Морщины времени

Морщины времени

Фрагменты воспоминаний

Непростой для России двадцатый век с его потрясающими трагическими страницами остался в прошлом – человечество пи­шет историю двадцать первого века. Но историки осмысляют и события прошлых лет. На мой взгляд, немаловажным дополнением к по­ниманию событий прошлого и настоящего являются домашние, семейные архивы.

По мнению Гердера, «человек сотворён, чтобы искать порядок, чтобы внести ясность в свой малый промежу­ток времени, чтобы грядущее строить на прошедшем, – иначе зачем человеку память, зачем воспоминания?».

Родина русской семьи Климовых, Анастасии Никола­евны и Михаила Степановича – Рига. Там же родил­ся их сын Степан, там же прошло его детство и первые отроческие годы. Во французском лицее Риги он учился французскому, а русским, немецким, латышским языка­ми помимо школы овладевал с детства, как и большин­ство рижан того времени. Позже, после переселения в Эстонию, к ним прибавился ещё эстонский.

Отец давал сыну трудовые уроки в мастерской подвала своего дома. В ней сын обретал начальный навык обращения с техникой и механизмами, оказавшийся полезным ему в дальнейшем…

14 июня 1941 года – чёрный день в истории многих народов бывшего Советского Союза – стал таким и для семьи Климовых. Михаил Степанович, офицер цар­ской и белой армии, навечно остался в Соликамске, в одном из сталинских лагерей…

Анастасия Николаевна и сын Степан были депортированы в Каргасокский район тогда ещё Новосибирской области, в деревушку Старое Югино, на берегу реки Васюган. Через два года им удалось переселиться в Каргасок, где прожили четырнадцать лет, а Степан создал семью. Вот тог­да ему пригодилось полученное домашнее техниче­ское образование, превратившееся в спасительный «якорь».

Степан Михайлович стал одним из первых элек­тромонтёров Каргаска, проводивших электриче­ство во многие дома. Непосредственно участвовал в установке первого в Кaргаске рентгеновского аппарата (а это ведь спасённые жизни), работал на станции юных техников, обучая мальчишек, чьи отцы на поле брани уничтожали фашизм, муж­скому занятию – держать молоток в руках. Их, теперь поседевших мальчишек, немало живёт в Каргаске, и вспоминают они его добрым словом.

Степан Михайлович также учил мечтать, рас­ширять горизонт интересов, увлекая своих вос­питанников радиолюбительством, фотографией, судостроением, авиамоделизмом, а в Каргасокской школе № 1 вместе с Анатолием Павловичем Тру­бачевым создавал образцовый кабинет физики и оборудовал первую в районе пришкольную мастерскую для проведе­ния уроков труда.

Полученное семейное воспитание и гуманитар­ное образование помогли ему после выхода на пенсию, когда Степан Михайлович стал писать свои рассказы-воспоми­нания, считая, что «самое нужное для эволюции, для созидания – восстановить связь времён».

Валентина Зарубина,

руководитель районного проекта «Прощение и память», с. Каргасок.

 

Привычки

 

Был бы скучен этот свет,

Очень скучен, однозвучен,

Был бы скучен этот свет,

Скучен без улыбки!

Роберт Бёрнс

(перевод С. Я. Маршака)

 

Существует мнение, что мелодику народной музыки определяет её язык ударением в слове, присутствием в нём гласных, длиннотой самого слова… Значит, и «обычность» у языков разная? Да простится мне взятый примером Китай, песни которого так чужестранны нашему слуху, что часто нам даже музыкой не кажутся. Как китайцу слышится наша музыка, не знаю – нет у меня среди них знакомства и спросить, понеже, о том не у кого.

Только есть у меня свой опыт и наблюдения, приобретённые по бесплатному проездному билету в купе «телячьего» вагона Сталина из Европы в Сибирь таёжную.

Попал я по нему в посёлок Старое Югино Каргасокского района тогдашней Новосибирской области. Попал в место, которого вам на обычной административной карте не сыскать. Нужна крупномасштабная, подробная. Проще будет на вашей карте найти город Томск и, следуя течению реки Обь на север, найти прилепившийся к её левому берегу кружочек села Каргасок, а от него тогда, по другой реке, по Васюгану, всего около 20 километров до той деревни, до Старо-Югино, будет. Контраст между Ригой и Старым Югино, согласитесь, для меня был большим!

Чтобы себе те югинские первородные обстоятельства представить, вам придётся прибегнуть к своему воображению, причём чем ярче оно будет, тем ближе вы окажетесь к истине. Первое там впечатляющее – это маленький, как-нибудь обжитый пятачок земли на берегу реки и обступившая его вокруг тайга… Дерево везде! Оно в деревянных срубах изб; оно в обиходных деревянных вёдрах; дерево в деревянных осях деревянных же телег; дерево в деревянном помойном ушате, заменявшем в избе канализацию.

Словом, куда ни кинь взглядом – везде одно дерево! Настоящий деревянный век! Только бытующие тут спецы каменной выносливости… Иначе бы им тут было не выжить! Тишь в тутошних местах тоже захолустная: редко когда какой катеришка к посёлку пристанет; и почту мимо другим берегом возят. Хотя в соседней деревушке ещё хуже, – не зря её «Недоступное» назвали! Туда только протокой доберёшься. Живут там, как крышкой накрыты… Зимой же Недоступное, равно как Старое Югино, почти напрочь от мира отрезаны, даже районное мелкое начальство редко когда в них появится.

 

Однажды по какому-то случаю такое начальство в Старо-Югино всё же зимой занесло, и сподобилось ему всех жителей в местный клуб тёмным вечером затребовать. Как обыкновенно, на сцене клуба поставили стол, застлали красным ситцем, на стол, заметьте, водрузили горящую керосиновую лампу конторы, за стол президиумом усадили артельный актив, как это приличествует на подобных собраниях. О чём там районный уполномоченный вещал – уже не помню, вероятно, о слабых темпах выполнения плана… Да и не к моему рассказу это, главнее для нас будет после собрания в лампе оставшийся керосин! Обычаем установилось, что этот остаток теперь принадлежал тем, кому ещё охота после глаголания начальства развлечься.

Потому без долгого перехода зазвучала балалайка, зачался пляс, насколько он возможен в пимах, когда каблуком не притопнуть, а лишь ладонью по полу лихо хлопнуть. Однако без песен, только под повторяющийся ритм «Подгорной», сопровождаемый возгласами да присвистом. Мне, чужбиннику, всё это в притёмках возникшее веселье было удивлением и, при моей тогда подавленности ссылкой, непостижимым.

После мне пришлось, работая на пихтовом заводе, жить в большом общем бараке, замечая, что молодые зимними вечерами были каждый в себе и вместе песен не заводили. А ведь при царе, во времена тяжкой барщины, крестьянство песни слагало и пело. Всё же, как потом оказалось, советская власть спецовскую песенность напрочь отшибить не смогла. Весной на зазеленевшей травкой единственной улице селения собирались в стайки девицы и парни. Девицы запевали свои романтические песни, одной из которых начальные слова были, сколько помню: «Ах ты, миленький мой, что случилось с тобой, ты меня совсем уж не любишь!».

У парней же появлялась трёхрядка, и они, задевая певиц, пели дерзкие частушки, иногда не совсем благопристойного содержания, на что от девиц получали достойную отповедь – тоже частушками. Очень жалко, что этот фольклор никем не записан и погиб в океане времени.

Судьбу чаще всего определяет случай. Меня он перебросил в районный Каргасок. Среда этого села была ближе к привычной для меня городской. Каргасокский районный дом культуры по своим размерам даже удивлял. Получилось так, что, работая в моторно-рыболовецкой станции, а потом на сельской электростанции, у меня с РДК установились хорошие связи, и я в клубе стал своим человеком.

 

Но возвратимся к музыке. Начиная с 1939 года советская музыка начала часто звучать в Риге. Больше всего это был Дунаевский, хотя в музыкальных кругах о нём, посмеиваясь, говорили:

С миру по нотке – Дунаевскому орден!

После занятия Прибалтики Красной Армией в Риге зазвучали любимые Сталиным мелодии – «Сулико», «Марш Черномора» Глинки, «Смерть Озе»…

А 14-го июня 1941 года мы уже сидели на рижской товарной станции Шкиротава в зарешеченном вагоне, и напротив нас, на другом пути, стоял такой же эшелон «телячьих» вагонов… За его зарешеченными окнами виднелись другие такие же высылаемые из Риги.

Интересно было узнать, нет ли среди них знакомых. В нашем вагоне среди других оказались воспитанник французского лицея старших классов Янис Весманис и Моня Левин с молодой женой и родителями. По какому-то нево­образимому наитию Моня захватил при аресте кроме действительно необходимого ещё попавшуюся под руку гитару.

Она оказалась кстати, когда нам захотелось узнать, кто в вагонах на той стороне находится. Но как, если охрана войск НКВД в синих фуражках с красным околышем перекликаться запрещала? Тогда сообразительный Янис, сопровождаемый аккомпанементом Мони, на мотив народной песни «Кур ту теци гайлити манс», заменив её текст интересующим нас запросом на латышском, громко пропел его в наше окно. Весёлой песне ВОХР не препятствовал… Через некоторое время из окна эшелона напротив раздалась ответная песня, соответственно нас информируя. У Яниса оказался приятный тенор, а Моня владел гитарой недурно. В продолжение нашего длительного шествия они временами устраивали в вагоне небольшие концерты популярных песен, и те, у которых был слух, голос и желание, им подпевали. Мир звуков необходимо нужен человеку, но если длительно слышать лишь стаккато колёс на стыках рельс: ритм, приближающий к неведомому будущему? Тогда желается его смена…

Всё же исполняемое Янисом и Моней было молодёжным репертуаром, не совсем одобряемым всеми родителями, воспитанными на вальсах, польках или райнлендерах.

Современная молодёжь совершенно танцевать не умеет. Эти фокстроты – одно шарканье по полу! Абсолютное отсутствие элегантности!

Но, вопреки схожим родительским воззрениям, мода брала верх, и родителям приходилось хочешь не хочешь поступаться, потому что даже Вахрамеев, рижский элитарный учитель танцев, бывший гвардейский офицер, носивший золотой монокль матового стекла, скрывая им отсутствие глаза, потерянного в бою, теперь в своём салоне учил шагам фокстрота, танго и даже свингу!

Вахрамеев, считаемый воплощением вкуса и элегантности на паркете! Вахрамеев, в признанном салоне которого учили латышскую золотую молодёжь так ей необходимому хорошему тону!

Как кому счастье улыбнётся! Сей раз оно улыбнулось нашему вагону, когда мы, после месячного сидения на нарах, наконец прибыли в Новосибирск и ослабевшими ногами спускались по круче к набережной большой реки. Нас определили не на стоявшую там баржу, а в трюмное помещение белого пассажирского парохода «Тихонов».

В трюме (третий класс) всё было чисто, выкрашено в светло-серое, имелись скамьи, горело электричество, и нет тому сравнения с телячьим вагоном!

Старый пароход, постройки ещё царских времён, сиял медью, имел ресторан, в котором стоял его ровесник «Беккер» – пианино, чудом сохранившееся по инвентарному списку парохода вместе с ресторанной посудой. Но на «Беккере» давно никто не играл – не было для того нужной штатной единицы на «Тихонове»! Зато на палубах имелся ряд чёрных репродукторных тарелок «Рекорд», свидетельствующих о прогрессе.

