ее чуть горбатого тонкого носа дрогнул, — хотите, я вам прямо сейчас покажу настоящие ясени. И вязы там есть. А по пути каштаны.

А каштаны я уже сам видел. Лопухастые такие листья у них… — и тут он просто до холода в груди испугался, что она эти слова примет как отказ. — Очень хочу!

И они пошли по правому пологому склону вверх. Погорелов шел первым. Когда нужно было спуститься по нескольким ступенькам вниз, уже на городской асфальт, он протянул ей руку, и она оперлась на нее.

Среди деревьев было прохладно. Но здесь вовсю пекло, и Погорелов снял пальто. «Вот ведь октябрь…» — подумал он. Его спутница расстегнула курточку. Она повела его вдоль крайней улицы, сам курорт оставался справа, чуть внизу. Потом через узкий проход между домами вывела его на улицу нарядных, похожих на небольшие дворцы зданий — с башенками, колоннами, фигурными крышами. От парадных светло-желтых фасадов вниз террасами спускался ухоженный газон, с клумбами, гранитной лестницей, белыми под старину фонарями. Там и здесь были по газону разбросаны аккуратные группки постриженных кустов и невысоких деревьев еще в полном параде зеленой листвы. И возле них вымощенные камнем площадки с такими же белыми ажурными скамейками.

Посидим минуточку, — предложила она. — Что-то немного устала.

Можно, я закурю? — спросил Погорелов.

И мне дайте сигарету.

Они сидели рядом, и он старательно не смотрел на нее. Здесь это было легко сделать: вид улицы, зеленого склона… белые облака в синем небе. Его взгляд остановился на памятнике чуть левее скамейки. Под широколистым деревом на невысоком трапециевидном подножии в профиль к Погорелову сидел, заложив ногу на ногу, бронзовый мужик.

Чей это памятник?

Гете, — даже не повернув головы, ответила она. —  Он в этом доме останавливался, когда сюда приезжал. Там сейчас музей. Можете сходить потом.

Нет! — Погорелов и сам удивился, как это резко у него вышло. Пытаясь сгладить, он засмеялся: — Это сюда к нему Муза приходила? Она мне понравилась…

Вы о памятнике… там?

Ага. Такая она… эротичная.

Она была очень молодая. Ульрика фон Леветцов… Последняя любовь поэта.

Ведь тоже был штамп. Но как она это произнесла! Погорелову стало немного не по себе.

Так он же на сто лет ее старше! — воскликнул он.

И она улыбнулась. Ему показалось, что, может быть, даже и благодарно. Сказала:

Вот она ему и отказала.

Молодец! А старик что, еще и предложение делал? Ну, руки и сердца…

Представляете! Великий поэт. Гений нации. Мировая величина и авторитет. Друг ее отца, в конце концов. И она, совсем юная… отказывает.

Ну, теперь я беру слова свои обратно.

Какие слова? — она не поняла.

Да там, — Погорелов махнул рукой в сторону леса на холме. — Памятник этот. Очень мне не понравился. Я увидел один только пафосный символизм. Великий Гете смотрит в вечность. Протягивает рукопись человечеству. И все такое… Ну, и Муза. А она ведь не на него смотрит, а на землю, вниз. Она земная девушка и хочет земного. Потому и вся эта подчеркнутая эротика, — Погорелов гордился собой. Так ловко сформулировал! — Вот перед вами жертва своего же невежества.

Он даже привстал и поклонился. А она просто рассмеялась:

Пойдем? Или вы…

Хочу! Хочу! — смелым смехом перебил он ее. — Ясень… хочу очень увидеть. Такое романтичное дерево.

Ага… — она снова улыбнулась своей необыкновенной улыбкой. И впервые за все время в глазах ее, ему показалось, промелькнула живая искорка.

 

8.

 

Она повела его краем города. Погорелов молча шел чуть позади. Смотрел вниз: притворяющиеся дворцами гостиницы, скверы с фонтанами (они работали!), дальше — большой парк. Еще длинное, похожее на вокзал позапрошлого века, с башенками и завитушками здание. Он вспомнил по созвучию очень приятное слово «курзал». «Тут воду пьют, — понял он. — Лермонтов».

Бетонная лестница вела наверх, где круто уходил к небу темный лес. И когда они тяжелым шагом поднимались, Погорелов с неожиданным удовольствием понял, что это другой лес. Здесь тоже вся дорожка была усыпана листвой, и кустов было много, и росли они довольно густо. Но господствовали на этих холмах хвойные деревья. Особенно — высокие остроугольные ели. И осенняя краска листьев тускнела, они уже не шуршали сухо под ногами, не светились радостным светом. Здесь было сумрачно и сыро. Погорелов надел пальто.

Спутница его шла впереди, не оборачиваясь. И он не оборачивался. Смотрел на нее. Хрупкая фигурка здесь отчего-то вызывала у него желание как-то ее утешить. «Глупости! Она вон как уверенно шагает. Знает здесь все»… Но просто почти физически ощущал он, что эта странная женщина точно несет внутри себя какую-то давнюю, пусть привычную, и все же боль. И здесь, где не было обстановки отеля, курортных людей, продуманного стиля туристской гетевой тропы, — эта боль проступила наружу. Это было глупо, но он даже начал сомневаться, что она — та самая балконная стерва.

Когда тропа у высокой ели разделилась надвое, левая еще круче поднималась вверх по склону, другая полого уходила вправо, женщина обернулась к нему. И Погорелов даже вздрогнул от неожиданности: ее лицо было счастливым.

Смотрите, — она показала рукой куда-то назад, ему за спину.

