Журнальный мир

Решено было на два летних месяца отправить Егорку к деду Якову и бабушке Катерине на дачу под Рузой, где старики обычно живут до первого снега безвылазно. Дача по нынешним временам доброго слова не стоит: двухкомнатный сундучок с просторной террасой на крохотном садовом участке, обнесенном соседскими заборами, но плодоносящие кусты крыжовника, свежий воздух и близость спокойной речки легко примиряют с неудобствами сельского быта.

Егорка — невероятно серьезный белобрысый мальчик семи лет от роду с маленькими блестящими и любопытными, как у хорька, глазками и круглыми, мясистыми щеками. Он одержим неимоверной активностью, весь день его наполнен сосредоточенной, напряженной работой.

Вот и сейчас он, сидя на корточках, ворошит толстой палкой густую маслянистую жижу, скопившуюся в канаве за сараем. Нос его зажат бельевой прищепкой. Под жаркими лучами солнца содержимое канавы портится особенно интенсивно, отравляя воздух ядовитыми газами, и уже начинает пузыриться. Однако Егор стойко терпит невероятную вонь, от которой щиплет глаза, поскольку сам развел это смрадное болотце, куда кидает не только отходы кухни, но и вообще все противное, что попадет под руку: навоз, дохлую мышь, гусениц, дедушкину вставную челюсть, комаров, сгнившие яблоки.

— Чего ты там делаешь? — слышится голос из густых кустов по другую сторону забора, и возникает узкое лицо соседского мальчишки, сморщенное гримасой отвращения.

Егор с невозмутимым видом продолжает крутить палкой в канаве, словно не слышит вопроса.

— Зачем дрянь-то делаешь? — не унимается сосед.

— Это не дрянь, — надувается Егор, не поворачивая головы.

— Как же не дрянь, раз противно пахнет. Фу!

Егор молчит. Снедаемый любопытством, мальчишка прилипает к забору.

— Ну чего ты делаешь-то, скажи, — ноет он. — Чего тебе стоит сказать-то, а?

Посчитав, что достаточно помучил соседа, Егор откладывает палку и приближается к нему, чтобы никто не услышал.

— Ингредиент вонючества, — с таинственным видом сообщает он, и глаза его горят азартом естествоиспытателя. — Готовлю тут. Готовлю.

— Зачем?

— Яд от мух. Бабушка Катерина говорит, что в доме мух полно, вот и делаю ингредиент вонючества, чтоб мухи посдыхали все.

— А как это?

— Изобретаю — вот как, — говорит Егор, воображая себя ученым. — Пока еще не готово. Кидаю всякие элементы, чтоб созрело поскорее. Видишь, чего делается?

Сосед уже не зажимает нос, хоть и старается дышать через рот.

— А я, можно и я тоже?

— Можно, — важно разрешает Егорка. — Только сперва мне покажи, чего бросить хочешь. А то какой-нибудь элемент бросишь, а я и не знаю — и все испортишь.

— Давай я стиральным порошком посыплю! Можно?

— Порошком можно. Это полезное вещество. Только немного.

…Под развесистыми лапами древней яблони за врытым в землю серым дубовым столом старики чинно, размеренно пьют чай. Глухо позвякивают блюдца, с тихим жужжанием падают на края розеток одинокие пчелы, в воздухе разносится приторный аромат вишневого варенья. Нацепив на кончик носа очки, дед читает газету, в то время как бабушка перебирает в уме дела, которые нужно успеть переделать за оставшийся день. Она берет варенья на ложечку и слабо отмахивается от назойливой пчелы.

— Сегодня что за день? — спрашивает она.

Дед отрывается от газеты:

— Утром была пятница.

— Значит, наши приедут.

— Обещались.

Опять устанавливается тишина. Дед шумно отпивает чаю, вытирает усы и интересуется:

— А где же папаша?

Папашей они прозвали внука, который, наслушавшись американских сказок, некоторое время всех мужчин называл «папашами» и «братцами».