Ссыльная молодёжь на «Тихонове» преобразилась, благо, что никакого запрета на передвижение по пароходу не было. Барышни снова заглянули в зеркальца своих пудрениц, молодые люди пригладили волосы… и вот уже один из них подсел к «Беккеру», бравурно проиграв попурри последних мелодий Бродвея.

Пароходная команда, дивясь, поглядывала на странных весёлых ссыльных…

Снова услышать рояль мне было суждено только через годы…

 

Случай после Старого Югино определил моё дальнейшее проживание в районном центре, селе Каргасок, населением в 10 тысяч жителей, в котором рабочее время длилось восемь часов, выходным днём было воскресенье, и хлеб получали по месячным карточкам.

Роскошь, какая невообразима была в Старом Югине!

Прожив в том богоданном месте несколько лет, сведя знакомства, я стал прирабатывать, ремонтируя приборы на удивление богатого физического кабинета Каргасокской средней школы, и среди многого обнаружил там адаптер-проигрыватель радиолы, позволявший озвучивать граммофонную пластинку электрическим усилителем.

Вряд ли Карлис Риекстинш предполагал ту услугу, которую ему окажет взятый в ссылку аккордеон! «Хонер» избавил его от «радостей» зимнего подлёдного лова, когда, услышав игру Карла, проезжее начальство сочло Риекстинша музыкантом, годным для своих пирушек, и перевела баянистом в РДК… Карл был достаточно умён, чтобы помалкивать о развлечениях власть предержащих, и скромно играл на вечерах танцев РДК. – Карл играл без особого увлечения, как на работе, иногда путая ритм… В те поры входной билет на танцы стоил пять рублей.

Это породило во мне мысль устроить в РДК «настоящие» танцы, возможные потому, что в физкабинете ещё нашёлся подходящий для того набор пластинок танцевальной музыки! Так я надеялся поднять танцевальное мероприятие на новую ступень культурного уровня.

Без довольно сложной дипломатии не обошлось. Нет, Карл тому препоной не был, потерять своё рабочее место подопечный власть имущих не боялся… Но без использования звуковой киноаппаратуры было никак не обойтись – ведь она была ведомства отдела Райкинофикации. Там сомневались: не повредит ли задумка этой аппаратуре? Какой прок от всего будет иметь кинофикация? Спасибо Валентине Ивановой, киномеханику клуба, уговорившей своё начальство на эксперимент. Но был ещё райком, без которого директору РДК (человеку подначальному) не пикнуть! И тут тоже у меня появилась мощная подмога сестёр Кузнецовых, дочерей третьего секретаря райкома. Словом, через всякие подвертасы в одну субботу смотровой зал, по обыкновению, к вечеру был подготовлен к танцам: его скамьи размещены штабелями вдоль стен помещения. В назначенный час люд стал собираться, заплатив каждый свою пятитку за вход. Когда публики собралось достаточно, а барышни, прихорошившись, сменили валенки на туфельки, Валя Иванова завела граммофон, опустила головку звукоснимателя на пластинку, и по залу поплыл бархатный звук танцевального блюза…

Но что это! Кавалеры продолжают сидеть, своих партнёрш не приглашая! Вероятно, им надо подать пример, и я говорю своей жене:

Ну вот, ты желала потанцевать под настоящую музыку – идём, откроем вечер! Да вдруг в ответ:

Не буду я здесь белой вороной!

Берите-нате! Вот те фунт изюма! Иду к Вале. Неужели тоже застесняется? Нет, Валя боевая! Мы совершаем первый круг, затем следующий, и я спрашиваю:

Ну как танцуется?

Немного необычно, но ты ведёшь хорошо, в общем – нравится!

Сделав ещё несколько кругов, Валя возвращается на свой пост у граммофона. Никто так и не последовал за нами на «паркет»…

Решаем с Валей теперь поставить фокстрот. Он советский, Цфасмана. Уж теперь-то станут танцевать. Фокстрот поднимет с мест! Валя ставит пластинку, и в зале звучит задорно:

Тебя просил я быть на свиданье,

Мечтал о встрече, как всегда,

Ты улыбнулась, слегка смутившись,

Сказала: «Да, да, да, да!».

С утра побрился и галстук новый

С горошком синим я надел.

Купил три астры, в четыре ровно

Я прилетел.

Я ходил! – И я ходила!

Я вас ждал! – И я ждала!

Я был зол! – И я сердилась!

Я ушёл! – И я ушла!

Мы были оба.

Я у аптеки! – А я в кино искала вас!

Так значит, завтра, на том же месте,

В тот же час!

Публика слушает, слова ей нравятся, но никто не танцует. Пытаясь спасти положение, приглашаю одну за другой сестёр Кузнецовых. Им под эту музыку танцевать нравится очень! Но в зале начинается недовольство: «Когда, наконец, начнутся танцы! Где Карл!?».

Пришлось спешно отправлять за Карлом гонца. А мне признать полный провал затеи. Потом спросил жену, чем сей конфуз объясним.

Да тем же, как и для наших родителей, не признававших непривычных для них джазов! А тут ещё непривычная радиомузыка!

Западная танцевальная музыка получала признание не только в Каргаске, но и по Союзу. В Кремле забеспокоились. Чтобы советский человек не обуржуазился, Сталин запретил фокстроты, танго и прочие модности вообще. Пусть народ танцует мазурки, краковяк, вальс или даже менуэт, но только не чарльстоны! По кассе Каргасокского РДК это ударило крепко…

И кто в Каргаске умеет танцевать менует?

После смерти Сталина запрет на «западную» танцевальную музыку отпал сам собой. Каргасок в этом не отстал. К тому же в продаже появился радиоприёмник «Родина», с которым можно было слушать заграницу и её музыку без помех эфира или власти. Новые ритмы стали обычно-привычными, как и укороченные мужские брюки.

Потом уехали Карл, Гунар, я, и как дальше музыкальные пристрастия в Каргаске развивались, уже не знаю. В Каргаске, наверное, ныне живут более продвинутые, чем я. Только скажу: попсу в целом не приемлю. Не привычен!

 

 

РДК

 

Маленькая башенка над очертаниями прибрежных зданий как-то сразу врезалась в мою память, когда, подплывая к берегу на обском пароходе, вёзшем ссыльных рижан, я рассматривал незнакомый Каргасок…

А дальше было унизительное распределение растерянных «чудных новеньких» по точкам, их посадка на баржу… Дальше – первоначальное существование белой вороной в деревне Старо-Югино…

Осенью вместе со счетоводом Лапковым первый раз шагал по таёжному тракту в районный центр, имея общее задание – вдвоём пригнать из Каргаска артелью купленную лодку. Слово «тракт» не употреблялось в смысле «дорога» в Латвии, и потому мой наивный вопрос: «Часто ли тут проезжают тракторы?» – Лапков сразу не понял…

В Каргасок мы пришли поздно, при сиянии нескольких электрических лампочек, вызвавших острый приступ тоски памятью о насильно отнятой родной Риге. Но особенно уютно, когда, переночевав на столе конторы Райлесхимпромсоюза, я был свободен до следующего утра, когда с Лапковым после улаженной им артельной отчётности мы должны были в гребной лодке водным путём вернуться в Старо-Югино.

Наутро пошёл осматривать неизвестный Каргасок. Село – всего две центральные улицы – далеко не было городом, однако со Старо-Югино не сравнишь: многолюдно, пристань с дымившим около неё пароходом, провода телефонных линий, несколько торговых точек. Зайдя в одну, самую большую, с голубой вывеской «РАЙМАГ», на её пустоватых полках увидел школьный учебник географии. Обрадовавшись, потратился, чтобы наконец разобраться, куда же нас советская власть завела. Выходя из магазина, неожиданно встретил госпожу Весман, вместе с её сыном были соседями по верхней полке нашего вагона рижских административных переселенцев. Оказалось, что Янис, тоже лицеист, но старших классов, сумел перебраться в Каргасок, и теперь мадам Весман, сделав в магазине свою покупку, пригласила меня к ним.

Но сперва о покупке.

Оказалось, что Райпотребсоюз завёз новинкой в село большую партию зелёных кофейных бобов, с которыми потом не знали что делать: ни жареными, ни варёными их есть было невозможно – и остались они без спроса, став головной болью кооператоров. Теперь «странные» бобы продавались без всяких продовольственных карточек любому, к радости нового контингента, умевшего бобы поджаривать, толочь, превращая неликвид в душецелебный кофейный напиток…

Весманы ютились в одной из каморок барака, называемого «Соединённые Штаты» или «Шанхаем». Последнее прозвище закрепилось за ним, напоминая о его учредителях – китайцах, построивших сперва одну хибару на берегу реки из хламника, что Обь к ним наносила, потом продолжавших пристраивать следующие жилища, экономя при этом одну стенку. Китайцы куда-то исчезли, и теперь несуразное строение, издали напоминавшее сороконожку, новые его обитатели звали «Соединёнными Штатами», потому что жили тут ныне разноземцы: остяки, поляки, молдаване, цыгане, эстонцы, немцы, украинцы, латыши и прочие варяги.

В каморке Весманов имелось роскошество, оставшееся им от прежнего жильца: точка местного радиовещания – чёрная картонная тарелка громкоговорителя «Рекорд» завода имени Козицкого. Такое даже для коренного жителя считалось труднодоступным! Для меня, проживавшего в посёлке совершенно изолированно от мира, теперь Янис, вскоре пришедший с работы, стал сущим кладезем новостей, почерпнутых им из ленинской «газеты без бумаги и расстояний»!

Время близилось к трём, призывая откланяться, чтобы своим присутствием не стеснять обед Весманов, но они и слушать про мой уход не хотели; пришлось принять участие в трапезе с заключающим её чудесным кофе. Разговоров было много: кто из знакомых где поселен, кто умер, кто уже побывал в Каргаске, что слышно о войне… Потом Янис повёл меня ознакомиться с достопримечательностями села: собственно, только одной – Каргасокским районным домом культуры. Он и был тем зданием, башенка которого привлекала моё внимание на пароходе. Конечно, в Риге много деревянных зданий, но все они или обшиты досками, или оштукатурены, но такое большое, как эта постройка РДК из голого бревна, была мне ещё невидалью. По рассказу Яниса, Каргасокский РДК являлся самым большим среди подобных в Новосибирской области 55 РДК и построен таким благодаря идее ленинградской профессуры, сосланной в Каргасок, объединившей спущенные сметы здания пожарной каланчи со сметой Дома культуры. Проект осуществился возведением простого РДК, в котором было место пожарникам, а каланчой служила башенка над крышей клуба.

Янис обладал прирождённым даром общения. В РДК он, хорошо владея русским языком, завёл знакомых, называвших его почтительно Иваном Ивановичем из-за его умения казаться знатоком всего, любой разговор превращая в интересный, перча его шуткой, улыбаясь в отращенные для солидности во всю щёку пышные рыжие усы.

