Не простивший

Не простивший

(памяти отца и деда)

Он стоял здесь уже довольно долго. Холода не чувствовал, как не особо расстраивался из-за мелкого дождя, зарядившего с вечера. Над ним раскинул ветки старый клен, но листьев на них уже не было, поэтому рассчитывать на защиту от дождя не приходилось. И все же место было выбрано неплохое. Это была самая высокая точка города, и отсюда открывался чудесный вид на реку, что текла внизу, под горой, и просторные луга за нею. Здесь всегда было много воздуха и солнца, ветер приносил с полей терпкий запах трав и цветов… Но сейчас была глубокая осень, и ничего этого не было. А были только мелкий холодный дождь, серая мгла над опустевшими полями и резкие порывы злого ветра.

Но это его не огорчало. Он уже давно приучился не обращать внимания на такие пустяки. Жизнь немало его потрепала. Она словно поставила себе целью проверить его на прочность. Причем, проверять начала с самого рождения.

Он родился поздней осенью. Так сказала ему мама. Точной даты рождения у него не было — никто не запомнил, потому что документы оформили много позже, когда немного улеглись события, обрушившиеся на семью.

Его отец был учителем — человеком достойным и уважаемым в деревне и округе. Он прошел службу в царской армии, получил хорошее образование в известном медресе и какое-то время исполнял обязанности муллы. Семья жила безбедно — отец был с крепкими крестьянскими корнями, а потому умел держать хозяйство. Коровы, лошадь, яблоневый сад с ульями и прочее, — у них было все то, что имеют люди, пришедшие на эту землю жить своим трудом, в радости и достатке.

Семья была большая, — дети рождались один за другим. Мама была из семьи потомственных мулл, а потому начитанная и воспитанная в традициях мусульманских канонов. С сильным характером и немногословная, она словно бы дополняла мужа — честного, прямого, но наивного и очень доверчивого. Хитрости в отце не было ни грамма. В семье царили культ книги и просвещения. Каждый ребенок с малых лет был приучен к чтению. Вечерами дети часто по очереди читали вслух…

В конце 20-х годов деревню начало лихорадить. Как раз вовсю шла коллективизация со всеми известными нам по истории перегибами. Хотя что такое коллективизация, как не один сплошной перегиб?..

Мать родила его в конце осени двадцать девятого года. Отец был счастлив и решил дать младшему сыну имя Пророка. Однако оформить рождение ребенка официально он не успел, — буквально на следующий день к ним в дом ввалились полупьяные деревенские активисты и объявили, что теперь дом, хозяйство и все, что в нем находится, переходит к деревенской бедноте. В данном случае речь шла о семействе абсолютно никчемного бездельника, пробивавшегося от случая к случаю мелкими заработками и доведшего семью до крайней степени материальной и духовной нищеты.

Семью бывшего муллы вместе с новорожденным сыном вытряхнули из дома. Ребенку было два-три дня от роду. Их засунули в старую, тесную и запущенную донельзя хибару того самого батрака. Однако через неделю деревенский люд поднялся, женщины сами впряглись в сани и, погрузив на них семью муллы с остатками разграбленного добра, вернули в их собственный дом. В санях среди узлов с постелью и посудой лежал укутанный в одеяло младенец…

Это был первый сигнал. А потом наступили тридцатые годы. Отец чувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Все чаще доходили до них слухи об арестах знакомых, все реже становились задушевные разговоры и встречи. А декабрьской ночью 37-го года отца увели. Младшему сыну было тогда семь лет, и он больше никогда не видел своего отца…

Сначала мальчик ждал, когда он вернется, высматривал его на дороге, ведущей из райцентра. С годами смирился и понял — отец не придет. И лютой ненавистью возненавидел того человека, с чьим именем страна вставала поутру и ложилась спать вечером. Эта ненависть к самому главному своему врагу сохранилась в нем навсегда: сначала она не давала ему дышать, но потом он научился с нею сосуществовать.