— Да только что в доме видела. Сидит энциклопедию штудирует.

— Что-то тихо, — настораживается дед и, кряхтя, встает. — Пойду посмотрю.

Но в комнате папаши нет, только энциклопедия, выгнувшись домиком, валяется на полу. Дед выходит из дверей и видит внука, который то вертится возле бабушки, то забегает на другую сторону стола, то оказывается под столом: сидеть и стоять на месте он категорически не может. При таком мельтешении трудно сохранять душевное равновесие, однако бабушка старается и с невозмутимым видом продолжает наслаждаться чаем. Внезапно мальчик замирает, остановленный какой-то сногсшибательной мыслью.

— О чем думаешь, Егорка? — спрашивает бабушка.

Егор поднимает на нее испуганные глаза:

— Боюсь, бабушка Катерина, боюсь, что у меня ноги станут зеленые.

— Да почему? Ну что за дурачок ты, Егорка, — смеется бабушка и вдруг сама пугается: — Постой-ка, с чего бы это у тебя, разбойник, ноги зелеными станут, а?

Но Егорка уже позади нее.

— Яша, — взволнованно зовет бабушка, — сходи посмотри в аптечке: зеленка на месте? Боже мой! Там фукорцин еще в красном пузыречке… Так спрячь повыше.

Дед опять плетется в дом и кричит оттуда, что зеленка и фукорцин на месте.

— Я, бабушка Катерина, новую породу жужелицы открыл, — доверительно сообщает Егорка. — Называется жужука. Я ее в малине открыл. Вот. — И, забравшись на лавку, он с растопыренной ладошки пускает на стол отливающего синевой жука, который проворно ковыляет к бабушкиной чашке.

— Ай! — подняв руки, вскрикивает бабушка, а возникший у нее за спиной дед, не разобравшись, прихлопывает жука ладонью.

С верхней ветки на стол падает яблоко. Воздух оглашается безутешными воплями. Кажется, мальчишка размножился и орет сразу со всех сторон. Из глаз сыплются слезы, он что-то невнятно причитывает, но что — понять невозможно: его душат рыдания.

Чтобы хоть как-то оправдаться и отвлечь внимание внука, дед вытягивает перед собой палец и жалобно врет:

— Гляди, папаша, жук ведь и меня укусил. Больно!

— Неужели тебе жука жалко, а дедушку не жалко? — пытается урезонить бегающего вокруг стола Егорку бабушка.

Тот не может не жалеть деда и, не переставая реветь, показывает два пальца.

— Два жалко! — выдавливает сквозь слезы. — Жука и дедушку! Два!

— Ну хорошо хоть, считать не разучился. — Расстроенный дед плюхается на лавку.

Рыдания постепенно стихают.

— Бабушка Катерина, — всхлипывает Егор, — у меня сопли, слезы. Успокой меня.

И сразу пропадает в бабушкиных объятиях.

— Дай мне водички, — просит он, уже совсем успокоившись. — У меня в горле орябело.

— Да что тебе этот жук? — все пытается замять свою вину дед, целуя внука в макушку. — Жук — тварь пустая. Поймаешь его — хорошо. А не поймаешь — и ладно. Еще наловишь.

— Я уже наловил, дедушка Яша, — говорит Егор, садясь на колено деда. — Много.

Он достает из кармана банку из-под леденцов и вываливает на стол целое стадо перепуганных жужелиц, которые, как в фильме ужасов, шустро разбегаются во все стороны. Чашка с чаем падает на землю, с тихим стоном бабушка отлетает от стола…