Поднявшись в читальный зал, я был удивлён художником клуба Кармановым, переносившим изображение с открытки свободно от руки, без всякой координатной сетки, на большое полотно подрамника. Беседуя, он как бы между делом обводил мягким графитом нам скрытый, но ему одному на полотне видимый точно увеличенный рисунок оригинала!

Следующее лето выпало удачным. Прежнего грубоватого председателя артели Коровина сместили, и на его место назначили Шестакова. Потом перевели в другой посёлок недалеко избача Трунтова, прислав из Каргаска заведующим клубом молодого военного, раненого гвардейца, ленинградца. Он действительно начал заботиться о культурном быте посёлка. С помощью Шестакова и учительницы Шамраевой помещение клуба побелили, вычистили, поставили пьесу Островского, основали точку обмена книг передвижной районной библиотеки. Новый заведующий клубом, лишившись в бою ноги, передвигался на костылях, но для просветительских надобностей ему было нужно часто посещать район; по симпатии в такие дни он у Шестакова выторговал меня своим «гондольером». В поездках Александр устраивался в обласок лёжа, я садился на корму, и начиналось приятное для него путешествие с гребцом и понимающим слушателем в моей персоне.

В Каргаске он брал меня на полное попечение. В селе Александр всегда окружал себя фронтовыми собратьями схожей судьбы, тогда одетых в армейские гимнастёрки с пришитыми ленточками (жёлтой – лёгкое ранение; красной – тяжёлое) на груди, во множестве прибывшими тем летом в райцентр, и под их прикрытием я тоже вместе с Александром проникал в столовую, питаясь мне не положенной жидкой ржаной похлёбкой. Ночевали мы у его друга, заведшего себе зазнобушку-солдатку с приличным домиком такого изыска, как крашеный пол, кормившую нас сытными ужинами. Одним вечером фронтовая братва провела меня в РДК, где Белорусский театр оперетты ставил «Запорожца за Дунаем».

Нарушая снова последовательность, делаю вставку, дабы поведать, что до белорусов весь Каргасок в прошедшую зиму был покорён авторитетом руководителя эвакуированного ленинградского театра Меркурьева. Всё работало на него: спешно возводилась боковая пристройка к клубу, чтобы быстро вдвигать в неё декорации при их смене. При нём клуб зимой так хорошо отапливался, как никогда до и после, а обслугу театра вышколили в струнку, как в гвардии. Конечно, Янис с Меркурьевым познакомились, что в будущем содействовало переезду Ивана Ивановича в Томск, где он потом устроился администратором городского театра. По открытии навигации Меркурьев со своими артистами, к облегчению районного начальства, уехал, оставив в наследство недоконченную пристройку (потом разобранную на дрова) и всю арматуру электрического освещения сцены РДК.

…Итак, вот такими «фронтовыми» стечениями я после Риги первый раз в Сибири очутился в театральном зале, ожидая оперетту… Медленно гаснет свет, оркестр играет увертюру, раздвигается пурпурный занавес, и через короткое время я увлечён сценическим действием, забыв, что нахожусь в Каргаске!

Когда нам с матерью посчастливилось перебраться в Каргасок, то вначале мы стали жителями упомянутых «Соединённых Штатов», чуть не смытых рекой в тот год страшной бурей на Оби – со всем населением. Но зато, между прочим, главное жилище было совсем близко от РДК! А РДК имел целых три библиотеки. Такой подарок судьбы истосковавшемуся по книгам! Естественно, сразу записался в ту, что для взрослых, став, наверное, самым прилежным её читателем.

До сих пор меня удивляет то множество русских и иностранных писателей-классиков, чьи произведения допускались цензурой компартии к чтению. Они ведь давали правильные, совсем не одобряемые большевиками ответы на вопросы критически думающего человека о происходящем! (Э. Золя, А. Франс, Л. Толстой, М. Щедрин…) Известно: прошлое объясняет настоящее! В том, видимо, состояло одно из отличий коммунистов от гитлеровских национал-социалистов, отравленных расизмом, что последние бездумно у себя в Германии в библиотеках большинство даже немецких классиков изъяли.

Однако сие опять уход в политические рассуждения!

Заметив моё обязательное исполнение библиотечных правил, мне разрешили самому себе выбирать книги в запаснике. Это было большим доверием, за которое благодарен ещё и теперь, давшее мне возможность самообразования, подыскивая нужное среди ненужного книжного множества. Затем записался в детскую библиотеку и был поражён той прекрасной детской и юношеской литературой, которая создалась уже при советской власти. (Маршак, Чуковский, Кассиль, Гумилевский…)

Однажды заведующая библиотекой, зная меня работающим в моторно-рыболовецкой станции, обратилась с просьбой от имени коллектива РДК (именно такими словами!) раздобыть к очередному киносеансу ведро горючего для электростанции кинофикации РДК. Я, конечно, ведёрко нефти принёс, но этим дело не кончилось. Эта электростанция была самым слабым звеном в системе РДК, так как не имели в годы войны никакого технического обеспечения и существовали одним лишь попрошайничеством.

Так наглядно обнажались контрасты, характерные для Каргаска того времени: внушительное здание РДК, а перед ним непроходимое болото; отдельный дом с трёхкомнатной квартирой, обставленной хорошей мебелью, первого секретаря райкома, и клетушки общежития для райисполкомовских работников рядом…

Так же электростанция при РДК: тесная избушка, куда втиснули старенький движок, допотопную динамо-машину фирмы «Сименс и Галске», больше музейный экспонат, чем объект эксплуатации, древний генератор переменного тока и страшно дымившую при растопке плиту. Плита была обязательна: в ней разогревали запальник для запуска двигателя… Но питала станция вполне современную тогда звуковую киноустановку «ТОМП» и давала ток современным рампам и софитам, оставленным клубу Меркурьевым. Станция постоянно требовала то смазочного масла, то ведёрко горючего при её скудном лимите на нефтебазе и непрекращающемся ремонте. Постепенно я стал своеобразным меценатом-нищим для РДК: токарными работами, ведром горючего, банкой смазки, а иногда замещением механика Афанасия Лаврентьевича Гаврилюка, способствуя деятельности Каргасокского дома культуры, потому что летом кроме кино только станция освещала танцевальный зал и давала ток для освещения сцены во время концертов наезжающих гастролёров. Конечно, я имел свободный вход на любой киносеанс, спектакль или вечер танцев в клубе.

Бывший РДК в целости не сохранился: снесены зрительный зал на 300 мест, сцена, за которой располагались артистическая гардеробная, гримировочная и квартира сторожа. Зал был обшит понизу панельным поясом, а выше его вагонкой в ёлочку, обогревался четырьмя печами: две – у стен перед сценой, две – в задних углах при входе. Зрители сидели на скамьях со спинками, партийный бомонд за барьером, долженствующим изображать ложу. При отделке помещения панели окрасили в тёмно-коричневый цвет, а вагонку и скамьи в какой-то тускло-зелёный, придав этим всему залу прекрасную фактуру натурального дерева, как к этому стремятся сегодня.

Клуб – это люди, его посещающие, и обслуживающий персонал. К сожалению, большинство их имён памятью утеряны, в том числе и милых библиотекарш, но некоторые сохранились.

Начну не в хронологической последовательности, а по значению. Самым ревностным и плодотворным, деятельным был художественный руководитель Дмитрий Погорелов – демобилизованный военный. Используя то свой авторитет фронтовика, то свою обаятельность, он выбивал средства для постановок, собирал вокруг себя постоянный состав любителей сцены, интересно вёл занятия. Успех спектаклей обеспечивался его режиссёрским призванием. Вершиной всего стал им созданный настоящий любительский театр с собственным оркестром!

К тому времени в клубе начал трудиться художник Алексей Калнынш, создававший почти из ничего замечательные декорации для театра Погорелова. Калнынш изменил угрюмый интерьер зрительного зала, окрасив его в тёплые кремовые тона и покрыв потолок плафоном, расписанным узорами латышского орнамента. Очень жаль, что эта превосходная работа не сохранилась. Погорелов и он много сделали как просветители. Но, как бывает часто, – за их добро Бог плательщик…

С момента постройки РДК клуб стал единственным местом показа кинофильмов, выпускаемых тогда на очень легко воспламеняющейся плёнке. Поэтому для киноаппаратной в деревянном здании клуба был встроен кирпичный бокс. В войну главным киномехаником работала Валя Иванова, маленького роста, но обладавшая очень острым язычком: большой командир, но при том отличный товарищ! В аппаратной стояли два звуковых дуговых кинопроектора: первый обслуживался помощницей Валентины, второй – ею самой. Бокс имел при каждом проекторе два отверстия в стене зала: одно – для светового луча, другое – для наблюдения экрана. Находившуюся внутри бокса перемоточную, где должны храниться части демонстрируемой картины (обычно бобин было около десяти), в свою очередь, отделяла кирпичная перегородка от аппаратной. (Вот какие предосторожности из-за очень горючих фильмов!) Показ происходил следующим образом: оба проектора заряжались каждый своей бобиной, из которых концы плёнки проводились по зубчатым колёсикам механизма передвижения, потом захлопывались пожарогасящие и фильмовые каналы, проверялось, закрыта ли заслонка дугового фонаря (если фильм не был в движении, то он немедленно загорался от жара светового луча!), потом сближались угли ламп и между ними, шипя, возникала ослепительная электрическая дуга, которую во время горения приходилось регулировать, следя за ней через затемнённое окошко кожуха фонаря. Валя, привстав по малости роста на специально для неё сделанную подставку, приникала ухом к отверстию зала, ударяла по электронной лампе звукоусилителя, чтобы уловить в зале мелодичный звон, свидетельствующий об исправности электроники.

И вот – всё готово – можно начинать! Гасится свет в зале: «Раз, два, три – начали!», – командовала Валентина. Помощница раскручивала ручку привода своего «ТОМПа», включала синхронный электродвигатель, открывала заслонку фонаря, и сеанс начинался. Когда бобина первой части заканчивалась, Валентина внимательно следила за экраном: как только на нём появлялись предупреждающие метки, Валя раскручивала свой «ТОМП» и снова командовала: «Начала». При этом сначала она открывала заслонку фонаря, а помощница свою закрывала. Зритель такие манипуляции, конечно, не замечал… Но не всегда всё проходило гладко: нередко старые плёнки, не раз побывавшие в кинотеатрах области, рвались. Склейка обрывов требовала времени. В зале поднимался шум и топот, иногда стучали в стенку бокса даже туфлей! Совсем плохо, если вдруг аппаратура отказывала, и сеанс переносился на другой раз. На когда?

Это было неизвестно, и тут вступает в рассказ новая персона: Афанасий Лаврентьевич Гаврилюк.

