Журнальный мир

Окно в мансардном этаже даже издали выглядело грязным, закопченным, абсолютно непрозрачным. Рамы были старые, краска с них облезла, обнажив иссохшую древесину, а стекла держались, похоже, на одной замазке.

Но самое главное: окно никогда не открывалось. И свет в нем не зажигался, что означало: в комнате никто не живет.

Зато жизнь бурлила на старом проржавевшем карнизе, который под наклоном отходил от окна, образуя небольшую площадку. По этой площадке разгуливали коты, на ней отдыхали голуби; даже чайки там приземлялись, хотя до залива было далеко.

Понятно, что оккупировали карниз по очереди: если там коты, то голубям ловить нечего, даже большущие чайки с крючковатыми клювами предпочитали в этом случае перепорхнуть на соседний балкон. Когда же на ржавом железе появлялся человек, любая живность кидалась врассыпную – царь природы, как никак.

Впрочем, «царь» в обличье кровельщика вел себя боязливо: он пробирался по карнизу с осторожностью, придерживаясь за стеночку, потому что – шестой этаж. А поскольку дом был тоже старый, то шестой этаж – это метров двадцать высоты, сверзишься, мало не покажется.

Зимой на карнизе можно было увидеть тех же голубей (чайки и коты на это время куда-то исчезали), а еще людей в оранжевых жилетках, что сбрасывают с крыш снег и лед. Эти ходили без опаски, потому что на привязи были: привяжется такой за трубу или антенну длинной веревкой, и давай киркой махать, оббивать с карниза ледяной панцирь.

Отдыхая, оранжевый доставал сигарету и, закурив, что-то пытался разглядеть за грязным закопченным стеклом. Бывало, что и ладонь козырьком ко лбу прикладывал, чтобы не мешал отблеск стекла, но долго туда не смотрел, наверное, ничего интересного за окном не было. И для кровельщиков там не было ничего интересного, хотя они и не пытались заглядывать внутрь, без привязи ведь ходили, а тут не до чужих секретов.

Она появилась в окне летним утром: створка медленно распахнулась, открыв черный оконный проем, и из этой черноты выплыла белая фигура.

На самом деле халат (на ней был халат) имел лиловый цвет, но на фоне оконного проема он казался белым.

Она вроде как горбилась, не помещаясь в проеме; лишь когда нога ступила на карниз и фигура распрямилась в полный рост, стало ясно – это высокая и стройная женщина. А еще курящая, потому что она сразу же достала сигарету и закурила. Волосы у женщины были светлые, коротко подстриженные, но челка оставалась, и она ее постоянно откидывала со лба.

А как иначе, если с такой высоты глядишь вниз? При таком взгляде челка, понятно, свешивается, мешает обзору, значит, надо откидывать свободной рукой. В другой руке у нее была сигарета, а под ноги она поставила какую-то простецкую пепельницу. Изящно изгибаясь, она приседала едва ли не на корточки, чтобы стряхнуть пепел, потом выпрямлялась во весь рост, и было даже удивительно, что она не боится.

В одной руке сигарета, другой она челку откидывает, и надо бы третью, чтобы за створку или за стену держаться. Так не держалась ведь! Курила, приседала, выпрямлялась, поглядывая вниз, видно, совершенно не страдала головокружением.

Бывало, и вовсе голову запрокидывала и глазела на облака или на стрелу башенного крана, недавно установленного рядом с домом. Слегка покачиваясь, стрела скользила высоко над крышей (еще метров двадцать прибавьте), легкая и ажурная, она чем-то напоминала вышедшую на карниз женщину…

Вскоре окно просветлело: грязные разводы были убраны с помощью газеты, вначале изнутри, потом снаружи. Было видно, как хозяйка рвет газеты на клочки, после чего, встав на стул, совершает кругообразные движения руками.

А спустя несколько дней она вылезла на карниз с баночкой и кистью, чтобы выкрасить старую иссохшую раму в белый цвет.

Почему в белый?

Нравилось человеку, наверное, хотя по нашей погоде цвет, конечно, непрактичный, утрачивает девственность за сезон. Потом в окне появились шторы. Там никогда не было штор; учитывая грязь и копоть, в них и нужды-то не было, а теперь появились, голубые и воздушные. Их выдувало сквозняком, когда женщина выбиралась на карниз, и колыхало на ветру.

Видя это, женщина прекращала заниматься челкой, упрятывала шторы внутрь комнаты, после чего прикрывала створку и отправлялась гулять по карнизу.