Весь, на первый взгляд, неказистый садовый участок представляет собой бескрайнее поле для исследований, опытов и экспериментов. На каждом его клочке неизведанными тайнами кипит удивительная, прекрасная жизнь. Под рябиновым кустом — нора, в которой, судя по всему, живет или дикая крыса, или мышь, но возможно, и крот. Это предстоит выяснить с помощью приманки в виде кусочка сыра, привязанного к велосипедному звонку, который закреплен на ветке толстой алюминиевой проволокой. В дальнем углу к забору примыкает трухлявый пень, в котором разместился муравейник, поставляющий Егору муравьиную кислоту на обслюнявленную палочку для еды и опытов. Чуть левее лежат бутылки с водой: в них должны выводиться водоплавающие насекомые. Есть там и командный пункт из фруктового ящика, откуда Егор выслеживает дикого соседского кота, чтобы поймать его и приручить. В центре участка вырыт окоп, где содержатся солдатики (в них он уже мало играет), а также находится шалаш из еловых веток, придвинутых к стволу березы, в котором устроена лаборатория.

Егор надевает на лоб прикрученный к резинке старый монокуляр в эбонитовой оправе — подарок деда, который до пенсии работал часовщиком. Ему представляется, что с монокуляром во лбу он похож на робота.

— Ну зачем робот? — разочарованно тянет дед. — Ты же всегда хотел быть солдатом.

— Солдаты, солдаты всё! — внезапно раздражается Егорка. — Что ты не меняешь направление пунктов тем!

— Ладно, хорошо, пусть робот, — немедленно соглашается дед, сдерживая смех.

Не сказав больше ни слова, Егор спешит к пню с муравейником. По телевизору сегодня был показан фильм о том, как разумно устроена жизнь муравьев и до чего умны эти создания. Необходимо убедиться в том, о чем говорилось в фильме, самостоятельно, тем более что в распоряжении имеется собственный объект исследования.

Надвинув на глаз монокуляр и зажмурив другой глаз, мальчик встает на четвереньки и приближается к муравейнику настолько близко, что тыкается в него носом, но ничего не может разглядеть.

— Наверно, микроскоп сломался, — предполагает он, снимает монокуляр и принимается в него дуть.

Потом подносит его к муравью и видит, как сквозь линзу тот выглядит увеличенным. Довольный, он напяливает монокуляр обратно себе на лоб, однако больше к нему не прибегает, удовольствовавшись одним внешним видом ученого. Муравьи заняты своим насущным делом и не обращают на Егора внимания. Да и Егор занят своим: он вынимает из кармана пузырек с лаком для ногтей, незаметно одолженный у бабушки, выкручивает кисточку и начинает метить насекомых красными капельками лака. Надо признать, муравьям это не нравится, они воспринимают происходящее как катастрофу, ибо вонючие капли обрушиваются на них химическим водопадом. Между тем Егор замечает бегущего жука-пожарника и также метит его лаком. И еще одного, которого называет бомбардиром.

— Ну вот, — говорит он удовлетворенно, — буду за вами следить. Вы теперь меченые. Я вас теперь кормить буду.

Дело сделано. Уже в пятый раз зовут обедать.

— Деньки-то стоят, папаше на радость, золотые, солнечные, — воркует бабушка, разливая по тарелкам щавелевые щи. — Сбегал бы ты, голубь, на речку, что ли, с ребятишками. Они тебя уже спрашивали.

— Не хочу, бабушка Катерина, — отвечает Егор, что есть мочи болтая ногой под столом. — Дел много.

— Дел? Да какие же у тебя дела, Егорушка?

— Научные, — нахмурившись, говорит тот серьезно. — Я, бабушка Катерина, солнечную энергию делаю. Вот сделаю солнечную энергию, и будешь ты из солнца щи варить.

— Ну-у, из солнца — это когда будет? А пока обыкновенные кушай. Яичко клади, сметанку не забывай.

— Умаялся, — гладит его по голове дед. — Отдохнул бы, изобретатель. Ешь давай щи, хватит болтать.

— Я иногда вслух отдыхаю, — заверяет Егор, принимаясь за суп.

— Прокурор! — восхищается дед. — Прокурорчик растет!

После обеда неугомонная бабушка опять гонит Егора на речку. Тому лень, он упирается, капризничает:

— Оживотел я. Не хочется. Нехоть напала.