Это был человек ссыльных судеб. Отец его, видный уездный врач в царское время, имевший в своём распоряжении казённый автомобиль, сумевший во время начавшейся Первой мировой войны послать своего сына в Харьковский университет… Потом они оказались по разные стороны границы… Афанасий Лаврентьевич, почти окончив университет, решился на переход советско-молдавской границы, но при этом был схвачен. Тогда ещё за такое не расстреливали, а ссылали; так Афанасий Лаврентьевич оказался в Каргаске. Тут он служил на почте: устанавливал первую радиостанцию района, монтировал радиоузел, телефонную централь, однако в чистку СССР тридцать девятого года от политически неблагонадёжных служащих из почты был изгнан. То было время ушибленных страхом и подозрительностью… Только через трудные хлопоты ему разрешили быть мотористом электростанции кинофикации при РДК. То, что она действовала, что киноаппаратура чинилась, что работали кинопередвижки района всю войну и в тяжёлое время после войны, благодарить следовало только его. Притом Афанасию Лаврентьевичу ежегодно приходилось бороться со стихией: в весеннею таль избушка станции тонула в разбежавшихся водах окружающих снегов, и только он спасал от порчи её электрическое хозяйство. Тогда почти полмесяца ни кино, ни танцев в Каргаске не было, и всё зависело от того, как Лаврентьевич с нанесённым водой ущербом справится! Его значение, его постоянные заслуги на технической ниве РДК (а значит, и культурной!) так никогда никем не были осознаны и отмечены.

 

О киносеансах оповещала доска синего цвета, выставляемая при входе в РДК:

«…Такого числа, звукхудфильм… такой-то… Начало в 8 часов».

Потом, с появлением цветной киноплёнки, демонстрировали цветхудзвукфильм. Иногда сеанс для кинофикаторов значил нервное напряжение: в дни табельных праздников, когда неизменно шла картина «Ленин в Октябре», показ её должен был проходить без сучка и задоринки.

Настоящий стресс пришлось пережить при демонстрации картины «Падение Берлина». Сколько помню, она проходила летом, во всяком случае, районная электростанция, где к тому времени я был электриком, стояла на ремонте. Ремонт прервали, чтобы на время показа сталинской эпопеи празднично освещать весь клуб. Всех нас, участников чрезвычайного события, собрали в НКГБ, соседствующим с РДК, и после строгого внушения велели подписать обязательство, по которому мы становились ответственными за любую осечку в ходе намечаемого мероприятия. Правда, прислана была совершенно новая копия фильма, однако, когда я сидел в зале, тяготеющая угроза мешала мне спокойно смотреть первую послевоенную советскую цветную картину, объясняющую первоначальные военные отступления Красной Армии тем, что они были запланированы стратегией. Это доказывалось вставленными в сюжет картами военных действий, на которых множество стрел поясняло, как артиллерия от одной оставляемой позиции перемещалась на другую, заранее укреплённую пушками резерва, усиливая её своей огневой мощью. Этим через несколько следовавших плановых отступлений создался огневой бастион, вобравший как новые орудия, доставленные военной промышленностью, так и огромное количество орудий отступавших к нему советских частей, ставших неодолимыми для вермахта. Скажу: тогда мне, не видевшему войны, такое объяснение казалось достоверным, а фронтовики о былом уже предпочитали помалкивать.

 

В дни, когда картин не показывали, на стене клуба висело другое объявление, тоже на синем фоне, очень лаконичное: «ТАНЦЫ, начало 8 часов. Вход 5 рублей».

На них главным действующим лицом становился Карл Риекстинш. Карлу посчастливилось, что в ссылку его повезли вместе с его аккордеоном. Вероятно, футляр инструмента показался проводившим арест чекистам обыкновенным чемоданом, и потому Риекстинш прибыл в Подъельник с великолепным «Хонером». Этот же «Хонер» вскоре помог ему перебраться в Каргасок и устроиться в РДК баянистом. Кроме того, Карл был музыкантом на пирушках местного начальства нарасхват и «могила» после них. Эта молчаливость ценилась… На танцах Карл флегматично играл по слуху. Его крупная фигура излучала невозмутимость даже тогда, когда он сбивался с такта. Ему это прощалось, и в зале лишь на мгновение слышался перетоп танцующих, снова ловящих ритм. Ровно в двенадцать ноль-ноль он игру кончал аккордом, и никакие уговоры не могли его заставить остаться в зале после того хоть ещё минуту.

Однажды жена мне рассказала о новом эстонце, явившемся в Каргасок из периферии: она его знала ещё мальчиком, хорошо игравшим на рояле. Теперь он возил воду в артели им. 18-го партсъезда.

«На ловца и зверь бежит!» – сказал я себе, увидев незнакомую эстонскую личность, едущую мимо РДК, сидящую на вихляющей колёсами двуколке с бочкой. Остановив, после короткого знакомства потащил Гунара на второй этаж к расхлёстанному пианино читального зала. Он сел, пробежал длинными пальцами всю клавиатуру, мгновенно запомнил все немые и вконец фальшивившие клавиши, потом сразу, избегая порченых, исполнил обеими руками одну из тогда популярных мелодий. Сомнений не стало: в Каргаске появился новый талант! Он играл ещё и ещё. Открылась дверь, удивлённо заглянула библиотекарша, потом за ней другие читатели, привлечённые звуками необычной музыки…

Мы договорились починить пианино. Несколько дней вместе клеили приводы молоточков, потом я выковал ключ, которым Гунар настроил инструмент… Кончилось тем, что Петраудзе был принят сторожем РДК и поселен в комнатушке за сценой, а пианино общими усилиями всех работников клуба со второго этажа переволокли на сцену. С тех пор хорошая музыка в клубе звучала часто: после демонстрации очередного музыкального фильма Петраудзе садился за пианино и, как по нотам, сразу повторял все мелодии «последнего экрана».

Само собой получилось, что теперь на танцах Карл без флегмы с Гунаром увлечённо музицировал дуэтом. Успех имели большой! Кассовые сборы повысились.

Самой заметной персоной, посещавшей танцы, была молоденькая прокурорша, возле которой собирался круг поклонников: регулярно ходили общительные сёстры Кузнецовы, дочери третьего секретаря райкома; врачихи амбулатории, местная модница и львица Аристова, но почти никогда танцзал не был переполнен: не хватало кавалеров, а танцевать шерочка с машерочкой – какое удовольствие? Ох, много мужчин покосила война! Негласный приказ Сталина вводить снова в обычай польки, мазурки и гопаки да па д’эспани взамен «западных» танцев печально отозвался на доходах клуба.

Но при театральных постановках зал всегда был полон! И не удивительно: спектакли, поставленные Погореловым, имели хороший художественный уровень, участники самодеятельности готовились серьёзно. Помню, как тщательно работал Валентин Григорьевич Рудский над образом коварного иезуита в драме «Овод».

Когда в день нашего отъезда весь багаж уже был на пароходе, а билеты кают в кармане, но до отплытия ещё оставалось несколько часов, я с семьёй в последний раз пошёл в РДК смотреть картину шансонье Ива Монтана. Тогда уже работала новая аппаратура, превосходящая старую оптикой и звучанием, обновлённый зал стал уютным, и только одно напоминало о прошлом: это был давний странный зритель, не пропускавший ни единого сеанса, но всегда сразу засыпавший после нескольких минут во время кинопоказа. И в этот день, как всегда, он мирно дремал до самого конца картины.

А потом? Потом я стоял на палубе отплывающего парохода, смотрел на башенку Каргасокского РДК, пока она исчезала, чтобы остаться лишь в моей памяти…

 

 

Лучи «Икс»

 

Самое важное для человека – здоровье. В здоровом теле здоровый дух. А что в голодном теле? В голодном теле душа, которая там еле держится, и чтобы она не отлетела вовсе, советская власть в Каргасокском районе создала множество райского, включая райздрав.

В Каргасокский райздрав был назначен новый заведующий. Ни с того ни с сего! Понимаете ситуацию? Им оказался известный в Ленинграде врач, эвакуированный в Томскую область.

В Каргаске он увидел дела по здравоохранению такими, какими они были наяву, а не по отчётам, и по мере своих возможностей начал их поправлять, опираясь на свои связи. Связи те, как сужу, были значительными, ибо не шутейное дело в военное время добиться присылки в Каргасок американской полевой армейской рентгеновской установки из поступавших тогда в СССР по ленд-лизу!

Представляете, как поднялся рейтинг доктора Трубицына среди местной власти! К тому, какая ещё слава этим прибудет самому району супротив соседних, ничего рентгеновского не имевших!

В общем, проект взяли под контроль, меня вызвали в райком, приказав срочно составить заявку на нужные материалы для рентгена и электрического освещения больницы. Только с трудом мне удалось убедить начальство о невозможности такое задание выполнить, пока не станут известными потребляемая рентгеном мощность и рабочее напряжение. Запрос молнировали в область несколько раз, но она отвечала зимним молчанием…

К сведению: о всяких лучах в те года в мире всякое таинственное говорили, и не зря рентгеновские лучи лучами Х называли, связывая их с гениальным Николаем Тесла, якобы изобретшем лучи смерти.

В невообразимом книгохранилище РДК я нашёл книгу с описанием советской физиотерапевтической электрической аппаратуры к самому для меня нужному моменту.

Момент настал к марту, когда Вронин, директор нашего Райпромкомбината, потребовал меня к себе в контору. Вронин не ведал известной в школах поговорки: «Не знаешь закон Ома – сиди дома!», тем не менее, смёткой своей сел для себя достаточно высоко – без твёрдого знания многого аза.

Cлухай, – веско начал он, – как хош, без всякого якого, а штоб больничная электрическая заявка в Томск завтра была у меня на столе! Я за тебя у начальства отдуваться не стану! Есть ты у нас электрик или нет!

На другой день требование было у Вронина на столе, и я удостоился похвалы (Вот это по-нашенскому!), хотя хвалить бы следовало странности областного бибколлектора.

С помощью земных или потусторонних сил с первыми пароходами затребованный груз пришёл, но с некоторыми поправками: присланный медный провод для линии был меньше затребованного сечения. Обнаружив такое несоответствие, я тотчас обратился к Вронину, заявив о невозможности по такому проводу питать будущую рентгеновскую установку.

Ну уж они там, в области, лучше знают, какой нам провод надо! А ты давай берись за проводку прямо по прямой от нас до больницы, штоб электричеству путь сократить!

Легко было Вронину приказывать! Столбы пошли по огородам, становясь иногда на самых неудобных для их хозяев местах, и вся брань за то висла у меня на вороте! (Откель ты такой взялси, язви тебя, в нашем огороде яму копать! Кто такое сплановал!)

Закончив столбовую мороку, натянув линейные провода, я принялся за электропроводку в самой больнице. Больницей тогда заведовал её единственный хирург, но властвовала в ней железной рукой старшая сестра, фамилию которой, к сожалению, запамятовал. Именно она держала в больнице порядок и чистоту на самом возможном при имеющихся условиях высоком уровне. Это требовало от неё немалых сил и настойчивости, когда болевший там мужеский пол куряк женскую власть признавать был непривычен!

Закончив все проводки, попробовали дать в больницу свет, и, конечно, из-за несоответствия проводов линии лампочки в палатах светили тускловато. Трубицын сразу причину понял, а я оправдался, что провода были присланы меньшего сечения, чем указано было в моей заявке. Так ожидаемый себе Врониным триумф отпал, а получившийся провал ему поставили в строку…

Ещё через время на пристань пришёл рентген, но когда мы явились за грузом, то странным показалось, что американская аппаратура упакована в грубо сколоченные дощаные ящики! Действительно, раскрыв ящики в самой большой, для рентгена предназначенной комнате больницы, в них ничего американского не нашли. Содержимым было рентгеновское старьё, уложенное в ящики кое-как вперемешку, без всякого списка и руководства к сборке! Словом, Томск нам прислал великую энигму!

