Журнальный мир

Первопоймайское

Пришиваю заплату к заплате,
разбавляю лапшу кипятком,
мне за мудрость зарплату не платят,
потому что карманы битком,

я – наставник текущего крана,
угорелого льда капеллан,
как дымок из трубы Ватикана,
голосую, с грехом пополам,

сыроварню свою проворонил,
но остался настрой боевой,
где японец, буквально «я понял»,
или немец от слова «немой»,

мне ветрище за что-то в отместку,
и дождище шумит по стопам,
навожу этикетку на резкость
повернув нужной гранью стакан –

отхлебну, если налито мелко –
и во фляге прибудет в разы,
растревожу минутную стрелку,
покрутив гермошлем стрекозы,

чтобы музыка в такт заиграла,
на берёзе созрел соловей,
и защёлкал, как рыцарь забралом,
и задал даме перца своей,

только с помощью Брамса и Листа
удержу эту жесть на весу –
так сосудисто и водянисто
в наступающем майском лесу.

Жалобная

Хоть объявлен шабаш до субботы,
бестолковые ангелы-гриль
барражируют, как вертолёты,
поднимая горячую пыль,

но, гостям на земле этой грешной,
жить и жить до сплошного суда –
по весне разоряем скворешни,
чистим воблу, добыв без труда,

прикорнёшь, а во сне затекает
и тоскует по крыльям спина,
только бесы сквозь небо тикают,
как слетает с катушек страна,

нас, чуть что – в усмирительный ящик,
а по праздникам – электрошок,
почему бы реально летящих
не словить, чтоб засунуть в мешок,

говорят, что у них всё в порядке –
жрут жуков, ублажают слоних,
а тикают они для зарядки
перепончатых лапок своих,

божий день размахался кадилом,
разбежался, а вот – не могу
ухватиться, как эти, за виллы
на Лазурном пока берегу.

Венеция

Здесь сваи все свои и собраны в щепоть,
решив перекрестить причалы за упорство,
подробный лай цепей, бряцание щеколд,
мастак попасть плевком в затылок чайки с моста

Риальто – по нему катаются, как ртуть,
туристы, перебрав холодного «беллини»,
рискуя незаметно в воду соскользнуть
без всплеска и возни, как не было в помине,

на вапоретто – мрак, стоит, попав в силки,
свой в доску пассажир, и так же досконален –
ему послать никак, не вытянув руки,
воздушный поцелуй смазливой гранд каналье,

забрался антидот наяде под подол –
не жалко сквозняку, душевному калеке,
использованных им и брошенных гондол,
муранского стекла, журчащего сквозь веки,

чем дальше отплывёшь – острее острова,
вот и короткий дождь по лысинам зацокал,
Сан-Марко – птичий двор, где не растет трава,
Остудин, пьян в дрова, и древней башни цоколь.

Тщетный ужин

В прожилках сна твоя соображалка,
пугливы хлопья снега, как мальки,
и выброшенных книг почти не жалко,
что страшно от народа далеки,

зачем в чужом багажнике копаться,
когда родная память не зело –
и так уже придерживаешь пальцем,
чтоб затянуть потуже узелок,

во имя духа истинно святаго
тебе поможет, выдавив слезу,
гусиное перо – стамеска мага,
списаться с бабой, сброшенной с ОЗУ,

пока часы тик-так или иначе
закончится рождественским гусём,
разбитой уткой грешника, что значит
Гаага с черносливом стерпит всё,

не курится махорка после яблок,
короткий день объелся белены
и всюду нарывается на траблы,
как на китайском видео с луны,

ещё глоток черешневой настойки,
а что не так со спятившей луной –
горит дежурной лампочкой на стройке,
побрызгивая светом, как слюной.

Зимние каникулы

Под Новый год тянусь к теплу я, а вьюге по пути неймётся:
прокатится вагон – целует, другой – снежинками плюётся,
прощается тепло и сухо – в пуху, как верба из Найроби,
потворствует томленью духа, хотя от этого коробит,

ещё последняя минута затычкой прошлому послужит,
не перепутать важно тута: варить ушное или слушать,
пускай в душе кудахчут куры, желанье загадаешь: «рислинг»
без помощи клавиатуры и – отправляешь силой мысли,

там, по снегам слоновой кости, плывёт филейная фелюга,
завыли волки или гости – ты посмотри, какая вьюга
прошлась по окнам шкуркой грубой, приговорив к столу заочно,
где сельдь в пальто и конь под шубой, и Дед Мороз на нервной почве.

Ножевая корана

Проколот спицами Арахны, прожарен сотней папирос,
хоть ртом дыши – цветёт и пахнет сгоревшим веником мороз,
стволам берёз не до корысти – в мелу от заячьей грызни,
тебе, Жан-Жак Руссо-туристо, обнять Снегурочку ни-ни,

льют сумерки с шершавой крыши свой черносливовый крюшон,
ты без фюражки шышел-мышел, но к маме так и не зашёл,
попробуй различить сквозь вьюгу, от фонаря слепую брешь,
слова, где буква π по кругу, – сплошные здёжь и стоухендж,

лохматый снег толкает в спину, густой и кислый, как щавель,
несёт пургу для «джавелина», в котором гвоздик джарджавель,
но поворачивают башни дома под скрип кирпичных кож,
сошлись сугробы в рукопашной, и месяц – выбитый, как нож.