Он, чтобы оторваться от ее лица, быстро повернулся.

Внизу удивительно далеко, точно в горсти, съежился город. Солнечное пятно, пестро прикрытое разноцветными крышами.

Ага… — тихо сказал Погорелов. — Так красиво.

Его спутница кивнула:

Да. Именно красиво.

Они пошли дальше. Подошли к большой обшарпанной белой вилле с монументальной башней и мансардами под когда-то красной крышей. Ажурная кованая ограда с пиками на проржавелых столбах. Высокие окна с резными карнизами. Дом был заброшен. Но прямо у ограды лежал огромный алабай. Когда они приблизились, он лишь медленно поднял голову. Но посмотрел внимательно.

Она не остановилась, только шаг замедлила. Не оборачиваясь, тихо сказала:

Я несколько лет тут прохожу. Он всегда так… лежит. Большой. Если бы у меня была собака… Если бы я решилась завести собаку, то только вот такую, — и с каким-то мечтательным придыханием: — Среднеазиатская овчарка.

А Погорелов остановился напротив пса. И сам почувствовал, каким горьким взглядом смотрел на эту рыжую собаку. Алабай поднялся во весь свой рост, сохраняя приличие, не сразу повернулся задом, а поначалу боком — ушел за дом.

Разбираетесь в породах? — стряхнув воспоминание, спросил ее Погорелов.

Она тоже остановилась шагах в десяти от него. Чуть сверху. Так, что глаза их оказались на одном уровне:

Нет.

?..

Просто, когда увидела его… здесь впервые, как будто почувствовала что-то. Неожиданно. И так захотелось, чтобы у меня был такой пес. Огромный. Надежный… Не знаю, может, я придумала. Только такое это. Настоящее, что ли… Я читала про них. Удивительные собаки. Две тысячи лет не меняются. От них столько других пород произошло! А они не меняются. И еще прямо восторг меня взял, когда прочитала, что они не поддаются дрессировке! Сами решают…

Она улыбалась, глаза ее горели, как у ребенка, который узнал что-то такое страшно важное и доверительно делится открытием.

А Погорелов все еще был с Артуром и его двумя алабаями. Иногда Артур брал его на свои прогулки по лесу или по берегу озера.

А у меня… у друга… у хорошего знакомого были две среднеазиатские овчарки. Мы с ними гуляли, — сказал он ей.

Завидую, — тихо отозвалась она. И она пошли дальше.

Дальше дорожка поднималась совсем полого.

Здесь тоже было заметно вмешательство муниципалитета. Стояли все те же зеленые щиты с надписями на нескольких языках (и на русском обязательно). Но Погорелову понравилось читать по-чешски: «Naučná stezka Lázenské lesy», «Slavní návštěvníci», «Sutově lesy»… Были устроены и скамейки, кое-где даже и под навесом, туалет в глубине за деревьями. Стоял каменный столб «Göhte Sitz».

«Место, где сидел Гете» (Погорелов рассмеялся — она заулыбалась), — перевела она. Внизу столба мраморная табличка с золотыми буквами. Тоже по-немецки.

Он, все еще смеясь, спросил у нее:

«Горные вершины спят спокойным сном»?

А то! — и ее улыбка тоже стала смехом.

И все же все эти регулярности как-то терялись здесь, их легко можно было не замечать. Поэтому Погорелов спокойно остановился перед одной из скамеек, спросил:

Не будете против, если я перекурю?

Я с вами…

Они сели. Она долго не могла прикурить от его зажигалки, хотя особого ветра тут не было. И Погорелов, не спрашивая, сам прикурил ей сигарету, протянул. Она спокойно затянулась после его губ, выпустила дым и сказала:

Года три не курила. Да и прежде так, от случая к случаю. А теперь вот уже вторую подряд курю.

Он был польщен. Промолчал.

Дальше им попалась на пути «Rozhledna Hamelika».

Высокая, грубой каменной кладки с узкими глубокими бойницами башня и остатки полуразрушенной каменной стены с аркой ворот. Эти развалины были здесь так уместны…

Погорелов прочитал вслух заглавие на информационном щите, стараясь выговаривать слова «по-чешски», и, по-мальчишески гордясь собой, быстро перевел ей:

Наблюдательная башня?

Скромно спросил:

Так?

Она не ответила. Прошла под аркой, остановилась у низкого входа в башню. Погорелов прошел вслед. Он понимал, что она слышала его вопрос, видел, что не ответила специально. Но не сообразил остановиться. И он снова начал:

«Rozhledna» — это понятно: чтобы разглядывать. А «Hamelika» значит по-чешски: башня…

Его провожатая как-то раздраженно дернула шеей и сухо сказала ему:

Вы не правы.

Погорелов даже обиделся:

А вы знаете чешский язык?

Нет, — было видно, что она справилась с раздражением, говорила ровно, но совсем без интонаций. — Там, на Schield’е, на щите, по-немецки написано «Aussichtsturm Hamelika». Наблюдательная башня по-немецки одно слово: «Aussichtsturm». А «Hamelika» значит, как я понимаю, здесь какое-то название, имя собственное…

Она поставила его на место! И, что самое обидное, не специально… автоматически (как Верка, ночью).

Погорелов молча развернулся и решительно зашагал обратно под арку. Она со своей улыбкой, теперь еще сильнее обидевшей его, посмотрела ему вслед. Он вернулся тихим… Виновато, не глядя на нее, сказал:

Вы правы. Похоже, эта «Rozhledna» по-чешски в одно слово — «наблюдательная башня». Это не прилагательное… Пойдемте дальше.

А подниматься не будете?

Нет.