Ну да, иначе это и не назовешь: гулять. Кровельщики, как вы помните, боялись здесь ходить, чистильщики снега надеялись на страховочную веревку, а эта прохаживалась, как по бульвару! Ладно, прохаживалась бы в хорошую погоду, так она ведь и в дождь вылезала!

Когда с зонтиком, когда в накидке поверх халата, только проблема-то в другом: под ногами скользко, того и гляди…

Но она почему-то совсем не боялась. Наоборот, ей нравилось на карнизе, как некоторым людям нравится стоять на балконе. Отличие в том, что на балконе есть перила, а на карнизе их нет. И установить нельзя, потому что дом, как уже говорилось, был старый, то есть памятник архитектуры, и если каждый начнет перила устанавливать – что останется от памятника?

Правда, цветы запретить нельзя даже на памятнике, и она это знала. Вскоре она выставила на карниз три продолговатых пластиковых ящика, разместив их прямо у окна. Там колыхалась какая-то розоватая растительность, скорее всего, петуньи; а вскоре на карнизе появилась парочка кашпо с фиолетовыми цветами. Теперь она приседала не только для того, чтобы стряхнуть пепел, но и для полива своей карнизной клумбы.

Если долго не было дождя, она выходила на карниз с маленькой зеленой лейкой и, присев, аккуратно поливала насаждения, каковые буквально кустились (сторона была солнечная, да и лето выдалось жарким).

По вечерам в освещенном квадрате окна иногда возникал силуэт. Тонкий и ломкий, он постоянно двигался, так что можно было догадаться: женщина развешивает белье на протянутой через комнату веревке. Или гладит его. Или делает какие-то физкультурные упражнения, типа: домашний фитнес.

Иногда силуэт приближался к окну, штора отодвигалась, и хозяйка озирала клумбу: как, мол, мои цветы? Не поникли без солнечного света? Не завяли? В вечернее время она редко выбиралась на карниз, предпочитала курить, высунувшись едва ли не до пояса из окна. Но иногда и вечером (а то и ночью) появлялась на своем обычном месте, накинув поверх халата шаль.

С тамошним зоопарком она наладила отношения быстро. С ее появлением коты на время исчезли с карниза, выбрали для своих хождений другие маршруты. Птицы, правда, по-прежнему использовали площадку для отдыха, но тут же взмывали, если створка открывалась.

Между тем хозяйка карниза (назовем ее так), помимо сигарет, имела в кармане лилового халата то ли хлебные крошки, то ли пшено, которое щедро раскидывала по ржавому железу. Голуби и чайки кружили в отдалении, но когда хозяйка скрывалась за окном, тут же слетались на карниз клевать угощение.

Потом между кашпо и ящиками была установлена кормушка с кошачьим кормом. Первым халяву оценил юркий рыжий замухрыжка, с жадностью сожравший содержимое кормушки и улегшийся неподалеку ждать добавки.

Хозяйка подсыпала корма, но тут из-за угла показался серый толстый котяра, отогнавший рыжего дистрофика и устроивший пир в одиночку.

Вскоре коты уже позволяли себя гладить. К рыжему и серому прибавилась еще пара белых грациозных кошечек, для которых тоже не жалели корма. Четвероногие друзья терлись о ноги женщины, прохаживались перед ней, стараясь заглянуть в лицо, она же смотрела на облака, на стрелу, что кружила в небе, отбрасывая ажурную тень…

Когда стремительная тень, изламываясь на неровностях кровли, пробегала по карнизу, казалось – она готова смахнуть хозяйку вместе с ее зверинцем. Однако не смахивала, и женщина гладила вначале рыжего, затем серого (этот наглец по-прежнему норовил оттереть слабосильного замухрыжку).

В одну из ночей загорелась расположенная в центре двора помойка – жильцы давно хотели ее перенести, и кто-то постоянно поджигал содержимое. Помойка горела хорошо, пламя доставало до второго этажа, а отблески достигали шестого; даже стрела крана, зависшая над домом, выхватывалась из темноты. Выхватывалась и фигура на карнизе, застывшая у самого (так, во всяком случае, представлялось) края.

Вероятно, женщина опять откидывала челку, глядя вниз, но в ночном мраке жест был незаметен, только крошечный огонек сигареты чертил в темном воздухе замысловатые траектории, хотя, возможно, то была всего лишь взлетевшая искра от пожара. Искр было много, ага; и пожарных было много, целых четыре машины, что для одной помойки – явный перебор.

