Мой дядька Гришка

Мой дядька Гришка

«Ну, вылитый дядька Гришка», – говорили про моего младшего брата родственники. Я ревновал, считая, что сходства у него с дядькой было не больше моего – оба мы были смуглыми, черноволосыми пацанами, и дядька тогда ещё был жгучим брюнетом почти без седых волос в голове с сурово сросшимися на переносице смоляными бровями. Правда, поведенчески более отчаянный и подвижный братишка ассоциировался с часто бывавшем буйным дядькой быстрее и легче, я же с детства был степеннее, солиднее, а может просто трусливее в каких-то ситуациях.

С дядькой Гришкой вообще любили сравниваться, наверное, все его многочисленные племянники, которых в те годы почти никого мы ещё не знали близко. Не знали мы достаточно и других дядьев, редко наведывавшихся в гости, а дядька Гришка из всех родственников был для нас самым близким географически. И, наверное, потому самым родным, несмотря на то, что вниманием своим особенно нас не баловал. Но мы жили в одном городе и вполне близко – разделяла нас, как и весь небольшой уездный городок под щемящим до сих пор сердце и волнующим душу названием Алейск, железная дорога, а соединял высоченный – главная достопримечательность города – мост-виадук через эти бессчетные, казалось тогда, стальные рельсы. «Алейск сортировочная» – так значился станционный городок в железнодорожных справочниках.

 

Перейдя через мост, а это, как можно догадаться, уже само по себе было приключением, ты попадал в другой Алейск. С последней ступенькой моста начинается скат рельефа к руслу реки Алей, чуть приторможенный главной улицей той стороны и первой в городе покрытой асфальтом – улицей Давыдова. Железная дорога, таким образом, является вершиной гребня, с которого в одну сторону параллельные ей улицы спускаются к Алею, в другую – к малюсенькой, «воробью по колено» тогда, речушке под названием Горёвка. Вот название!

Мы любили, поднявшись на верхний, самый продолжительный проход моста, задержаться там. Просто так. Чтобы посмотреть сверху на город. Чтобы дождаться и вдохнуть прогорклый, пахнущий романтикой дым проходящего внизу паровоза, расписание движения которого мы как-то интуитивно угадывали.

 

Сойдя с последних ступеней моста, забираем сразу вправо и по недлинному Железнодорожному переулку выходим на улицу Давыдова. По ней квартал мимо «Пятого» магазина, ещё квартал, сворачиваем в переулок Центральный и вниз, бегом, почти до самого конца к дядькиному дому – старый бревенчатый на два хозяина по кухне и комнатке каждому с грубо собранными с двух сторон верандами из старого посеревшего горбыля. За ним остаётся два-три двора, а дальше – солончак.

 

Мы с братом заходим в калитку, почти всегда уверенные, что дома никого нет. Идём, чуть воровато озираясь, в сарайку, и выводим на свет божий обшарпанный, со следами коричневой краски надёжный советский велосипед «Урал». Выводим его, как норовистого коня под уздцы, за калитку на улицу. Мы учимся кататься. По очереди подсовываем под раму ногу, пока другой держит, ставим одну, вторую ногу на педали и – под уклон в сторону солончаковых просторов, стараясь удержать равновесие и не упасть. Затем съехавший пешком ведет машину наверх и, по-честному, передаёт право – упасть-не упасть – брату. Стараемся успеть урок до прихода домой дядьки. Если он появляется – не зло ворчит. Да и когда любимый дядька Гришка оказывается дома, мы тоже катаемся. Он почти всегда разрешает.

 

Сам дядька Гришка ездил редко на велосипеде. Он – фронтовик, инвалид войны. На фронте дядька был телефонистом, и однажды, это было уже в феврале 43-го, санитарный поезд, в котором он обеспечивал эвакуацию раненых, разбомбила немецкая авиация. Дядька Гришка был после дежурства, спал, и не слышал команды покинуть вагоны. Устал он уже воевать – с 38-го года в Красной армии, ещё будёновку поносить довелось. Призвали его вскоре после того, как жену законную, красавицу Аринку, в отцовский дом привёл. И дитя нажить не успели…

В общем, бомба тогда попала в вагон, и дядька в результате был ранен осколками в правую руку – кисть разбило – и в левую ногу выше колена. Медсанчасть, эвакуация в тыл, госпиталь. Потом – демобилизация и возвращение к заждавшейся, перезревшей жене. Его бригадиром сначала над бабами в родном колхозе поставили. Когда война закончилась, и мужики пограмотнее, кто уцелел, с фронта подтянулись, в город перебрался. Правда, поросёночка, курей, как ни тяжело управляться было, держал всё время, пока жена жива была. А как иначе? Пенсия по инвалидности тогда мизерная была. Сторожем пристроился – всё прибавка в живых деньгах. Он ведь не без ног, чтобы на площадке деревянной с колёсами из подшипников на базаре нищенствовать.

Потом, уже в семидесятые, ему выделят «Запорожец», на котором будет ездить их с тёть Ариной единственный сын, Шурка, родившийся в 44-ом.