Но трудно противостоять ласковой бабушкиной атаке, и утомленный обедом Егорка, повздыхав, поломавшись, плетется на речку.

Солнце уже усталое, густое, и жара такая, что воздух трепещет вдали. За околицей притихшее поле сияет золотом спелой пшеницы. Меж колосьев к деревушке на краю поля ползет старая двухколейная дорога, по ней давно никто не проезжает. Дальше тянется полоска синего леса, из которого, словно леденец, выступает клин заброшенной церкви, увенчанной сиреневым куполом. Вдали сверкает чешуя речки, похожей на ускользающую за поворотом рыбину. Тишина стоит плотная, почти осязаемая, и лишь серебристый щебет жаворонка то и дело прошивает ее ватную толщу. Все замерло, затаилось.

Только Егор ничего этого не видит и не слышит. Все внимание его сосредоточено на тучах пыли, взлетающих из-под разжеванных кроссовок, и, чтобы пыли было погуще, он топает изо всех сил. Он воображает себя роботом под кровавым номером Икс-51, которого обстреливают пришельцы. Робот вооружен реактивным пистолетом, оснащенным баллистическими ракетами, он бьется насмерть. Снаряды ложатся все ближе, пришельцы наседают отовсюду, когда Егора настигают мальчишки на велосипедах.

— Егорка, айда купаться!

Еще не остывший от боя, Егор с хмурым видом усаживается на багажник, и они несутся к реке. Пришельцы остаются позади. Подлетев к пляжу, ребята на ходу бросают велосипеды и, швыряя в стороны майки и шорты, наперегонки бегут к воде. Кружение велосипедных колес постепенно замедляется.

В фонтане из брызг трудно разобрать, сколько мальчишек плещется в воде, однако Егора среди них нет. Далеко в сторонке он сосредоточенно копается в речной тине, выискивая личинок жука-плавунца, чтобы вывести его в бутылке и показать деду. Откопав пару белых червяков, он заботливо складывает их в спичечный коробок. Затем пытается поймать руками водомерку, но та до того шустрая, что Егор, поскользнувшись, плюхается в воду. Хочется реветь, да неудобно перед ребятами, и приходится сдерживаться.

— Эй, ты чего там? — интересуется загорелый мальчишка, вытряхивая из трусов набившийся в них песок.

— Ничего, — буркает Егорка и разжимает кулак с размокшим коробком. — Вот личинку плавунца поймал для эксперимента. Хочешь, дам?

— Да ну, зачем она мне? Если бы ты рыбу поймал. Пошли купаться!

Нет, купаться Егор не желает. Он даже сохнет не снимая одежды, потому что стесняется. И еще потому, что нет ему никакого интереса кувыркаться в воде, когда столько еще предстоит выяснить.

Наплескавшись, ребята сбиваются в кучу и принимаются играть сперва в ножички, а потом в подкидного дурака. Кто-то предлагает играть на куш, и все начинают выгребать из карманов что представляет собой хоть какую-то ценность. Здесь и брелок в виде голой русалки, и стеклянный шарик, и молочный зуб, и хвост ящерицы, и поплавок с мормышкой, и двадцать рублей мелочью плюс сотня бумажкой, и свинцовая бита, и старая флешка, и грецкий орех.

Игра закипает нешуточная. Ставки перелетают из рук в руки. Кто на животе — болтает в воздухе грязными пятками, кто на корточках, кто на коленках. Галдеж, возня, жаркие споры.

— Не мухлюй, Сашка!

— А ты не подглядывай!

— Дама вальта не бьет!

— Бьет!

— Не бьет! Вон король у тебя! Им бей!

— Не хватай карту! Будет твоя очередь, тогда и хватай!

— Ага, ты уже третий раз играешь!

Егор бродит вокруг игроков, присматривается. Он никогда не играл в карты, но на удивление быстро усваивает правила, и, когда накал немного спадает, очередь доходит до него.