Погорелов, хоть и не владел чешским языком, все же разобрал на щите, что эта башня «была построена в 1876 году в стиле романтических руин». Эти романтические руины жестоко убили в нем остатки прежнего настроения.

Нет, — повторил Погорелов. — Новодел.

И тут она бросила на него быстрый взгляд. И в это мгновение вся его злость, обида исчезли, как не было. Ему снова стало хорошо. Он даже смутился, засмеялся, махнул виновато рукой:

Впрочем… — и, наклонившись, пролез в дверной проем. Он тяжело поднимался по крутым ступеням каменной винтовой лестницы («более ста» было написано на щите), а она за ним. «Она здесь наверняка была уже не раз, — думал Погорелов. — Если снова поднимается, значит, там есть что увидеть».

Но ничего особенного он наверху не увидел. Снова город, светлое пятнышко. Дальше. Меньше. И много шире — холмы, холмы. Мохнато поросшие темно-зеленым лесом волны. «На холмах Грузии…» — сразу пришло ему в голову.

А она — Погорелов все время старался незаметно смотреть на нее краем глаза — не смотрела вдаль. Перегнулась и пристально глядела куда-то вниз. Он тоже глянул. Ничего особо интересного: густая, беспросветная масса деревьев. Только и можно различить, что освещенные солнцем верхушки елок торчат острыми копьями. Ну, еще на одной совсем рядом, под ногами, гроздья жирно-коричневых шишек, как бананы… И на всякий случай Погорелов уставился на эти огромные шишки.

Когда спустились, она повела его дальше по дорожке. Но теперь шла рядом и заговорила первая. Пристально посмотрела прямо ему в глаза, точно испытывая, спросила:

Красиво?

Он почувствовал подвох в этом, таком естественном на экскурсии, вопросе. Как можно многозначительнее сказал:

Красиво-то красиво…

Но совсем не та красота, что там, — быстро произнесла она. Подсказала: — Где крыши.

Погорелову показалось, что он ее понял.

Вообще, я бы это, — он показал пальцем вниз, под ноги, как бы возвращаясь на смотровую площадку башни, — не назвал красотой. Там люди придумали. Придумали и сделали. Вписали специально этот город в то, что здесь было всегда. В природу, что ли… Искусственное разместили в естественном так, чтобы было красиво. Вообще красота, по-моему, чисто человеческое, искусственное понятие. А природа, ну то, что естественное… оно не красиво и не безобразно.

Пошлая поговорка «Что естественно, то не безобразно» чуть не вырвалась у него сама собой. Но он вовремя поймал на себе женский быстрый взгляд. Погорелов понял, что ей не нравится, что он объясняет. Он спохватился и рассмеялся:

Извините. Сам называю такое «умничаньем». И страшно не люблю, когда другие умничают. А тут разошелся.

Однако ему очень хотелось продолжить умничать. Он понимал, что говорит мысли не оригинальные, уже до него высказанные. Но он так давно не разговаривал о высоких материях. Он снова вспомнил свои прогулки с Артуром и его собаками.

Она снисходительно слушала, пока Погорелов говорил. Но Погорелов чувствовал, что не сдал какой-то экзамен. И ощущал это обидное снисхождение. Ему было жалко себя.

За разговором они вышли на опушку. Здесь холм резко уходил вниз, а тропа по его краю заворачивала влево и снова уходила в лес. Склон холма был голый, только редкие кусты и хилые, уже совсем без листьев деревья. А там, внизу, у подножия холма белел маленький каменный домик.

Кусты и деревья дурнолесья, точно с разгона сбежавшие по склону холма, густо обступили его полуразрушенные стены, почти скрыли их под собой. Крыши на домике уже не было. Но кирпичная труба еще жалко тянулась вверх. Погорелов вспомнил, как однажды они гуляли с Артуром в зоне отчуждения станции на берегу озера. И им попался такой же, почти исчезнувший в зарослях ольхи домик. Правда, деревянный, и серые бревна его стен уже почти сгнили. Так же труба торчала. Артур тогда сказал: «Очаг сопротивляется еще». Погорелов тогда хотел блеснуть остроумием: «Очаг сопротивления». Ему и сейчас снова стало стыдно, зато теперь он мог повторить все, что тогда говорил Артур:

А ведь был когда-то человек, который строил этот дом. Представляете его? Кладет стены. Гвозди какие-то заколачивает… Печку с трубой поставил. А теперь вот, развалины одни. Сколько лет люди в этом доме жили? Как жили? Почему жизнь здесь закончилась? Мне все это неважно. Просто всегда вспоминаю простого человека, который гвозди тогда заколачивал. Пока стоит еще труба — он как бы есть. Пусть и без имени, без какой-то конкретной судьбы. Просто человек. Вот кусты эти заросли… совсем уже одолели, но очаг еще сопротивляется. И я того человека еще могу вспоминать.

Погорелов взглянул на женщину. Она тихо его слушала. Потом повторила:

Очаг сопротивляется еще. Да… Очаг. Тепло. Даже и не надежда уже.

Она не для него говорила. Погорелову вдруг стало неловко. Он хотел сказать ей что-нибудь пустое, легкое, чтобы увести ее. Но надо же, что именно в этот момент чертов остеохондроз, про который он уже забыл, снова больно прострелил под левой лопаткой. Он сбился с мысли. Но женщина сама сказала:

Ну, пойдемте уже от этих романтических руин. Тут совсем близко ваши ясени.

Эти ясени давно уже были Погорелову не интересны.

Тогда ведите меня туда скорее! — подчеркнуто театрально воскликнул он.