Вот так удружили товарищи! – увидев сей винегрет, воскликнул Трубицын, – американский аппарат томичи себе ужулили!

Несмотря на возмущение, пришпорившее Трубицына к действию через свои связи, Томск остался непробиваем!

Что станем делать? – произнёс Трубицын, когда он с каргасокскими «электрическими знатоками» Афанасием Лаврентьевичем Гаврилюком и мной у томской кучи составил консилиум, решающий вопрос судьбы каргасокского рентгена по образцу экспертизы в прозекторской патологоанатома над трупом.

Что касается меня, то я горел желанием собрать и восстановить присланное, как вообще в Каргаске со всей старой техникой делалось. Восстанавливали самовары, чугунки, старые двигатели…

Гаврилюк был осторожнее, сказав, что попробовать можно, не беря на себя ответственность за неудачный конечный исход.

Ладно, – заключил Трубицын, – как говорится, – вперёд с Богом!

Началось одно из интереснейших моих занятий в Каргаске: решение технической головоломки. Имеющаяся у нас библиотечная книга по обслуживанию физиотерапевтической аппаратуры содержала лишь схему рентгеновской установки без всяких иллюстраций к ней. Что было делать с множеством крупных и мелких частей, находящихся перед нашими глазами? Понемногу начиная соображать, что к чему, мы стали разрозненное собирать, обнаруживая отсутствие многих деталей, конструкцию которых пришлось додумывать, чтобы потом их смастерить самим.

Американский рентген, по словам Трубицына, был компактен, а наша постепенно восстановлением возникающая система вырастала многопредметной и театрально впечатляющей.

Шины высокого напряжения, закреплённые на фарфоровых изоляторах под потолком, большой трансформатор в 50 киловольт, пульт управления, стойка с укреплённой на ней рентгеновской трубкой, похожей на большой стеклянный пузырь, стойка флуоресцентного экрана, да ещё многое другое, заполняющее комнату, придавало всему вид лаборатории, в которой был оживлён Франкенштейн.

Под эгидой Трубицына работалось легко: он, человек интеллигентный, относился к нам как к равным, без высокомерия, присущего местному начальству в сношениях с подневольными подчинёнными.

А знать, что был Афанасий Лаврентьевич сыном уездного врача, студентом, почти кончавшим Харьковский физико-технический институт, когда советская власть ссылкой превратила его в узника. После поселения в Каргаске, работая на почте, он устанавливал её радиостанцию, радиоузел, телефонную связь, но с годами близкими к войне НКВД провёл санацию важных государственных служб на случай диверсий, повлекшую за собой приказ Афанасия Лаврентьевича уволить.

Ему с трудом удалось устроиться мотористом при клубном кино на 300 рублей заработной платы в месяц и продовольственным снабжением нижайшего разряда. Трубицын и Гаврилюк были близкого уровня, вступая при встречах во взаимно интересные разговоры, в которые я при случае вслушивался полуухом.

Собственно, Афанасий Лаврентьевич приходил больше в качестве консультанта, продолжая работать в кинофикации, и имел время для бесед. Я же выполнял всю работу как электрик райпромкомбината не только по устройству рентгенкабинета больницы, но также работ, связанных с оборудованием маленькой электростанции, в наскоро вблизи срубленной избушке, с установленным в ней, где-то раздобытым движком, не имея время быть участником их бесед.

Наконец пришёл час, когда мы посчитали аппарат полностью собранным, электростанцию – готовую дать ток, и нашим теоретическим предположениям – быть проверенными на опыте.

Скажу, что 50 киловольт – это не хаханьки какие, да и рентгеновское излучение к безопасным отнести нельзя! Недаром слишком жёсткие лучи, исходящие от анода рентгенотрубки, ослаблялись помещённой на их пути алюминиевой заслонкой, назначение которой первоначально мы не могли понять(!), а сам рентгенолог, исследуя пациента, тогда защищался по грудь свинцовой отгородкой и просвинцованным резиновым жилетом вместе с такими же перчатками…

Налив в радиатор анода охлаждающую дистиллированную воду, я подошёл к громоздкому пульту управления, старшая сестра больницы задёрнула плотные чёрные занавеси на окне, оставив нас при электрическом освещении…

Трубицын и Гаврилюк находились в самом трепетном состоянии.

Ну как, рискнём? – спросил я.

Чего уж там! лучше скорая смерть, чем долгое мученье! – ответил Трубицын.

Я опасливо подал ток на пульт… потом включил накал трубки… потом высоковольтный трансформатор… и – ничего не взорвалось!

Кажется, всё пока идёт удачно! – сказал я.

Всё же подержите рентген ещё несколько при малом режиме – пусть привыкает! – посоветовал Гаврилюк.

Через некоторое время я вновь стал поднимать вольтаж. На шинах высокого напряжения под потолком возникло шуршание, пылинки там встали дыбом, запахло озоном, а экран рентгена начал светиться.

Потушите свет! – велел Трубицын, потом подошёл к установке, поместил свою руку позади люминесцирующего экрана, на котором тотчас возникла тень руки скелета.

Ну, товарищи, поздравляю вас с успехом. Если быть откровенным, то всё это предприятие казалось мне немного сомнительным. Выброшенный Томском хлам, его воскрешение неспециалистами… Но всё это вашими трудами начало работать, и ещё послужит благу! – Затем, обратившись к хирургу:

Я полагаю, это отметить надо?

И было отмечено! И был наш пир силён варёной картошкой, кислой капустой, солью и краюхой хлеба – дарами больничной кухни – да ещё отмеренными мензуркой каждому 50-ю кубиками медицинского спирта!

Ещё несколько недель я ассистировал при сеансах рентгена, обслуживая установку, отмечая, как врачи обсуждают туманные отображения на его экране, стараясь составить по ним правильный диагноз. Они ведь не были рентгенологами.

Вот это всё о первых «Икс-лучах» в Каргаске.

 

 

МОТОРНЫЕ РЕЧНЫЕ БУДНИ

 

«Моторно» имеет значение «беспокойно».

Без всякого сомнения – она была единственной! Единственная на каргасокском берегу, единствен­ная во всём подсолнечном мире! И как не уделить ей несколько строчек, начиная рассказ!

Обские лодки постройкой отличаются от лодок других рек далеко вперёд косо над водой выдвинутым носом, легко вбегающим на волну, удобным пристающе­му для прыжка через илистую топь приберега, прямо на твердь материка… Эти лодки называются неводни­ками, а те из них, что поменьше – полуневодниками. В мою каргасокскую бытность их было много, есть они, наверно, ещё сейчас. Я же имею в виду только ту един­ственную, и не только потому, что она была моторной.

Однако пора всё пояснить подробнее.

Если в местах сухопутья в те поры начальству пре­доставлялась «эмка», а коли оно областное власть держащее, то даже «ЗИЛ», то в Каргаске чиновни­кам легковой автомобиль был незнаком и вовсе даже не нужен по причине отсутствия подходящих дорог. Начальство тут, следуя опыту местных насельников, к существующим обстоятельствам применилось, – по ближним делам верхом, по дальним командиров­кам зимой – кошёвкой. Летом сообщению тут удобны обласки и лодки, а начальствующим, при оказии, – попутные катера. Самое высокое Каргасокское пар­тийное правление владело собственным разъезжим райкомовским катером звучного имени «Лев». Ещё значимой организацией в Каргаске был рыбозавод, поставлявший икру и балыки прямо к кремлёвско­му столу. Рыбозавод тоже имел свой буксирный катер «Окунь», да коротко перед войной обзавёлся мотори­зованным полуневодничком личного директорского выезда.

С него и поведу рассказ.

В те года украинский завод «Красный Двигун» изготовлял маломощные многоцелевые бензиновые моторчики архипримитивной конструкции. Не вда­ваясь в технические подробности, лишь упомяну, что «Двигун» поплавковой камеры не имел, и бензин в кар­бюратор поступал напрямик, капая через капельницу. Однако «Двигун» работал исправно, в Каргасок их заслали несколько штук, в том числе для рыбозавод­ской директорской моторки. Только пользовались этой мотолодкой мало, ибо директор предпочитал плавать на более престижном «Окуне».

В первый год войны по велению сверху в Карга­ске создали моторно-рыболовецкую станцию (МРС), назначив начальствующим составом партийных акти­вистов из Кузнецка во главе с кузнецким директором Пертушковым, а для укрепления слесарной силы из Кузнецка же мобилизовали несколько подневольных умельцев кулаческого переселения.

Но не этим одним определились события для всех связанных с рыболовством Каргасокского района!

Всех их объявили мобилизованными и подчинён­ными военной дисциплине: простой люд – бойцами, а начальствующих – командирами. В мастерской МРС каждое утро бойцы рыбного фронта станови­лись в строй, и командир производства отдавал рапорт Пертушкову о готовности трудового соединения удар­но выполнить задание дня. Единый же для МРСа и рыбозавода политрук носил при себе в кобуре писто­лет, подтверждая им всю чрезвычайность положения. Страна воевала, недоедая…

Правда, милитарные строгости в МРСе просуще­ствовали недолго, растворившись в буднях.

Так как первоначально МРС не имела своего плав­средства, то рыбозаводская мотолодка превратилась в разъездную для командира Пертушкова. Чтобы придать ей достойный вид, в её средней части надстро­или каютку с неудачными дверцами, заслонявшим рулевому на корме обзор, почему они всегда оставались в пути открытыми.

Вскоре, – не успел Пертушков совершить несколько рейсов по рыболовецким бригадам, – как снабжение бензином нефтебазой прекратилось даже для МРСа! И на чём теперь соединения рыбаков объезжать, чтобы погонять? Хоть пересаживайся на обласок! Вот тут сработала смекалка механика рыбозавода, ста­рика Помазова.

Варварски выбросив магнето, вместо свечи ввернув в головку цилиндра медный стержень, окружив его подобием печи, Помазов «Червонный Двигун» преоб­разил. Когда же разжёг в печурке древесный уголь, вместо бензина налил в топливный бачок смесь керосина с нефтью и крутанул движок, то сам уди­вился бойко заработавшему «Двигуну»! Так родился небывалый гибрид «Двигуна» с буржуйкой, какого не видывал мир!

Пертушков мог снова продолжить свои инспек­ционные поездки, дымя в три дыма (мотор, печка и собственная неразлучная трубка сталинского типа), вместе со своим расторопно-услужливым Ку­тузовым, шофёром из города Кузнецка, теперь пер­сональным лодочным мотористом. Разъездную лодку же из-за её зелёной окраски вскоре окрестили «Ля­гушкой».

Списанный «Кооператор» погиб по недомыслию завхоза МРСа. И после него осталась снова одна лишь «Лягушка» да перспективой заложенный в судостроительном ангаре (единственное здание, со­хранившееся в Каргаске напоминанием о МРСе) новый катер.