В эту озаренную пожаром ночь показалось: в её комнате кто-то есть. Вроде бы из окна иногда появлялась рука, энергичным жестом увлекая сумасбродку обратно: давай, дескать, в комнату, нечего дурью маяться! Рука могла быть, конечно, тоже отблеском пожара (ну очень сильное было пламя!), да только в последующем так и вышло.

То есть за голубыми шторами появился еще кто-то, похоже, мужского пола.

В белой майке, а может, рубашке, он мелькал где-то в глубине, но никогда не показывался наружу. Мужчина тоже курил, судя по клубам дыма, нередко сопровождавшим мелькание белой рубашки (майки?). На карниз, однако, новый обитатель комнаты выходить не желал. Ну, никак не желал, хотя женщина его явно приглашала.

Обернувшись к окну, она жестом показывала: да выходи же ты, посмотри, какие здесь цветы! А мои четвероногие друзья?!

Коты, уже привыкшие, терлись о ее ноги, тоже служа аргументом: присоединяйся, мол, к нашей компании! Но ответом был красноречивый жест: нет (ноу! нихт!), я еще не сбрендил, чтобы гулять по карнизу, как по бульвару!

Наверное, мужчина страдал головокружениями. Или высотобоязнью, или у него была аллергия на кошек. Но факт остается фактом: карниз оказался ему не по плечу, извините за неуклюжее выражение. Что никоим образом не говорит об этом человеке отрицательно: очень многие боятся прыгать с парашютом, но не боятся оказывать помощь заразным больным.

Дело вообще в другом – если, конечно, мы верно дешифровали язык театра теней, что давал представления в голубом квадрате окна. Ранее в театре был один актер (точнее, актриса), теперь же разворачивались постановки на двоих: с бурными жестами, сближениями и расходом по углам, иногда даже казалось: с поцелуями, а также с рыданиями, поскольку тень актрисы иногда застывала, горбилась и вроде как вздрагивала.

Хотя на рыданиях и поцелуях мы, конечно, не настаиваем, тень – она и в Африке тень, а нам живого человека подавай, в трехмерном, так сказать, измерении.

А в трехмерном было вот что: она по-прежнему выбиралась на карниз, только теперь курила по две, а то и по три сигареты подряд. И на стрелу башенного крана совсем не смотрела, хотя стройка шла интенсивная, и ажурная конструкция крутилась туда-сюда, как пропеллер. Она даже о котах редко теперь вспоминала, и тем приходилось с обидой, тычась в ее коленки, напоминать: наполни, мол, кормушку!

А еще она стала чаще появляться на карнизе вечером и ночью. Причем без шали, что в конце лета (а лето махало ручкой) было чревато – синоптики уже пугали надвигающимися ночными понижениями вплоть до заморозков.

Потом она вообще исчезла с карниза, возможно, приболела. Или в командировку уехала; или в отпуск – мало ли причин? Ничего экстраординарного, одним словом, если не считать голубей, сердито ходивших по карнизу и, за неимением хлебных крошек, яростно клевавших ржавое железо.

Оказалось, ярость пернатых была оправдана, то есть не уехала она ни в какую командировку (как и в отпуск).

В один из осенних дней, когда карниз уже расцветили кружащие в воздухе желтые и красные листья, из окна появилась женская голова. Голова была большая и круглая, с прической, которую называют: «химия». Потом появилась женская рука, толстая, но проворная, и быстро втащила в окно ящики с цветами. А вот кашпо к тому времени сползли к самому краю карниза, так что достать их толстая, но, увы, короткая рука была не в силах. Поэтому вскоре появилась еще одна голова, совсем без волос, а спустя несколько минут и сам обладатель головы, массивный дядя в спортивном костюме, возник на карнизе.

Точнее сказать, он выполз на него на четвереньках, обмотанный вокруг пояса веревкой. Другой конец веревки держала толстая женская рука, а голова с прической «химия», надо полагать, командовала: давай, мол, хватай! А теперь – тащи!

Это был смешно: наблюдать, как дядя, пятясь (вы представляете: что значит: пятиться на четвереньках? да еще если тянешь груз?), уволакивал свою добычу в нору.

Шторы в норе вскоре заменили на ярко-желтые, цвета яичного желтка, а перед ними на подоконнике поставили те самые ящики с цветами, так что сразу радости прибавилось.

И за желтыми шторами радости было невпроворот, если судить по многочисленным теням, что мелькали в какой-то ликующей пляске, наверное, по случаю новоселья. Кровельщик тоже, надо полагать, радовался: в новоселье он не участвовал, но ходить по карнизу ему стало легче.

Грустили разве что коты, чьи кормушки без жалости сбросили вниз. Но какое нам дело до котов?

Санкт-Петербург