Дома он появляется ровно к ужину, сжимая в кулаке подосиновик, найденный им в придорожной роще. Бабушка уже накрывает на стол. В чугунке дымится картошка, из дома аппетитно тянет жареным мясом. На блюде выложен зеленый лук, петрушка, укроп, луковицы чеснока — все свое, все с грядки.

— Добытчик явился, — радуется дед. — А я уж на речку собрался папашу искать.

— Давай-ка сюда, — берет гриб бабушка. — Сейчас мы его к мяску. И где ж ты такую красоту нашел, Егорушка? Любо-дорого смотреть. Даже резать жалко.

— Там, — машет рукой Егор и добавляет: — У меня мама — злоядная грибница.

— А папа? — спрашивает дед сквозь смех.

— Папа только кушать любит. Мы с мамой грибы собираем.

Он долго копается в кармане, затем вытаскивает мятую сторублевку и протягивает деду:

— На, дедушка Яша, купи себе новые зубы.

— Что, тоже нашел? — удивленно спрашивает дед, принимая купюру.

— Нет, — с гордостью говорит Егор. — В карты выиграл.

Оба старика, враз ослабев, оседают на скамью.

— Боже мой! — восклицает бабушка. — Да он еще и картежник!

— Ну вот, дожили, карточный игрок растет, — вторит ей дед. — Все, Катя, за пенсией больше не ходим. Теперь у нас надежный кормилец имеется.

Довольный Егор выкладывает на стол голую русалку, чужой молочный зуб и свинцовую биту.

— Вот еще выиграл, — добивает он стариков. — Русалка моя, а свинчатку и зуб — это вам, в хозяйство.

За ужином его пилят, пилят, грозятся, Егор же слышит только цвирканье цикады и напряженно думает, как можно ее найти и поймать. Откуда-то возникает огромная голова собаки, она тыкается мокрым носом в колени Егора и смотрит на него печальными влажными глазами. Он сует ей кусок мяса, но собака, понюхав, не ест: она сытая.

— Найда пришла, — замечает дед. — И где она пролезает?

— Да папаша калитку не закрыл, — объясняет бабушка.

Егор внимательно смотрит на Найду. Потом задумчиво говорит:

— Глаза умные, а голова забита разумом. Дедушка Яша, а правда, что всё — природа?

Дед не может на него злиться и обнимает за плечи:

— Всё, Егорка, всё. И я, и ты, и лес, и река. И эта собака.

— Дедушка Яша, — говорит Егор, — я люблю природу. — И, немного подумав, добавляет: — Я прирожден к природе.

Поужинав, он обходит свои владения. Сыр так никто и не съел, придется утром навесить свежий. В бутылку он запихивает жирных личинок, добытых в тине. В углу забора обнаруживает новую нору, сует в нее палец, пытается разглядеть глаза живущего там зверька. Однако уже темнеет, и он решает отложить обследование норы на завтра. Из-под смородинового куста Егор забирает спрятанный там пакет с пустыми банками и переносит его поближе к сараю. Затем забирается в шалаш и привязывает к осиновой палке леску с выигранным в карты поплавком. Мормышку он проиграл. Осталось изобрести хороший крючок, и можно идти на рыбалку.

— Пора спать, — зовет Егорку бабушка.

Она уже постелила ему на перине в дальней комнатке под мерно тикающими ходиками. День, полный ярких впечатлений и глубокого, живого смысла, подошел к концу. Завтра будет новый. Егор покорно раздевается и ложится.

— Что-то послушный ты сегодня, — удивляется бабушка, присаживаясь на край постели, и гладит его по вспотевшему лбу. — Не заболел ли?

— Нет, бабушка Катерина, — закрывает глаза Егорка, — просто по снам соскучился.

— Вот и ладненько. Завтра соседи баньку истопят. В баньку с дедом пойдешь?

— Не пойду, — трясет головой Егор, — я там сожгусь.