Когда по Каргасокскому району прошла очеред­ная волна мобилизации в РККА, то смыла Кутузова, вопреки всем стараниям Пертушкова отстоять своего верного слугу. Так как «Кооператор» погиб, Кутузова забрили, то меня назначили на «Лягушку» мотористом-кочега­ром. В Кутузове Пертушков потерял давнего пособни­ка по делам собственным. К досаде директора я оказался чужого обычая, из латышей, насторажи­вавшим своей принадлежностью к социально опас­ному контингенту… Однако делать нечего, другого моториста не найти: пришлось Пертушкову разъезжать по рыбацким ротам, причислив меня к неодушевлённому инвентарю моторки… К этому времени запас керосина в МРСе кончился, заста­вив «Двигун» перевести на местный коричневый, неочищенный скипидар, содержащий липкие смо­лы, часто заклеивавшие капельницу карбюратора. Естественно, постоянно прочищая капельницу, уберечь руки от липких смол невозможно, а пыль угля для печурки «Двигуна» прилипала к ним коростой, в продолжении вызывая экзему. Пертушков не же­лал понимать причину частых остановок моторчика на чистки, относя их не к недостаткам скипидара, а к моему неумению, этим раздражаясь, вспоми­ная прежнего Васю Кутузова, при котором «Двигун» работал безотказно. Да и Вася, в выписанной для него брезентовой робе и непромокаемой накидке, работая на керосине, выглядел опрятнее меня. Вдо­бавок скипидар ещё оплёвывал смолой выхлопной трубы самого Пертушкова, что тоже ставилось мне в вину. Как следствие, Пертушков запретил рыбакам приглашать к общему артельному котлу «живой ин­вентарь» лодки.

Другим было отношение заведующего хозяйством при поездках по добыванию продуктов для МРСа в колхозах и рыбацких бригадах, подкармливавшего моториста тем, что случай в дороге посылал. Так уда­лось испробовать стерлядь, приготовленную по-обско­му: кусками сваренной в ведре над костром, выложен­ной затем в миску и залитой янтарно-жёлтым рыбьим жиром. Никакой приправы кроме соли, но какая вкусная еда! То ли было бы, если ещё лавровый лист да перчик! Но случалось сие редким исключением, вообще невозможным под наблюдением кривого глаза Пертушкова. Такое своеволие было подсудно! Рыбина, «незаконно» съеденная бригадой, считалась отнятой у фронта и, страшно подумать, возможно, от обеденного стола самого товарища Сталина!

Поясняя обстоятельства, скажу: хлебный паёк и заработная плата исчислялись мотористу по чис­лу лошадиных сил его катера. Мизер лошадиных сил «Лягушки» определял и мизер моего пайка, да ещё при невозможности на этой лодке левого приработка, каким пользовался на «Кооператоре». Откровенная недоброжелательность директора, даже в дождь не разрешавшего укрыться в кают­ке, якобы заслоняя этим ему вид на реку… Но он-то на руле в добротном брезентовом бушлате, а я, кроме рубашки да подбитой ветром жиденькой на­кидки, ничего не имел. Словом, положение отвер­женного довело меня до того, что однажды у «Дви­гуна» я карбюратор отвинтил и в реку выбросил. Забыл, значит, свою Старо-Югинскую мечту о мото­ристе! Но так уж устроено, что личность всегда не­довольна настоящим. Вероятно, тем и объясняется прогресс человечества…

Скандал на другой день, когда Пертушков собрался в Кашу, поднялся мировой! Досталось всем:

Мало ещё, что «Кооператор» недосмотрели! Сегодня уже и выездную лодку не укараулили!

И чем бы это кончилось, если бы Сосипатрович к тому часу не успел достроить новый катер! Теперь в авраль­ном порядке на него ставили двигатель покойного «Кооператора». Пришлось потому работать по-ударному, более 12 часов в день. После «Лягушки» это было в радость.

Громоздкий двигатель «Кооператора» монтиро­вался на месте, точно указанном Сосипатровичем – строителем и проектантом нового катера, создающим судно в стремлении найти идеальные обводы, придающие ему быстроходность даже при малосиль­ном двигателе. Этим исследованиям Сосипатрович давно посвящал своё свободное время, выструги­вая модели, испытывая их в корыте, и теперь опыт, обретённый моделированием, должен был быть проверен делом. Совершенство всегда изящно. Изяще­ство творению Сосипатровича придавала надстройка, объединившая кормовую каюту, машинное отделение, рулевую рубку и носовой кубрик.

«Господская каюта» имела посередине стол, скамьи по бортам и выход на корму. Силуэт судна получил­ся приземистым, устремлённым вперёд, без обычной неуклюже торчащей рубки. Совмещение моторного отделения и рубки имело ещё и то удобство, что при необходимости катер мог управляться одним чело­веком. Постройка велась тщательно, под неусыпным наблюдением Сосипатровича. Завершив строительно-монтажные работы, подводную часть судна покрасили суриком, корпус темно-зелёной, надстройку бледно-голубой красками. Ватерлинию провели белой, и ею же окрасили все помещения внутри. Когда катер спустили на воду, он лёг точно на ладонь выше ватерлинии по всей её длине – теоретический расчёт Сосипатровича оказался безукоризнен. Также хорошо катер выдержал ходовые испытания, всего лишь немного пришлось подогнуть лопасти винта для согласования с кор­пусом. Теперь, заложив руль в крутую циркуля­цию, чуть снижались обороты судовой машины, что считалось признаком соответствия винта судну… При прямом руле катер шёл ходко, оставляя за кормой гладкий след, а нос разводил расходящиеся в стороны пенистые усы. Знающий речной люд оценил работу по достоинству.

Сосипатрович ходил именинником, светясь всем лицом… Только странным образом названия судну не было дано никакого, и стали его звать просто служебным.

Репрезентация «Служебного» началась всеобщим катанием по реке каргасокского начальства. По та­кому случаю капитану выдали франтоватую формен­ную матросскую робу, а мне – чёрный, из блестящей клеёнки, американский ленд-лизовский комбинезон, в который, чиркнув от ворота до пояса замком, влезать было как в мешок. Выглядел я в этой шку­ре лихо, да только в ней так потел, что пот начинал капать из штанин. Потому в американский подарок я облачался голышом и лишь тогда, когда ходили с Пертушковым.

Ещё нам выдали каждому по матрацу и подушке в кубрик.

Вскоре районное начальство начало новенький «Служебный» выпрашивать для своих рейсов – лимита керосина райкомовскому «Льву» хватало только для экстренных выездов, мы же научились отличать негодный, содержащий воду дёготь от ка­чественного, погружая в него стеклянную пластинку, и если, вынув, на ней обнаруживали малюсенькие светлые бисеринки, такой не принимали. Теперь наши плавания на дегтярном топливе проходили без отказа двигателя, но не так вольготно, как на «Кооператоре», в смысле «леваков».

Обычно по субботам Пертушков в одиночку отправ­лялся гульнуть для отвода души. Чаще всего по Васю­гану в колхоз посёлка Недоступный. Не имея раций, оставалось непонятным, как там заранее узнавали о нашем появлении. Стоило только пробраться по слож­ному меандру протоки до посёлка и причалить, как уже к нам спешил местный счетовод с парочкой ода­лисок, нёсших всякий припас в корзине, из которой высовывалось горлышко «гусыни», сиречь четверти самогона. Начиналось пиршество с песнями, затягива­ющееся до рассвета. Нас с капитаном, понятно, к сто­лу не приглашали. Однажды компании, собравшейся на катере, ночью вздумалось покататься по Васюгану, что в темень было невозможно, не заблудившись и не посадив судно в старице Недоступного на мель… До­казывать это подвыпившим не имело смысла. Мы ре­шили затянуть время, объясняя проволочку недолгим, но нужным профилактическим ремонтом двигателя. Тактика сработала – девицам ждать надоело, и вся компания отправилась в деревню. Когда всё стихло, Иван, так звали капитана, предложил:

Давай пошукаем, чё тут у начальства осталось!

Надо сказать, что были мы полуголодными, как это случалось, когда имели командира на борту…

Не стоит рисковать, Ваня, ещё напоремся на неприятности!

Да брось ты! Они сейчас до утра не покажутся!

Что ж, довод весомый! По борту обошли каюту до кормы и спустились к столу, над которым продол­жала гореть подвешенная к потолку керосиновая лампа «летучая мышь». Нам открылся великий соблазн: куски варёного мяса, балык, кваше­ная капуста, шаньги, кирпич нарезанного хлеба, жареная рыба!

Во подвалило! – и Иван сбегал к нам в кубрик, принёс миску, потом стал от всего в неё откладывать несмотря на мои уговоры не свирепствовать.

Только успели мы завершить грабёж и возвратить­ся в машинное отделение, как кто-то взошёл на катер, чтобы потом снова уйти в посёлок. Оказалось: он унёс четверть с остатками самогона.

Вот не додули отлить себе чуток! – посетовал Иван.

Что ты! Задержись мы чуть подольше, и попались бы! Ты и так с горлышка хлебнул! А почему самогон этот такой синий?

Это потому, что он из свёклы гнатый и первейше­го качества! – пояснил Иван.

Мне же самогон этот своим цветом напомнил денатурат, используемый в Риге для разжигания примуса. На его этикетке изображалась мёртвая голова со скрещёнными под нею костями.

Утром Пертушкова под ручку деревенские бражни­ки привели на катер, уложили на скамью господской каюты, не сказав нам ни слова. По своему почину за­вели двигатель и побежали в родной Каргасок. При­чалили к пристани, сооружённой возле МРСа. Ждать долго не пришлось, появилась верная супруга, смела всю оставшуюся снедь со стола каюты в кошёлку, разбудила своё кривоглазое сокровище и повела в семейное гнёздышко отдыхать от трудов тяжких. Какими способами его привели в порядок, но в понедельник Пертушков хо­дил в своём синем морском кителе свеж, как огурчик. Железного здоровья был человек!

В людском окружении всегда найдётся особа, вызывающая любопытство. У эстонской части ссыльных это был Юзе, интересный тем, что был соотечественником, но не нового контингента, а из числа крепи советской власти в Новом Васюгане. Собственно, у меня его фамилия вызвала сомнение: Юзе больше звучало на французский лад. Одна­ко в России фамилии часто переделывались из-за трудности их произношения, и потому неудобная, почти непроизносимая русскому фамилия, легко могла трансформиро­ваться в Юзе.

Мне же была любопытна не национальность этого человека, якобы матроса Кронштадта, но то, что он привёз на Васюган парусную лодку, там изумляя всех умением ходить на ней против ветра и тем, как он, одноногий, с ней управлялся… Доставить парусную лодку из Балтики через всю Россию в Нарым – это ли не удивительно! В последнее время Юзе перевели в Каргасокский райисполком, но в село он перебрался уже без своей парусной лодки.

Будни на «Служебном» отличались от прежних на «Кооператоре». Раньше о рейсах извещали наперёд выписанным путевым листом на каждый, с помет­ками, где и когда приставать и сколько всему пла­ванью длиться. На «Служебном» мы жили в полной зависимости от наития начальства. Бывало, целый день стоим в бездействии у пристаньки, устроенной катеру заботливым Сосипатровичем, начиная ду­мать, что сегодня ночью останемся в Каргаске, как из конторы бежит посыльный с распоряжением го­товить катер в рейс, хорошо ещё, если в близкий посёлок…

Так однажды, под сумерки, когда с капитаном уже решали, кому на ночь отправляться домой, а кому дежурить на катере, к мосткам пристаньки спеш­ным шагом с берега спускался сам Пертушков, блестя латунными пуговицами форменного кителя.