Стараясь, чтобы она ничего не заметила, Погорелов отстал на пару шагов, на ходу растирая под пальто левую сторону груди. Действительно, довольно скоро они подошли к каким-то высоким деревьям, стоявшим на большой поляне отдельной группой.

 

9.

 

Ну, вот они. Любуйтесь!

Да ну… Какие это ясени? — Погорелов сказал это с нарочито подчеркнутым разочарованием, сделал соответствующую физиономию. И тут же рассмеялся вслед за своей спутницей. — Это не ясени. Это рябины какие-то переросшие.

Хоть он и придуривался, но, действительно, был разочарован. Серые ребристые стволы этих деревьев напоминали корку засохшей грязи. Листья были, на самом деле, как у рябины… Она, наверное, почувствовала. Тактично утешила его:

Может быть, такое название из-за древесины?

А я думал, что вы все про деревья знаете.

Ну, я же не дендролог. Так — читала немного для себя.

А я вот, если бы столько знал про деревья, соврал бы, что дендролог. Загадочная профессия… — Погорелов понимал, что с ясенями закончилось. Ему очень нужно было срочно придумать что-то новое. Он остро чувствовал, что, отведя его обратно в город, эта женщина может просто уйти.

И, точно подтверждая его мысли, она сказала:

Отсюда, чтобы вернуться, есть короткая дорога. Минут десять всего займет.

Но ему все же везло в этот день! Невольно взглянув на часы, Погорелов от радости чуть было все не испортил. Но справился. И довольно правдоподобно изобразил искреннейшее огорчение:

Ну вот! — воскликнул он. — Это я виноват. Такой идиот!

Что такое? Случилось что-то? — она, похоже, купилась.

Я лишил вас обеда. Вот, — он постучал ногтем указательного пальца по стеклу своих часов. — Я лишил вас своим глупым любопытством обеда.

Ну, насчет обеда можете не расстраиваться, — она даже махнула рукой. — Я на обед не хожу. У меня даже и не оплачено в путевке. Только завтрак и ужин. Или, — она улыбнулась, — вы голодны?

Голоден, конечно! Но это не важно. Меня совесть загрызет, если я вас не накормлю. Уж пожалейте! Говорите, где здесь сейчас можно пообедать. Любой хороший ресторан называйте. И идем туда немедленно!

Погорелов видел, что она раздумывает. И ободрился:

Лучше соглашайтесь. У вас просто нет выхода. Тут классический случай — легче со мной согласиться, чем объяснить, что не хотите.

Ну, уж, объяснить-то я всегда смогу, — она посмотрела ему в глаза, и он понял, что так объяснит, что ему и сказать будет нечего. Но он понял еще в этом взгляде и то, что она решает сейчас. Решила — узнал он, точно камень с души свалился. Сказала:

Хорошо. Пойдемте обедать. Только вот…

Что? — быстро переспросил Погорелов. Он действительно испугался, что она передумает. Но вышло еще и лучше, чем он представлял.

Она сказала, что в это время что-нибудь съесть можно только в кафе, что-нибудь легкое. Рестораны откроются позже. («Хорошо живут», — подумал Погорелов.) Но если он не устал от ходьбы, есть в Мариенбаде одно место. Но это далеко, с другой стороны.

Я все равно туда сегодня собиралась.

Ну, так пойдем! — бодро воскликнул Погорелов.

Она улыбнулась (ох, уж эти уголки губ!). Сказала:

Если в ресторан, то еще рано. Я же говорила вам, что вечером в рестораны идти надо.

Но вечером-то вы меня возьмете с собой? — засмеялся и Погорелов, как будто забыл, что это он предлагал ресторан.

Я вам туда дорогу покажу, — она легко подхватила его тон.

Потом сообщила серьезно:

Мне надо сначала сходить к источнику за водой. А в половине шестого ждите меня на ресепшен. Хорошо?

А можно я с вами пойду? Сейчас.

Идите. Если… не устали.

Они спустились в город. Снова все вокруг было залито золотым светом. Но к этому часу стало свежее, Погорелов остался в пальто. Когда подошли к курзалу, она сказала:

Мне сюда надо зайти, воды выпить. Вам, наверное, тоже прописали?

Нет, — соврал он. — Я брал путевку без лечения.

Тогда я быстро. Только бутылочку свою наполню.

Погорелов отошел чуть в сторону, смотрел ей вослед. Странно, но здесь она снова будто стала старше лет на двадцать. Куда-то напрочь исчезло что-то, что так волновало его в ней все это время. Живое женское. Возбуждающее. Но когда она вернулась к нему и просто сказала своим удивительным тихим голосом:

Все! Я готова, — а потом еще и улыбнулась, внутри него разлилась волна возбуждающего тепла.

Выйдя из павильона, Погорелов быстро осмотрелся. Потом молча обогнал свою спутницу и решительно зашагал впереди нее. Она тоже прибавила шаг. Впервые за все время, что они были вместе, она шла за ним. Они ушли с площади прямиком в парк. Прошли мимо каких-то слегка отесанных валунов, оказавшихся, когда подошли поближе, работами современных скульпторов. Мимо вереницы прогулочных карет, где понурые кучера молча курили возле понурых лошадей. Остановился он только, когда она окликнула его:

А вот он — кровавый бук.

Он обернулся. Она стояла у дерева с зеленой кроной, только кое-где были багрово-фиолетовые листья. Но она сразу объяснила его недоумение:

Осенью эти кровавые листья опадают у них, только зеленые остаются. А летом их больше…

Но Погорелову не терпелось. Сказал только двусмысленное:

Понятно, — и снова решительно зашагал вперед.