Тётка Арина всё такая же красивая и ласковая, с приятным грудным голосом, она всегда вкусно пахнет сыром, потому что работает на Алейском маслосыркомбинате. Правда, достаётся ей частенько от не на шутку разбушевавшегося порой ревнивца дядьки, который по молодости, говорят, сам «ходок» ещё тот был. А Шурка сейчас в армии, вернее, на большом противолодочном корабле Военно-морского флота служит. В подражание ему я тоже буду бредить о море.

 

 

Возвращаясь от дома дядьки обратно, мы часто для разнообразия и сокращения пути могли пойти другой дорогой – по тупиковой железнодорожной ветке, которая, начиналась от какого-то предприятия за высоким дощатым забором прямо с улицы Давыдова и выходила к виадуку. Изредка по ней проходил маленький маневровый тепловозик. Сразу по обе стороны невысокой насыпи этой ветки густой стеной росла полынь и крапива, куда, если случалось встретиться с этим гномом-тепловозом, приходилось сходить.

 

И вот однажды на этом маршруте с нами случилось невероятное, запомнившееся на всю жизнь событие. Идя привычно по рельсам и отвлекаясь по сторонам на всякие пустяки, мы вдруг натолкнулись на валявшегося в уже пожухлой осенней траве пьяного мужика, который лежал чуть в стороне от железки. Надо сказать, что в шестидесятые годы опустошение карманов спящих где попало пьяниц было одним из пацанских промыслов. Стоит ли говорить, как мы обрадовались удаче. Вокруг никого. В случае чего пути для отступления на все четыре стороны…

 

Пьяный лежал вверх спиной, чуть привалившись на левый бок. Правая рука закрывала его лицо, да оно нам было и не к чему как бы. Обследовав безрезультатно легко доступный правый карман брюк, мы осторожно стали принуждать мужика перевернуться. Вдруг то, что в других случаях не оказывало на нас никакого воздействия – пьяное сонное бормотание – заставило двух маленьких карманников замереть от ужаса. Рык потревоженного и отборный крепкий мат были слишком знакомы нашим ушам. Дядька Гришка (это был он!) отнял руку от головы и, не открывая глаз, запустил такую тираду, что мы, выйдя из оцепенения, стремглав бросились прочь, думая только об одном: узнал или не узнал? Мы всё ждали пронзительного свиста вслед из милицейского свистка, который у дядьки был всегда с собой. Я уже говорил, что дядька Гришка по причине своей инвалидности служил сторожем. Именно служил – так мы считали, потому что такую серьёзность он напускал и столько тайны при скудных рассказах о своей работе, что мы всерьёз считали его почти милиционером. А милиционеры в ту пору были серьёзной страшилкой для расхулиганившихся пацанов вроде нас.

 

Через четыре года после описываемого события родители увезли нас из Алейска в Киргизию, а ещё через семь лет мы с братом снова в Алейске, стоим перед дядькой Гришкой и выжидаючи мочим.

Алешкины, что ли? – спрашивает он, грозно глядя из-под нависших, сросшихся на переносице, таких же, как прежде, густых бровей, но уже с сильной проседью. Он всё такой же: резкий, бесстрашный и бесшабашный, но заметно постаревший одинокий мужчина – тёть Арины уже нет в живых.

Узнал!

Мы обнимаемся. Прячем слезы – я во всяком случае.

Ну идите за бутылкой, - как само собой разумеющееся и ожидаемое нами буднично произносит дядька Гришка.

Ладно, я с вами пойду. А то вам не дадут – щас только после двух можно. Только вы не шибко бегите, мне с палкой не разбежаться.

У него во всех магазинах в винно-водочных отделах связи, со свистком-то.

 

Через полчаса мы на знакомом из толстенных досок, покатом и с большими щелями крыльце. Я уже окончил два курса мореходного училища, но пока не готов составить ему полноценную компанию. Брат вообще школу дохаживает. Дядька зовёт другана-соседа, который тоже «болеет со вчерашнего», мы даём им ещё на поллитру, и сами, слегка опьяневшие от полстопки, умиленно любуемся красочно разматерившимся дядькой.

Какой же он родной, милый и красивый мой дядька-фронтовик. Сейчас ему пятьдесят четыре. После этой встречи я увижу его ещё раз, последний, в 1978 году, проездом на Дальний Восток. Со мной будут уже жена и двухлетняя дочь. «И где вы, племяши, таких красивых жён выбираете», – сделав мне приятное, польстит дядька, поблёскивая чёртиками в чёрных цыганских глазах.

А через год его не станет. Дядька Гришка умрёт в одиночестве в своей холодной холостяцкой квартире. С горя пил он, практически не просыхая? Сильный человек, дядька мог ругать, материть обстоятельства, но он никогда не жаловался на жизнь. Однако, что было у него там, внутри, какие мысли и думы потомственного русского крестьянина не давали покоя его мятущейся душе и требовали каждодневного опьянения, чтобы уходить от действительности?

Бог судья и Царствие тебе небесное, Григорий Егорович, солдат Великой Отечественной.