Вот нелёгкая кривого несёт! – в досаде сплюнул Иван.

Да уж! Придётся двигатель раскочегарить! – заключил я, спускаясь в машинное отделение.

Как там у вас: всё в порядке? – подойдя, спросил Пертушков.

Как всегда! – ответил Иван.

Плохо, если как всегда. Как всегда у вас только одни неполадки бывают! Короче: заводите и подгоните катер к райисполкому, где я с товарищами стану ждать.

Чтобы разогреть и пустить в ход нефтянку, надо минут 10–15. Спустя это время мы пристали к бере­гу напротив райисполкома, близ ждущей нас кучки людей приподнятого настроения… Наверно, нам предстояла увеселительная поездка. Капитан спустил трап, часть компании, поднявшись на катер, заняла кормовую каюту, остальные остались на палубе.

Не глушите, – распорядился Пертушков. – Один товарищ запаздывает!

Ожидание затягивалось сверх времени… темнело… послышались недовольные возгласы:

Куда же он пропал! Сколько ещё ждать будем!

Наконец под берег, спеша, начал спускаться одноногий человек, привычно опираясь на инвалид­ный костыль, с планшеткой через плечо и жестяным чайником в свободной руке.

Живей, воробей! Где так долго пропадал? Мы в тебе уже сомневаться стали!

Вы думаете, что это просто – горючее доставать! Но если Юзе за что-то взялся, то сделает обязательно!

Юзе стал ловко бочком подниматься по трапу, вы­казывая большую сноровку: наш трап – не пароходные сходни с перилами, а просто широкая доска, поперёк которой прибиты бруски вместо ступенек.

Ну, теперь отваливайте! – скомандовал Пертушков.

Но только Иван принялся втягивать на палубу трап, как с берега к нам устремилась фигура в форме и фуражке речника, крича в жестяной рупор:

Стойте! Речная инспекция! Отход запрещаю до проверки плавсредства!

Иван, будучи капитаном, застыл в нерешительно­сти, а я у окна машинного отделения ждал дальней­ших событий, соображая:

Наверняка инспектор поставит катер на прикол, потому что нет у нас ни судовых позиционных огней, нужных ночью, ни спасательных кругов, ни судового журнала.

Почему задерживаемся? – высунулась из окна кормовой каюты голова недовольного Пертушкова.

Да вот судовой инспектор отходить запрещает! – объяснил Иван.

Какой там ещё инспектор! Тебе приказано отчаливать и – этим всё!

Нам, естественно, своё начальство ближе! Я вру­бил реверс, дал двигателю полные обороты, оставив размахивающего на берегу руками инспектора за кормой.

Но лучше было бы, если бы мы остались.

Повседневное превращается в рутину. Плавание на катере из катания – в скучные ездки по давно примель­кавшимся маршрутам. Ночью же особенно: тусклое освещение моторного отделения керосино­вой «летучей мышью», монотонный шум ма­шины, отблески медной арматуры – всё на­вевает сон, от которого спасаешься, набрав ведро забортной воды, чтобы ею сполоснуть дуреющую голову. Я уже подготовился к такой борьбе с собой, как внезапно в машинное спустился Юзе:

Ну как, братва, не позвали вас в кают-компа­нию подкрепиться? Не вспомнили! Юзе не такой! Юзе о братве не забывает! Кружка у вас найдётся?

И когда нашлась, Юзе плеснул в неё из своего чайника, потом положил на кружку толстый ломоть хлеба, извлёк из кармана тавлинку, содержимым которой ломоть круто посо­лив, спросил:

Где капитан?

Капитан, началь­ство тебя спрашивает, – просунув голову в рубку, шумнул Ивану.

Чё ему?

Да ты спустись, сам узнай, а я пока у руля побуду!

Только успел разобраться в путевой обстановке, как Иван вынырнул около меня.

Иди, теперь твой черёд!

Что там от меня нужно?

Ничего, просто угощает человек!

Действительно, в машинном меня тоже ждал Юзе с нашей жестяной кружкой, также накрытой толстым ломтем хлеба.

На, механик, хлебни и подкрепись!

А что там в кружке?

Флотское! Зачем спрашивать?

Меня больше привлекал посыпанный крупной солью кусок хлеба, но по вежливости я сделал маленький глоток из кружки, сразу поперхнувшись самогоном или иным, очень спиртным! Неумение моё развеселило Юзе:

Эх, слабый ты моряк – смотри, как это делается! – и залпом выпил остаток кружки, затем шумно выдохнув.

Вот так: одним воздухом закусываем!

Ломоть хлеба он передал мне и, немного придя в себя, я принялся краюху упитывать.

Слышь, друже, мне бы отдохнуть маленько! Место, чтобы прилечь, у вас для меня найдётся?

Найдётся!

Я открыл дверцы кубрика, где он улёгся на рун­дук, покрытый матрацем. Закрыв дверки, снова стал на дежурство у двигателя. Только сознание моё стало застилаться туманом… Не знаю, уснул ли я… кажет­ся, нет. Помню, сделал усилие стряхнуть с себя дурь. Взял ведро, решив освежиться водой, но, спустив его из машинного за борт, обычного рывка не почувство­вал – привязанную к ведру верёвку не потянуло, как тому быть на ходу, ведро лишь вяло плеснулось, будто упало в колодец…

Что за чёрт! Ведь стоим! – ударила мысль и, что­бы увериться, принялся внимательно всматриваться в ночную темень, пока различил неясные очертания прибрежных кустов. Сомнений больше не было: мы стояли на месте!

Иван!

Ась! – отозвался он, очнувшись у рулевого колеса.

Иван! Что дрыхнешь! Мы ведь сели на мель!

Не может того быть!

Как не может! Вылезай смотреть, куда ты «Служебный» затурил!

Поднялись на палубу. Кругом темно. Кропит дождичек. Где мы – непонятно!

Ну, Иван-батькович, убедился, что сидим на мели? Однако как и куда с неё сниматься? Пока вы­ключу реверс и переведу на холостой, а ты багром промерь, где глубже!

Поставив реверс на нейтрал а двигатель на малые обороты, вновь поднялся на палубу.

Ну как – где глубже?

На корме. Видимо, носом на мель наткнулися!

Видимо! Вот проснётся начальство, тогда уви­дишь и невидимое! Но где фарватер? Ни зги не видно!

Да эвон! Белый бакен светит!

И верно! Тогда с носа багром с неё сталкивайся, а я полный назад дам!

Однако задний ход не помог! Крепко сели!

Придётся тебе, Иванушка, в воду лезть и тогда толкать! У носа померь – глубоко ли там?

Глубоко – неглубоко, а лезть придётся! Эхма! – и Иван плюхнулся в воду, оказавшуюся ему чуть выше пояса. Потом упёрся плечом в нос катера. Натужился, но катер не сдвинулся.

Дай-ка, Степан, немного заднего!

Спустившись в машинное, я дал. Послышалось лёгкое шуршание. Знать, с мели мы снялись! Снова ставлю реверс на нейтрал, ожидая, пока Иван взбе­рётся на катер и станет к рулю. Жду… А Ивана нет! Нет и нет! Неужели в воде остался?! Спешу на палубу. Действительно: Ивана на палубе нет!

Иван! – зову в ночь. Он откликается где-то слева. Течением нас несёт… Чтобы не снесло дальше, спускаюсь в машинное и коротко даю самый малый вперёд, затем снова выбираюсь на палубу в момент когда «Служебный» по инерции ткнулся в мель. Выношу на палубу «летучую мышь» ориентиром.

Добирайся сюда! – ору.

Проходит значительное время, пока у носа раздаётся плеск вместе с голосом Ивана:

Помоги залезть – совсем заколел!

Действительно: дело к осени, вода в Оби не летняя. Спускаю с борта трап, и с моей помощью Иван взбира­ется на палубу. Его трясёт от холода и возбуждения.

Как это ты катер упустил?

Ввыскользнул он у мменя, поннимашь! Таак сра­зу и выыскользнул!

За якорь не успел ууцепиться!

Ну ладно, что ещё так, – говорю, – не отнес­ло далеко и посчастливилось тебя найти в дождь и темень! А то бы тебе до берега добираться да рассвета ждать!

Про то, что после от Пертушкова было, и говорить не хочу.

Сел мой капитан снова за руль, снова отвалили, держа курс на белый огонь бакена. Вскоре открылся свет красного: мы были в фарватере…

Вот бы сейчас дербануть спирта Юзы! – мечта­тельно произнёс Иван – сразу согрелся бы!

Так тебе ещё случившегося мало! Лучше сле­зай со своего шестка и не сиди там мокрой курицей. Разденься, да у глушителя мокрую одежду развесь – там она мигом просохнет!

Иван послушался, разоблачился, а я его сменил, забравшись на сидение в фонаре рубки у руля.

Одежда действительно высохла быстро, и когда при раннем тусклом рассвете мы подошли к Подъельни­ку, капитан был уже в своей «форме», как ни в чём не бывало. Выбросив на берег якорь, спустив трап, капитан пошёл будить пассажиров, я занялся уборкой моторного отделения. Как весь «Служебный», мы дер­жали также отделение мотора в образцовой чистоте, так что у машины хоть на пол ложись отдыхать. Через люк я видел товарищей помятого вида, покидающих кормовую каюту. Остались Пертушков с несколькими, когда с берега раздался голос:

А главный-то наш, Юзе, где?

Тут же в люке показался Иван:

Буди, слышь, Юзю этого, что в кубрике.

Кубрик наш в носовой части имел низкий потолок, чтобы не заслонять обзор рулевому, а по обеим сторо­нам у бортов два рундука, на которых наши спальные матрасы. Открыв дверцы кубрика, ещё скудно осве­щённого четырьмя маленькими иллюминаторами, первым мне увиделся блеск чайника на полу и толь­ко после, неясно, человек, лежащий на рундуке Ивана спиной вверх.

Товарищ! – позвал я Юзе. – Приехали! Вставайте!

Однако никакого ответа на это.

Тогда, шагнув в кубрик, потряс его за ногу. Но… она показалась мне странно одеревене­лой. Уже предчувствуя беду, преодолев робость, шагнул ближе, нагнулся, чтобы заглянуть ле­жащему в лицо. В сумраке оно различалось восково-жёлтым с открытыми глазами и зелё­ным пузырём слюны у рта. Человек был мёртв. От увиденного меня отшатнуло, потом заставило спешно выбраться на палубу…

Что с тобой? – спросил Иван, определив по виду что-то необычайное со мной случившееся.

Там в кубрике Юзе мёртвым лежит!

Как мёртвым! От чего? Тебе показалось!

Не показалось – он успел окоченеть! Иди сам посмотри!

Иван в кубрик спускаться не стал. Только спросил:

Что делать теперь будем?

То, что скажут. Иди доложи Пертушкову!

Растерянный Иван отправился в кормовую к дирек­тору, я остался на палубе, не имея охоты спускаться в моторное, соседствующее с кубриком. На уступе яра в нетерпении ожидали высадившиеся пассажиры, не подозревая о случившемся… Затем послышалось недовольное ворчание, катер накренился на борт, по которому, выбравшись из каюты, хватаясь за обносные паруски крыши, ко мне пробирался Пертушков.

Что тут опять стряслось? – спросил.