Наконец он вырулил к месту, которое высмотрел, пока она была в курзале.

Здесь живой изгородью стояли деревья и густые кусты. И белая скамейка. Здесь не было ни души. Он остановился. Но она просто сказала, поравнявшись с ним:

Надо дальше пройти… Там проход, — и повела его.

С дорожки узкая песчаная тропинка ныряла в заросли. И через пару шагов деревья и кусты широко расступались. Перед ними был небольшой пруд с работающим фонтаном посредине. Вокруг качались на воде черно-белые утки. На противоположной стороне пруда была устроена терраса над самой водой. Наверное, летом здесь бывало много народу. Сейчас же только какой-то старичок одновременно с ними вышел на террасу, достал из пакета хлеб и стал бросать его в воду. Утки, как по команде, рванули в его сторону. И на том берегу, где были Погорелов и его спутница, не осталось ни единой живой души.

Они сели на скамейку. Солнце еще держалось над самыми верхушками деревьев, заливало скамейку последним теплом. Погорелов посмотрел на солнце. Оно не слепило. Он достал сигареты, не спрашивая, прикурил одну и протянул ей. Она молча взяла и глубоко затянулась, выпустила дым прямо в этот мягкий свет. Дым был голубым. Погорелов прикурил себе. Но его медленная струйка была обычной, белой.

И вдруг (только сейчас!) он понял, что они даже не познакомились. Он помнил, как ее назвала тетка утром за завтраком — Гера. И сейчас никак не мог сообразить: от какого же имени могло происходить это сокращение? Перебирал варианты и не мог остановиться на чем-то. Русские имена он сразу отмел. А немецкие, которые знал, — ни одно не подходило. Он повторял их про себя уже по которому кругу и постоянно застревал на Гертруде. Это было — дико. И он уже отчаялся, когда вдруг само по себе появилось имя Герта. Погорелов сразу понял: оно! И он, довольный собой, откинулся на спинку скамейки. И в тот же миг догоревшая сигарета обожгла ему пальцы. Он даже не заметил, что довольно долго сидит и молчит!

Погорелов в смущении медленно, не поворачиваясь, скосил глаза на свою спутницу. А она и не смотрела на него. И сигарета в ее пальцах не докурена и до половины. Он засмеялся. Она обернулась к нему. Спросила:

Что?

Да вот подумал, что мы с вами такое путешествие вместе совершили, а даже не познакомились.

Ну, тогда давайте знакомиться, — снова засмеялась. — Надо к ресторану подготовиться. Все же это светское мероприятие… Знакомимся и побежали.

Она встала и протянула ему руку:

Герта.

«Точно!» — торжествовал Погорелов. Он пожал ее сухую ладошку, ток пробежал по руке.

Константин, — сказал он. — Костя.

Она не сказала: «Гера». А он не стал спешить. До гостиницы они дошли за десять минут.

 

10.

 

Он тщательно выбрился, сбрызнул лицо туалетной водой, надел светлую рубашку, мягкий пиджак и классические джинсы. За пять минут до назначенного времени вышел из номера. Гера уже сидела в кресле внизу и ждала его. Она была в темном синем платье, в плаще и в сапогах. На шее синий же, чуть светлее, шарфик.

Она встала ему навстречу и просто спросила:

Идем?

Они перешли дорогу, спустились в буковую аллею. Уже меж стройных стволов зажглись фонари. У того же указателя, где утром Погорелов выбрал «Маршрут Гете», Гера повернула влево — под стрелку «Luna-Park».

Погорелов встревожено спросил:

Туда? Там же эти… боулинги, — он был разочарован.

Гера звонко рассмеялась:

Нет там никаких боулингов. Это просто ресторан так называется «Луна-Парк». А чем тебе боулинги не нравятся?

Она сама перешла на «ты»! Погорелов торжествовал. Но виду не подал:

Мода такая сейчас в России… в боулинги на корпоративы ездить.

Ну, не знаю. Я из России двадцать пять лет назад уехала.

Дорожка вывела их на асфальтовое шоссе, домов здесь уже не было.

Это длинная дорога, — сказала Гера.

А у тебя, конечно, как обычно, и короткая есть? — теперь Погорелов засмеялся.

Ему вообще хотелось смеяться по любому поводу.

Есть короткая. Там кусты высокие и болото, сыро.

Ну, значит, по длинной пойдем. Не опаздываем же?

Они пошли по обочине шоссе, под фонарями. Дорога поднималась вверх, идти было тяжеловато. Зато разговор у них получался легкий. Погорелов вообще был в приподнятом настроении, ему было весело. Он рассказывал какие-то, невесть откуда припомнившиеся, истории. Гера смеялась искренне, звонко, хоть и негромко.

Без капли алкоголя, что давно уже с ним не бывало, в нем опять пробудилось петушиное настроение. И он знал, что в этом настроении он как-то само собой, естественным образом вдруг становится по-настоящему интересным, остроумным и уверенным в себе. И знал, что женщины это чувствуют.

Она называла его Костей. Он говорил ей: «Гера», — и был рад, что днем сдержался, когда «знакомились». И она ни слова не сказала, что он назвал ее именем, которого она ему не говорила.

Между делом он узнал, что она из депортированных немцев. Что переехала на ПМЖ в Германию в самом начале девяностых. Что замужем уже сорок лет. Просто — как про обстоятельство — сказала:

Официально, для налоговой службы, живу на содержании мужа. В Союзе он был художником. А теперь работает на каком-то заводе, какая-то у него рабочая профессия, не знаю толком…

Но такого, чего-то более или менее серьезного, в их разговорах было мало. Больше смеялись. Да и говорил в основном Погорелов. Гера смеялась.