Рванодушие

Акведука когда наблюдаю дугу я,
зарождается в Риме фальшивое папство –
Вытекан из одной, затекана в другую,
конденсат на щеках, словно мятная паста,

католический спирт разведите пожиже,
как врагов на геройских слонах, подытожьте,
нагибал Ганнибал, а не то, что в Париже
акварелью прохожих обрызгал худождик.

Голубая Европа бровями союзна,
подтянуть не про катет штаны Пифагора,
в балалайке болтается гипотенуза,
ей, как сейфу, по кайфу страдать от запора.

Словно печень, закат развалился полого,
сквозь узорные стёкла из ацетилена
собирался и я дозвониться до Бога,
но заслушался Вагнером в этой пельменной.

Пионерская зорька

Следы футбольной ярости травы –
царапины и зелень на коленках,
зажмурившись, выстраиваем стенку,
но мяч проходит выше головы.

Люцерну в поле ветер навертел,
смолистый пар глаза щекочет трошки,
под кирпичом жуки, сороконожки,
ну а кирпич куда-то улетел.

От жала не уйти в гримёрке пчёл,
чьи лапки пудрят пестики акаций,
на реку бы, по-пырому, смотаться –
в шипящую волну, как утлый чёлн,

здесь каждый – в улье глупая пчела,
страдает в тихий час на раскладушке,
пора бы угостить дождём лягушку,
что в тумбочке скучает со вчера,

все – пионерской юности «сачки»,
хотелось бы и мне сегодня, братцы,
перед «штрафным» привычно снять очки,
чтоб ничего на свете не бояться.

Ложная тревога

А. П.

О плинтусе не думай свысока –
слежавшуюся пыль не стоит трогать.
Взялась очистить дольку чеснока,
но кожура заехала под ноготь.

Приклеится винительный падеж –
моргай хоть в морге честными глазами,
поскольку погоришь не за коттедж,
а за госдачу ложных показаний.

Пример бюджетной радости возьми,
как держатся пельмени друг за друга –
живут без утомительной возни
в кавказском кипятке хинкалиюга.

Покажет грудь январская заря –
её сосок, как пипка на берете.
В окаменевшем пиве янтаря
нет ничего хорошего – забейте.

Пока, напившись сумерек, спим мы,
в давильне сна найдёшь меня по стрелам
торчащим, на присосках – из спины,
из сердца, нарисованного мелом.

Проза жизни

В чистом поле не вера, а Верка
перекатную голь родила,
прикорнула в конвульсиях ветра,
а проснулась – такие дела,

и – до вечера снова на выпас
подрастающих папье-маше:
кто родился в рубашке навыпуск,
кто в гнилой телогрейке уже,

то сажает вредителей Сталин
то трясёт кукурузой Хрущёв.
Гоголь помер, а страхи остались,
потому что боимся ещё,

мы живых уголков детсадисты,
физкультурники уличных драк,
а на милость врагу не сдадимся,
потому что не знаем что как.

Наше поколено

Мокрый снег опять, наводит грусть
свой прицел оптический в Измайлово,
ну а вам, расфрендженые, пусть
дышится е-мейлово и смайлово.

Молодость горой сползает с плеч,
тянут на покой похмелье, годы ли –
только я, надеюсь, буду веч
ножевой, как изваянье Гоголя.

Прежний пыл не снять со стеллажа –
мишура заела карнавальная,
режешь правду-матку без ножа,
а она визжит, как ненормальная.

Всё, что украшало твой досуг,
поросло ромашками забвения,
тупо под собою рубишь сук,
а они смеются тем не менее.

Злак качества

Спираль циклона падает с резца –
какое дело, кто его владелец,
когда, важнее жизни, у крыльца
мешок картошки, нежный, как младенец,

последний шорох курицы рябой,
плеск молока в люминьевом бидоне –
хромая вечность бархатной губой
снимает сахарок с твоей ладони,

когда чечётку отбивает степь,
за облаком, в безбрежной Цинандали,
заклинило Сатурн – слетела цепь,
и ты сучишь ногами сквозь педали,

какую блажь сюда ни подвяжи –
докажут, что одет не по погоде,
с детектором над пропастью во лжи
старался быть полезным, и – свободен,

пора не думать только о душе,
вдруг оказавшись зайцами на льдине,
в Разливе с тётей Раей в шалаше,
на пасеке – гудение Гудини,

из-за высоких агнии бортов
то медленно трезвея, то поддаты,
не наблюдаем берега, зато
мы делаем детей и банкоматы.