Случи­лось плохое – товарищ Юзе умер!

Не может быть! Просто спит крепко! Иди, растормоши его как следует!

Уже тормошил! Но он действительно мёртв. Даже закоченел. Можете сами посмотреть, – отвечаю.

Пертушков недобро на меня посмотрел за отказ ожи­вить покойника, потом, поняв, что всё мною сказанное – правда, сошёл на берег и там распорядился послать за местным фельдшером, испугав вестью о произошед­шем всю компанию.

Фельдшер, тоже перепуганная женщина, явилась в уставном белом халате, по настоянию Пертушкова робко взошла на катер, спустилась в машинное и, че­рез открытую дверь кубрика бросив беглый взгляд на мёртвого, поспешно вернулась на берег.

Ну что, выносить его в медпункт? – спросил Пертушков.

Нет, нет! Ни в коем случае! – решительно воспротивилась фельдшерица. – Он мёртв! Везите его немедленно обратно, и пусть в Каргаске во всём разбираются те, кому следует!

А кому следует?

Ах, я про это не знаю! Наверно, милиция!

Дело стало серьёзным. Пертушков расстроился окончательно. Некоторые, от греха подальше, оста­лись, вроде как по делам, в Подъельнике. Осталь­ные участники увеселительной поездки понуро за­брались обратно на катер. С печальным грузом на борту весь возвратный путь шли в подавленности… «Служебный», вернувшись, причалил к каргасокскому берегу у взвоза конторы Лессплава.

К тому времени Пертушков успел решить, как держаться в создавшейся ситуации: всем приказал с катера никуда не уходить, сам же отправился в РОВД сообщать о случившемся. Вернулся он с нескольки­ми представителями органов, начавшими осмотр тела, катера и опрос пассажиров… Ивана и меня почему-то на месте не допросили. Долетали лишь обрывки слов разговоров – «один спец, другой латыш» – хорошее не предвещавших. Когда под берег, громыхая, к кате­ру подъехала телега с двумя женщинами, судя по бе­лым халатам, из больницы, сотрудники приказали нам вынести труп и положить на повозку. Иметь дело с покойником без привычки всегда малоприятно.

Для нас вынести Юзе оказалось не только душевно, но и физически трудным… Сперва никак не удавалось приноровиться в тесноте кубрика, чтобы поднять покойника – тело выворачивалось из рук, не имея одной ноги. Пронести мимо двигателя было ещё трудней… Еле дотащив мертвеца до люка, позвали кого-нибудь на помощь. Никто не подошёл, ни больнич­ные, ни его прежние собутыльники. Пришлось нам Юзе почти вывалить на берег… После, как нагруженная покойником телега уехала, нас с Иваном повели в райотдел на допрос. Там, составив протокол, Ивана отпустили, а меня сопроводили в недавно выстроенную КПЗ. Вероятно, я им показался наиболее подозритель­ным: «из латышей нового контингента». Посадили меня в каталажку «дома печали», окно которой было зареше­чено, да ещё прикрыто «ежовским колпаком» так, что через верх этого ящика виднелся только прямоугольник неба. Положение моё могло стать самым плачевным, если для выполнения плана начальник НКВД при­пишет мне 5-ю статью. В таком случае все оправдания без пользы и о них не стоило думать. Оставалось только ждать… Но как тяжела неизвестность! Прошло далеко за полдень, когда дежурный, открыв двери, приказал:

Выходи!

Я вышел, ожидая команду «Лицом к стене! Руки за спину!». Но такой не последовало. Вместо неё услышал:

Что стоишь! Шагай домой! Мы сегодня добрые!

Скажу, что на шутку среагировать не смог, и скорее устремился во вторую открытую дверь КПЗ, ведущую на опоясанный высоким бревенчатым заплотом дворик, где ждал другой чин НКВД, при виде меня коротко бросивший стоявшему в выходных дверях охраннику:

Пропусти незарегистрированного!

Двери открылись, я очутился на общем дворе райотдела, поспешив это место оставить в недоумении и облегчении.

После гибели «Кооператора» нам вменили в обязан­ность не отлучаться от «Служебного». Потому, оказавшись свободным, отправился на берег, где нашёл Ивана, сидя­щего возле катера на мостках причала. От него узнал о смерти Юзе как «сгоревшего от спирта». Много позже ста­ло известным, что причину смерти бесстрастно определил эвакуированный из Ленинграда врач, доктор Трубицын, не поддавшийся влиянию некоторых. Ему Каргасокский район обязан хлопотами по обретению каргасокской боль­ницей первого в районе рентгеновского аппарата. Как-то потом, когда я монтировал рентген, в беседе о каргасок­ском партийном начальстве Трубицын сказал:

Они ещё спорят о том, как писать правильно – мятель или миттель!

Итак, у катера, поговорив с Иваном о случившемся, вернулись к повседневности: день клонился к вечеру, и черёд был Ивану оставаться в ночь на судне.

Слышь, Степан, жутковато мне оставаться сегодня одному здесь! Может быть, побудешь со мной? Когда-нибудь потом с тобой сочтёмся!

Я Ивана понял. Хотя в привидения не верил, но знал, что привидеться, как правильно говорят в народе, может всякое. Сбегав домой, показался семье, вернулся и вместе с Иваном провёл ночь, однако в кубрик не заходя – всё чудился там слад­коватый трупный запах. Позднее, после нескольких рейсов и капитальных приборок, наваждение прошло…

Как палка имеет два конца, так и всякая непри­ятность имеет свою положительную сторону… После печального происшествия начальство на «Служеб­ном» кататься перестало и нам в рейсах снова стало вольготней.

 

 

НА ОБИ

 

Действительность, от которой хочется укрыться. Напряжённость, рознь, ненависть – всё, что было прикрыто ложным показным согласием, двинулось через шепоток к гласности, и наконец разделило одних против других. Где искать примирения? Может быть, в любви к общей планете Земля?

Уж много успели написать о ссылке, о её несправед­ливости, ужасах и о тоске людей, лишённых родины. Всякое бывало, но не о том я сейчас. Когда нам, в силу постепенно изменяющихся к лучшему обстоятельств, светлее стало видеться окруже­ние, стали замечаться и красота, и доброта, первоначально заслоняемые обидой на насилие.

Тогдашнего рядового жителя советского сибирского посёлка один лишь заработок не мог прокормить, надо было серьёзно зани­маться своим приусадебным хозяйством, теснимым социалистическими законами. Лето же сибирское ко­ротко, споро, каждый погожий день дорог. И потому поутру сибирский селянин всматривался в небо, стараясь предсказать, что ему сегодня погода обещает и как с ней согласовать свои дневные хозяй­ственные труды, чтобы лучшим образом обеспечить себе пропитание в предстоящую долгую зиму.

В Каргаске небо виднелось прямо за пряслами огорода, ограниченное зубчатым силуэтом тайги. Бедные избушки его не заслоняли. Это только городской житель с ним разлучён, замечая небо лишь через прозоры камен­ного громадья домов, порой совершенно о его существова­нии забывая, бытуя под перекрытиями фабричных цехов, под потолками учреждений и своих квартир.

Селянин же весь день с ним, высоким в вёдро, низким в ненастье, дружелюбным или враждебным.

Со временем мы осибирились – появилось проч­ное знакомство. Уже не помню, как возникла мысль встретиться с обской вечерней зарёй. Наверно, тому по­служила моторная лодка. Получив одобрение наших хозяек, снабжённые ими припасами (пером лука, огур­цами, помидорами, колобком масла), сами купили кир­пич хлеба, бутылку водки (что таиться!) в сельпо, ещё той, с зелёной наклейкой и горлышком, заткну­тым картонным пятачком, залитым серым сургучом. Вообще не пьющие, даже при случае строго блюдущие меру, решили взять её просто как приправу – вместе с солью и перцем. В повечерье, погрузив всю снедь на «Техник» (имя моторки), оттолкнулись в реку и побежали вверх, намечая путь вёрст на десять. Жара, ещё дымившаяся на берегу, отступила перед прохладой воды, создавая в нас чувство выбравшихся из духовки. В такой приятности обогнули поворот, минули заросли тальника и пересекли Обь, продолжая подниматься вдоль стрежневых песков, чуть напоминающих Сахару. Затем, следуя лоцманскому опыту, по фарватеру слабой встречной струёй снова перекинулись на противоположный берег, чтобы дальше, через время, вывернуть на середину реки и, заглушив двигатель, отдаться течению. Всё! Глушим свой «Л-3» и сразу себя объявляет тихий уют парного августовского вечера. Обь как зеркало. Только местами из глубин, свиваясь, поднимаются жгуты струй течения. Иногда рябь от лёгкого движения возду­ха, как след вздоха, скользит по глади реки и, достигнув нас, дарит нам ароматы заливных лугов. Звуки берега слышны удивительно ясно: вот совсем рядом залаяла со­бака, донеслось бряцание невидимого ведра, черпающего воду, женский говор… Это жизнь далёкого Подъельника на правобережье… За бортом звучно ляскнула по воде большая рыба, и снова бархатная тишина…

Накрыв себе стол на капоте двигателя, располага­емся, как в театре, готовые к действу природы, где в главной роли выступит Небо.

Тем временем солнце начало клониться к горизон­ту, желтея и увеличиваясь, постепенно принимая крас­ный оттенок. Облака над ним растянулись в полоску и приобрели золотой край. Теперь закат превратил водяное раздолье в расплав бронзы стынущего и по мере слабеющего солнца. Оно же, опускаясь, плющилось и рас­плывалось над линией тайги, чтобы затем, устав, быстро скатиться в запад. Но лучи его не умолкли, и их волшеб­ством создалась прекрасная феерия. Небо всё стало в пере­ливах, переходах, перетеканиях нежнейших красок аква­рели, о которой только мечтать художнику. Нельзя даже определить множество тонов этой гаммы бесконечности: чайная роза, легчайшая синь туманов, изумруд весенней нежности… Полная невозможность отразить это словом!

А река продолжала закручивать воронки с веретён­цами глубокой синевы, извергать плоские водяные бу­гры своих скорых глубинных потоков, на которых чу­десно, размыто отражаясь, повторялось небо.

Феерия длится, краски приобретают силу, звучат громче, настойчивее, и к моменту, когда Валентин, восхищённый зрелищем, трогает моё колено, уже цар­ственно торжествует пурпур, украшенный прослойка­ми аметиста… По всему теперь вечер начал мощными ударами кисти класть тени…

Сидим молча. Каждый из нас в очаровании. Мы, соз­данные природой, с нею слились, и в нас теперь она себя хвалит. Она щедро одарила сегодня своими красотами, и виденное нами останется в памяти на всю жизнь!

Но время течёт вместе с рекой: с верховий Оби спу­скается ночь… Ночь ночеет, кладёт тень на тень и во­круг сжимается густая непроглядность. Различаем све­тящуюся шляпку Полярной звезды, гвоздём вбитую в земную ось для путеводительства странников. Поперёк реки брошен пояс звёзд. Звёздные письмена – руны неба… Тайна… Если их правильно прочесть, не ошибёшься в судьбе своей…

Взошёл месяц и проложил к берегу серебряную стлань. Мир спокойно задремал. Тишина снова звенит, но уже печальной струной, потому что предвещает расставание…