Вдруг все закончилось. Без какой-либо понятной ему причины она резко прибавила шаг и замолчала. Погорелов еще что-то по инерции весело говорил. Но Гера больше не произнесла ни слова.

Только когда подошли к ресторану, попросила Погорелова:

Ты заходи внутрь, займи столик.

А ты? — он попытался все вернуть. — Бросаешь меня?

Да у меня тут свой ритуал, — она объясняла ему неохотно, он чувствовал. — Каждый раз перед отъездом прихожу сюда. Обычно днем, когда светло. Там за домом такая рощица. А в ней ручеек и мостик. Когда впервые в Мариенбаде была, случайно нашла это место. Стояла на мостике и задумала, чтобы снова приехать…

А теперь вот, опять же из-за меня, тебе придется в темноте, — ему очень хотелось, чтобы все снова стало по-прежнему. — Считаю своим долгом сопроводить!

Она просто шагнула в темноту.

За деревьями слышно было медленное журчание воды. Они поднялись на выгнутый аркой мостик. И тут Гера ухватила его за рукав:

Тише!

Ничего не понимая, Погорелов встал, как вкопанный.

Гляди… там, — прошептала Гера.

Там — метрах в десяти — под деревьями на скамейке сидели мужчина и женщина. Свет неяркого фонаря не доставал до мостика, где замерли Гера и Погорелов. Но его было вполне достаточно, чтобы хорошо рассмотреть пару на скамейке. Мужчина и женщина, пожилые.

Мужчина, вынув одну руку из рукава, широко откинул полу своего пальто, чтобы женщине не сидеть на сырой скамейке. Она прильнула к нему спиной, запрокинув голову на его плечо, и двумя руками крепко держала у себя на груди руку, которой он обнимал ее. В другой руке у него была незажженная сигарета. И как-то сразу было понятно, что сидят они так уже долго. Они не смотрели друг на друга…

Пойдем обратно, — дрогнувшим голосом прошептала Гера.

Когда немного отошли, Погорелов тоже прошептал:

Красивая пара.

Но на его счастье Гера, похоже, его не слушала. Целое, такое длинное мгновение она просто молчала.

А Погорелов пытался представить себя на месте того мужчины на скамейке. И представил… Только, как ни старался увидеть на месте той женщины хоть одну из тех, кого знал в своей жизни, сидел он там в одиночестве. И ему стало обидно за себя.

Через мгновение она сказала:

Это не красота. Это правда…

Он не понял, но, уже однажды ощутив сегодня ее снисхождение, благоразумно промолчал. Распечатав новую пачку, Погорелов вытащил две сигареты. Он хотел прикурить, но Гера остановила его:

Внутри покурим, здесь уже совсем холодно.

 

11.

 

Они вошли. Зальчик был небольшой — несколько крохотных столиков наверху огорожены деревянной балюстрадой; внизу (всего несколько ступенек) в три ряда еще около десятка столиков побольше. Все подчеркнуто простое, в грубоватом европейском деревенском стиле. Но, несмотря на тесноту, прямо под балюстрадой оставлен свободным пятачок для танцев. Слева выгорожена совсем уж крохотная площадка, на которой разместился человек-оркестр.

Седой, несколько одутловатый мужчина в клетчатом пиджаке и с платком на шее, аккомпанируя себе на электрических клавишах, пел довольно приятным голосом в микрофон какую-то грустную немецкую песню. На полу лежали рядком саксофон и что-то вроде флейты. Народу было немного. И, возможно, Погорелов и Гера были здесь самыми молодыми.

Они сели наверху, где все столики были свободны. Оба их пальто Погорелов, не найдя рядом вешалки, положил на какую-то скамейку у стены. К ним подошла дородная официантка в белой крестьянской кофте, цветастой длинной юбке и фартуке, протянула увесистые папки меню, что-то спросила по-немецки. Гера ей ответила, и официантка ушла.

От давешнего веселого настроения теперь у Погорелова не оставалось и следа. Он искренне не понимал — что изменилось? Остро чувствовал, что Гера теперь жалеет, что взяла его с собой. Его давешняя легкая обида, найдя виновницу, перерастала в злость. «Да она сама не знает, чего ей надо, — думал Погорелов. — Может, я тоже жалею, что с ней связался… Но я же этого не показываю».

Он сделал заказ. Официантка о чем-то удивленно переспросила, Гера ей ответила. «Решила за меня», — зло подумал Погорелов. Как обычно, сначала принесли напитки. Гере большой бокал белого сухого вина, ему его сто пятьдесят водки в таком же точно бокале.

Что за дурость? — буркнул Погорелов.

Гера сразу отпила довольно большой глоток. Погорелов почти ополовинил свой бокал. Он выкурил сигарету, а заказ все не несли. Гера ковыряла салат, время от времени отпивая из бокала. Когда, наконец, принесли и его мясо, она попросила у официантки еще вина.

Погорелов заметил, что Гера опьянела. И ему водка — на голодный желудок — ударила поначалу в голову, но быстро стекла и разлилась медленным успокаивающим теплом в животе.

Он быстро поглощал свинину с квашеной капустой, и, время от времени поднимая над тарелками бокал, кивком приглашал Геру выпить. Она пила. Погорелов делал маленькие глотки, она — крупные. За это время музыкант сыграл и спел еще несколько вещей. То просто аккомпанируя себе на своем тонконогом инструменте, то, потыкав в компьютер и выдав лихое соло на саксофоне, пел под фонограмму. Наконец он заиграл какой-то вальс. Возможно, это был его коронный номер. Он даже прикрыл глаза, и руки его с большим воодушевлением порхали над клавишами. Голос наполнился нежнейшим романтизмом.