Безотцовщина — страшная штука, но жизнь с клеймом «сына врага народа» была страшной вдвойне. Эта печать политической неблагонадежности преследовала его потом всю жизнь. Прошли года культа личности, потом период «оттепели», пришла эпоха, которую впоследствии высокомерно назвали «застоем». Но ореол непохожести, некоей «невхожести» в толпу преследовал его всегда. Он окончил институт, защитил диссертацию — защитил ее по-настоящему, ценой долгих занятий в архивах и библиотеках, благодаря огромному и упорному труду. Но в его жизни всегда появлялся кто-то, кому невыносимо мешали его успех и слава. Тень его главного врага словно витала над ним: донос и клевета, предательство, равнодушие — все было по-старому, одно отличие — теперь не расстреливали, хотя жизнь портили по-настоящему…

Спустя многие годы, уже в эпоху, названную «перестройкой», он узнал, что отец был расстрелян в начале февраля 38-го. Получив официальную справку об отце, он разрыдался. Вместе со слезами из него выходило все, что копилось годами — надежда, боль, жалость… И в то же время он с удивлением ощущал в себе и чувство облегчения от того, что отец не мучился долго — его терзали всего лишь месяц. И еще в личном деле отца не было ни признания своей вины, ни доноса на других людей. Отец оставался человеком до последней минуты своей жизни…

Потеря отца стала главной потерей его жизни. Он сумел построить свою жизнь, у него появилась прекрасная семья — красивая и умная жена, двое здоровых детей, которые редко его огорчали, а больше радовали. Он состоялся в той степени, в которой — дай Бог многим… Но часто думал: как бы сложилась его жизнь, если бы не тридцать седьмой год?..

Ему часто снился отец — таким, каким он запомнился ему в семилетнем возрасте… Иногда отец представал перед ним сидящим под цветущей яблоней, порой отец во сне сажал его на колени и, щекоча ему усами шею, экзаменовал по чтению… Однажды ему приснился сон, в котором отец пел, — это была протяжная народная песня, допев которую, отец внезапно закрыл лицо полотенцем, которое держал в руках, и заплакал. О чем он тосковал или что вспомнил, а может, с кем-то прощался — теперь уж было не узнать…

В последние годы отец все чаще приходил к нему во снах. У него было светлое лицо и понимающие глаза… Он ничего не говорил, но от него исходила такая положительная энергия, что мир, в котором он теперь пребывал, пугал все меньше и меньше… И все меньше хотелось сопротивляться этому бездушному и черствому миру, в котором приходилось жить, и все чаще хотелось туда — где его ждал отец…

Он стоял здесь уже довольно долго. На противоположной стороне площади что-то происходило. Еще вчера там царило какое-то оживление, толпились рабочие, приезжали и уезжали машины. К вечеру все стихло, лишь остался стоять какой-то прямоугольный предмет, накрытый белым полотном… Сегодня люди появились снова. Их было немного, и почти все они были стариками. Некоторые держали в руках цветы. Приехал
небольшой оркестр. Он громко и невпопад сыграл пару бравурных маршей, затем кто-то, встав возле накрытого тканью предмета, что-то громко и яростно кричал, ему нестройно хлопали. Вышли еще два старика, они тоже что-то кричали со злым оскалом на лице… Наконец, программа мероприятия, похоже, закончилась, кто-то дернул за шнур, и полотно медленно сползло, обнажив то, что под ним скрывалось…

Это был он — Тот, Кого Нельзя Простить, его злейший враг, имя которого проклято на века. Все тот же прищур глаз, рябое лицо, пышные усы под длинным обвислым носом…

Увидев своего врага так близко, он содрогнулся — вот он, до него рукой подать… Как много надо было прожить и пережить, чтобы теперь оказаться лицом к лицу с тем, кого ненавидел больше всего в жизни… Как равнодушно время, как убийственно оно равнодушно к терзаниям и чувствам отдельных людей. Говорят, время лечит. Но результатом этого лечения в лучшем случае становятся шрамы и рубцы на сердце, которые ноют и болят ничуть не меньше, чем свежие раны…

На город опускались ранние сумерки. Стало еще холоднее. Черно-серые тучи угрюмо сдвинулись плотнее, набухли невидимой тяжестью, и вскоре в воздухе закружились крупные хлопья снега.

Площадь сразу опустела, люди бежали от порывов холодного северного ветра, спеша укрыться в домах.

Лишь двое остались стоять недвижимо, и снег одинаково равнодушно ложился на их бронзовые лица. Ему не было дела до каких-то там человеческих чувств и страстей, просто пришло его время — и он старательно заметал сугробами маленький город, площадь в его центре и два бронзовых памятника, непримиримо стоящие друг против друга…