Моя христиниана

Моя христиниана

1
Те времена – сомнительного толка –
не отличались сильной пестротой:
смерть на кресте была мучительной и долгой.
а жизнь на свете – быстрой и простой.

В те времена мы как бы рассудили?
Ночь пережали – день переживем.
Поистеченье тьмы остановили –
и липкий свет сотрется вервием.

Те времена вплетались прямо в путы,
чтоб после опоясывать престол
крест-накрест. В Галилее лилипуты
лелеяли хождение под стол.
И не было паксила, фенибута…

2
Одно, вот, думаю спроста:
тот овод, что терзал Христа,
он что, не ведал, что творит он?
Взяв повод челюстями рта
не чувствовал, что плоть не та,
и он транслятор, а не ритор?
Но он разжевывал места
Писанья красочно и в лицах,
а мог спокойно притвориться,
дождаться времени, когда
кровь Человека претворится
в вино, и пить его с листа…

3
Есть тело, есть душа, есть дух, а посмотреть –
из первых двух я состою на треть,
из двух вторых – на четверть, и куда
мой подевался шарик и откуда
взялась вот эта тряпочка? Ах, да!
На ослика, презрев его года,
навьючили мы три-четыре пуда
подарков и пустились в города
египетские в ожиданье чуда:
что люди позабудут навсегда
о Рождестве. Но что это тогда
так бумкнуло, полопавши сосуды?

4
Мать отстроила дитя
без единого гвоздя.

Смерть добавила четыре.
Жизнь повисла, как культя.

Дождь прошел и стало шире,
чем бывало до дождя.

Снег прошил все петли в мире,
как решили загодя.

Свет ушел и, уходя,
свет не выключил в квартире
свет не выключил в квартире
и не гаснет свет, хотя
раз в году дрожит, сходя.

5
И дерево – до чрева и до лона –
еще долоней полное твоих
в горстях движений, данных на двоих,
до пальцев, до коленопреклоненных
и непреклонных пальцев (как – без них!?).
Все это – до всего – за неимением
другого крестным бывшее знамением.

6
Христос идет с волхвами по пустыне
к заведомо неведомой святыне.
Он знает – там младенец, пастухи,
волы и Пастернак Борух и Бродский
Иосиф. И когда туда припрется
народ – глаголы первые шаги
к рождественскому сделают изводу,
Он знает, что пойдет такая мода.

К рождественскому сделают напеву.
Он знает – там оплакивают Деву
Марию или славят Рождество
или ведут на казнь и предают.
Он знает – выбирает большинство.
И знает, что для большинства уют
сердечный выражается в молитвах
и радостях семейных. И ловитва
учеников закончится фиаско.
Он знает: все – рождественская сказка.

Но если эти странные волхвы
идут куда-то, ни во что не веря,
и запросто собой сшивают швы
неведомых явлений в атмосфере?

Но если мертвые смердящие, восстав
из ада, где он не был, помогают
живым переиначить свой устав
в «из Ада, где Он был», то, полагают
апологеты, что-то в этом есть.
Вот так и говорят. Благую Весть
листая, перелистывая, ластик,
как Лев Толстой, имея на тот случай,
когда едва забрезжившее счастье
ждет улучшений. Знаешь, пусть уж лучше
Христос идет с волхвами. И один
не доживет до собственных седин.

7
33 позвонка в позвоночнике – та
еще мера длины. То ли возраст Христа,
то ли грустный удав в попугаях,
по которому от головы до хвоста
протянулась реальность другая.

Если в городе спящем найти циркача
и сложить его в форме экспресс-калача,
можно видеть, как быстрым и четким
равномерным движеньем волна от плеча
человека сдвигает, как четки.

8
Смерть это только
львиная долька.
Смерть это точка отсчета любви,
где на арене растерзанный Волька
ибн Алеша, кричит своему визави –
рви!

Где на кресте как последний разбойник –
слева распятый – ругается ибн Хаттаб,
ибо старик, и прибит, как простой рукомойник,
как мойдодыр с ломотою в дырявых костях.

Рвется старик с перекошенным подбородком.
Нижняя челюсть полна живодатных волос.
Вот бы ему дотянуться и в выпаде пальцев коротком
чудо свершить, до которого он не дорос.

Бесит джинная, что, вот, в бороде у соседа
сосредоточена сила, какой не видали вообще.
Тот же, как будто довольный своей костоедой
бомж, христарадствует в мире забытых вещей.

Он и на трах-тибидох не способен. И так ему дурно,
что вынимает из овода взглядом тупое сверло –
из бормашины его – и в походную урну
кровью плюет или «раз уж на то пошло»
шепчет…

9
Как Человек он добрый, то была
Ему под ребра вставлена стекла
мембрана: чтобы в смотровом окошке –
сквозная рана; чтоб смотреть во тьму –
и видеть кладку старую и ложки
серебряные, найденные СМУ.

Но саркофаг чернобыля не вечен,
и пропускает внешнее тепло
Сын Человеческий
сквозь толстое стекло.

Копье идет головкою младенца
и раздвигает кости сердца.

10
Изумленный сотник
выключил копье,
точно поворотник,
и сказал свое:

Правда – это горстка
пепла, в одиночку
градообразующая точку.

11
Тельце мыла держу на руках,
а душа его в мыльнице теплится
пузырями. Адам, нарекав
слово – мылом, не думал, что треплется
о веревке веревкой-пенькой.
Только, эти понятия связаны
одиноким Иудой с такой
силой, словно еще и не сказаны.

12
Ощущенья правы.
Тольки из облысения
образуется вдруг воскресение.

Т.е. луковицы мертвы.
От покрова волосяного
от осенней травы
не осталось ни слова.
Т.е. луковицы мертвы.

а на камне саровском
дни и ночи стоит серафим
своим весом и ростом
неуловим

13
Свет распространяется быстрее
в полной темноте, чем на свету.
Знаешь, у апостола Андрея
было отношение к кресту
как к простой проекции двумерной
тех противотанковых ежей,
что в распятье вбили инженеры,
их соорудившие в душе.

И апостол мучается, клёпки
пробуя ладонями сдержать,
клёпками пробитыми. И в легких
крепнет слово – «гвардии сержант».

14
В такую ночь не хочется мириться
с далекой перспективой лечь в траву
в соломенные руки мастерицы
и расползтись по норам, как по шву.

И кость дыханья, сросшаяся словом,
как хрящиком, и винный камень рта,
все говорит о том, что мир изломан,
но заживленье – та же ломота.

Смотри, как птица вилочковой костью
удерживает в воздухе плечо,
поддетое твоим: Премудрость прОсти!
И держится. Не падает еще.