Из-за дальнего столика вышел стройный седой мужчина. Он галантно предложил руку женщине, с которой сидел. Благородно отступил назад. Женщина пошла впереди него пружинистой походкой. Такая же прямая, осанистая. И, следуя ее легкой походке, соблазнительно скользили по бедрам складки лилового бархатного платья. Ее седина была красиво уложена в высокую прическу середины прошлого века. Пара закружилась в вальсе. На крохотной площадке, прямо под Погореловым, они танцевали так мастерски, что он видел только нежность и страсть, не замечая мастерства.

Погорелов снова попытался все вернуть.

Посмотри, — воскликнул он, — как они танцуют! Они ведь постарше нас… А сколько в них любви и нежности осталось друг к другу. Тоже красивая пара. Как те…

Но она только громко рассмеялась ему в ответ.

Они… они же… — она не могла выговорить дальше из-за нового приступа смеха. Потом справилась с собой. — Они наемные танцоры. Понимаешь? Они публику провоцируют.

Погорелов почувствовал обиду и злость. Он быстро рассчитался, помог Гере всунуть руки в рукава ее пальто, и вывел ее из ресторана.

То ли, как вчера, прошел дождь, то ли ветер стал таким сырым — Погорелов сразу озяб. А Гера даже не застегнула пальто. Она шаталась! Но когда Погорелов в свете фонаря увидел ее глаза, понял: ничто никуда не делось, он по-прежнему ведомый. А Гера «послушна» ему только потому, что он делает как раз то, что она сейчас и хочет.

Точно в подтверждение его мыслей, она сказала:

Короткой дорогой пойдем. Я покажу.

И все же опьянение сказывалось. Она решительно пошла впереди него в кромешной темноте по хлюпающей под ногами тропинке через какие-то то ли кусты, то ли такие хлесткие деревья… Наконец, они очутились в непроходимой луже. Но Гера не растерялась и не менее решительно велела ему:

Слышишь, там — справа — машины? Там дорога. Веди меня в ту сторону.

Погорелов повел. Гера, вцепившись сзади в его пальто, шла молча. А когда они выбрались на шоссе, она заговорила совершенно трезвым голосом:

Замерзла. Промокла. Пошли быстрее…

«Да этого просто быть не может!» Трезвая она его решительно не устраивала. И как только они вышли в город, он заявил:

Чтобы не простыть, надо выпить. Где сейчас можно купить?

Гера внимательно посмотрела на него. Мгновение помолчав, ответила:

Только где-нибудь в баре.

Ты знаешь, где ближе?

Вон в том отеле.

Пошли.

Дорого там. Очень дорого, — она это сказала без всякого выражения, просто как факт. Но он бросил на нее такой взгляд, что Гера сразу правильно поняла. — Ах, да… Ты же из России. Тоже…

Она осталась у крыльца, а он быстро вбежал по ступеням и вошел в шикарный холл пятизвездочного отеля. Бар располагался слева от входа. Среди пустых столиков посередине зала сидела шумная русская компания. Больше никого не было. Погорелов стремительно подошел к стойке. Худосочный юноша — бармен благодарно смотрел на него. Однако когда Погорелов заговорил по-русски, тот нахмурился и принялся притворяться, что не понимает языка. Но Погорелов был злой:

Мне. Надо. Бутылка. Вино. Ай. Вонт. А. Баттл. Вайн.

Бармен уставился очумело. Но, поняв, что ему сейчас повторят фразу, а если надо, будут повторять долго, зло пробурчал:

Надо садиться за столиком. Я понесу вам.

Не надо «понести». Мне надо с собой взять. Понимаешь? Туда, — Погорелов резко махнул рукой в темное окно и в отражении понравился себе.

Не можно! — злорадно выдал ему бармен. — Только в баре. Так правило.

Сколько (Погорелов вспомнил) доз в бутылке?

Три раз по десять, — все больше наглел юноша.

Сколько одна доза стоит?

Чего доза?

Вон того белого вина.

Бармен обернулся, посмотрел на бутылку, в которую Погорелов показывал пальцем, сказал после раздумья решительно:

Один евро.

Погорелов выложил на стойку пятьдесят евро. Юноша сглотнул, спрятал коричневую бумажку в карман. Потом достал бутылку. И вдруг быстро и ловко вытащил штопор и откупорил ее. С довольной физиономией, глядя прямо в глаза Погорелову, протянул бутылку. Тот молча схватил ее и метнулся к выходу.

Гера съежилась и постукивала зубами. Увидев Погорелова, она, не дожидаясь, развернулась и почти побежала. Он, заткнув пальцем горлышко бутылки, шел за ней быстрыми шагами, стараясь не отстать.

 

12.

 

В номере она скинула пальто прямо на пол. Следом — сапоги. Пока Погорелов раздевался и разувался сам, потом убирал ее вещи, Гера скрылась в ванной. Оттуда крикнула ему:

Ты пока вино разлей. Яблоко еще было…

Правда, Погорелов нашел только один стакан. Огромное зеленое яблоко лежало на подушке. На тумбочке, рядом с кроватью, лежали два ржавых огрызка. Наполнив стакан почти до краев, он сел в кресло и осмотрел номер. Такой же точно, как его. Две сдвинутые вместе кровати занимали почти все пространство. На одной смятая постель. На другой — аккуратно заправленной — раскрыт огромный чемодан.

Шум душа в ванной прекратился очень быстро, через несколько минут всего. «Только подмылась, — понял Погорелов— А потом, когда меня выпроводит, займется собой». Но сейчас, в тепле, злость его снова привычно растворилась. Он чувствовал только усталость. Подумал: «И чего суетился целый день?» Снова покалывало в левом боку. Да начало проходить действие алкоголя — заболела голова.

Гера вышла из ванной с сухими волосами и с косметикой на ресницах и веках. Но белый гостиничный махровый халат был надет на голое тело. Она подошла к столу, взяла в руку стакан и снова сделала большой глоток. Потом спросила:

А себе почему не налил?

Стакана не нашел, — буркнул Погорелов.

В ванной же! Забыла… Возьми там.

Да я сейчас из горлышка, — Погорелов встал, подошел к столу и взял бутылку.

Они чокнулись и сделали по глотку. Он стоял рядом с Герой так близко, что ясно почувствовал тот легкий аромат, который невозможно спутать ни с каким другим, аромат влажного женского возбуждения. Он сделал еще один решительный глоток из горлышка, Гера допила остатки вина в стакане. Погорелов обнял ее, притянул к себе, хотел поцеловать. Но Гера резко наклонила голову так, что он уткнулся губами куда-то в ее затылок.

В душ иди, — велела она. — Быстрее!

Когда голый Погорелов, на ходу вытираясь большим полотенцем, вернулся обратно, Гера сидела на кровати со стаканом в руке, бутылка стояла рядом на тумбочке. Он было сделал шаг к ней, но пришлось несколько мгновений подождать, пока она выпьет и поставит стакан. Гера подняла руку, как бы останавливая его. Потом опустила, похлопала ладошкой по постели, указывая ему место рядом с собой:

Садись.

И, с пьяной серьезностью выговаривая слова, спросила:

Ты мне говорил сегодня? Что, — сосредоточенно помолчала какое-то время, — что служил в армии в Белозерске.

Погорелов, действительно, по пути в ресторан что-то рассказывал и про себя. Вспомнил теперь, что она тогда еще сказала: «Знаю, где это». Он спросил: «Потому что там атомная станция?» А она ответила: «Нет. Так знаю». И все… А потом замолчала.

Он не понимал, чего ради она сейчас расспрашивает его. Эрекция не ослабевала, кровь все сильнее била в виски. Он снова попытался притянуть ее к себе. Но она, дернув плечом, скинула его руку. Он понял, что проще ответить:

Да. Служил там. И что?

И еще говорил. Раньше. Что из Н*** призывался.

Говорил.

А в каком году?

«Как тебя обратно-то переключить? — вновь разозлившись, думал Погорелов. — Заклинило, что ли…» Ответил, стараясь быть спокойным:

В восьмидесятом.

И тут она спросила то, чего он никак не ждал:

А ты… ну, случайно… не знал, — голос ее дрогнул. — Артура? Обермайера?

Погорелов забыл, что он — голый — сейчас в постели с женщиной. Эрекции как не бывало. Только в висках стучит еще сильнее. Выговорил:

Знал. Хорошо знал. Мы в одной роте служили. И потом…

Ты остался, а он уехал в Ленинград? — она опять протрезвела в один момент.

Почему в Ленинград? Он тоже остался в Белозерске.

Он должен был уехать в Ленинград, — заявила Гера упрямо и зло.

И Погорелов уже не прятал свою злость:

Он остался. В Белозерске.

Она уперлась ему прямо в глаза холодным, обжигающим взглядом. Долго смотрела. Спросила:

Так, … твою мать!!! Где он?

Грязное ругательство в устах этой женщины было невозможно искренним. Оно выплеснулось из таких глубин, разом разметав вековые условности цивилизации и культуры.

Погорелов до боли в животе перепугался, стал объяснять:

Ты же помнишь? Ну, в конце девяностых в России дома взрывали? Чеченские террористы…

Гера нетерпеливо его оборвала:

Я тогда уже в Германии жила. Может, и слышала что-то по телевизору. Не помню. Я политикой не интересовалась никогда.

В девяносто девятом году в Белозерске они взорвали двенадцатиэтажный дом. Погибло больше ста человек. И Артур там погиб. Пятнадцать лет назад…

Он не смотрел на нее. Даже не сразу услышал, как она упала на пол. А когда посмотрел, увидел этот нечеловеческий вопль.

И страх его стал ужасом.

Гера лежала на полу, скрюченная судорогой. Шея ее неестественно вывернулась. И пустые глаза уставились прямо в душу Погорелова. Казалось, во всем мире не осталось ничего, кроме этого леденящего взгляда. Ничего, кроме боли. Чистой, без малейшей примеси чего бы то ни было — боли!

Гера не издала ни одного звука. И этот безмолвный вопль был страшнее всего.

Сколько все это длилось, Погорелов не понимал. Но вот Гера застонала, пошевелилась… Она, тяжело опираясь на руки, поднялась на четвереньки, низко опустила голову. Спутанные волосы закрыли ей лицо. Этого взгляда больше не было! И ужас сменился паникой. Погорелову ударило в голову, что Гера сейчас умрет. «А я тут — голый! А я тут — голый!» Сердце его колотилось, разбивая виски, глаза готовы были лопнуть. Он бочком проскользнул мимо женщины.

Наспех, не попадая трясущимся телом в одежду, он кое-как оделся. Перед дверью Погорелова настиг незнакомый старушечий голос:

Не бойся. Я не могу умереть. Со мной его сын.

У себя в номере Погорелов тяжело опустился на кровать.

Сердце его, наконец, упало на место. В левую сторону груди плеснуло кипятком. Потом боль разом пропала.

Погорелов завалился набок. Он умер.