— Ну хорошо, спи. Утро вечера мудренее. Спи, голубь.

Бабушка целует его в горячие щеки и выходит, прикрыв за собой дверь. В сумерках глаза Егора зловеще блестят. Во всяком случае, так ему хочется — чтоб зловеще. В них отражаются звезды, высыпавшие на бархат темнеющих небес.

…Поздно вечером на дачу приезжают родители. Мать, не поужинав, спешит в комнату к сыну и ложится рядом с ним. Задремавший было Егор просыпается, обнимает мать, а потом таращит глаза, слушая голоса снаружи.

Отец долго сидит с дедом за графинчиком вишневой настойки, курит и жалуется:

— Вот ты, папа, всю жизнь часы чинил и понимал: что, почем и зачем. А я не понимаю, что делаю, зачем мне это. Из института я ушел — да и кому, черт возьми, нужен сегодня наш институт? — а взамен получил хорошую зарплату и пустую жизнь. Ну что это за работа для кандидата биологических наук — устраивать псевдонаучные конференции для жирных котов, желающих выгодно продать свое барахло? Весь сегодняшний день, как капля воды, отражает мой жизненный провал. Утром я боролся со сном на летучке, которую проводила необразованная дура, окончившая курсы каких-то ивент-менеджеров, пиар-специалистов или как они там себя еще называют. Потом подгонял под нужды заказчика содержание семинара для гинекологов. Потом другой, но, в сущности, такой же семинар по новому слабительному препарату, который сам я, как ты понимаешь, не испытывал. Затем еще встречи с какими-то надутыми персонажами, и всем нужно выбросить на рынок… что-то впарить, и подороже. И так целый день… Разве к этому я стремился?

Дед Яков морщится от переживаний. У них с сыном доверительные отношения.

— Не сгущай краски, старик. Ведь ты хорошо зарабатываешь. Значительно лучше, чем в институте.

— Конечно. Денег таких в науке не платят. Встретил недавно Петрова, а у него заплатка на пиджаке. И вид как у побитой собаки… Ладно, что-то я расклеился сегодня, захотелось вдруг себя пожалеть. Все, в принципе, нормально, папа. Бывает и хуже.

— Вот и ладно. Вот и замечательно, что ты это понимаешь. Давай-ка спать. На ясную голову оно по-другому выглядит. Завтра баньку истопим. И все будет хорошо… Ты в комнате ложись, на кушетке, мать постелила. А мы с ней — на терраске. Там прохладнее.

Дверь в комнату, где спит Егор с матерью, плотно закрыта. Помедлив, отец проходит в другую, грузно опускается на кушетку, гасит свет настольной лампы и, повздыхав, закрывает глаза.

Снится ему тяжелый, угрюмый сон: будто он на конференции акушеров, в зале одни женщины, причем беременные, а некоторые уже родили и держат на руках голых младенцев. Он ощущает нарастающую в зале жару, словно от раскаленной батареи, ему становится душно, но доклад, который почему-то читает он, необходимо закончить. И вот, читая этот непонятный доклад, он сперва срывает с себя пиджак, затем галстук, брюки, рубашку и, оставшись в одних трусах, думает, не снять ли и кожу. Легкие горят от горячего воздуха, звуки глохнут, в глазах нестерпимая резь. Он решается, наконец, снять и трусы… как вдруг вскакивает с постели весь мокрый от пота. Ничего не понимая, он чувствует лишь, что дышать нечем, что темнота комнаты съела весь воздух, заменив его диким, нечеловеческим, убийственным смрадом, буквально выжигающим все живое вокруг, так что ни рта, ни глаз невозможно открыть. Он кидается к окну, распахивает его и вываливается наружу навстречу свежему воздуху.

Немного придя в себя, он делает несколько шагов и натыкается на всклокоченного деда Якова, босого, в белых льняных подштанниках, и бабушку Катерину в ночной рубашке, кутающуюся в плед. Они, как призраки, стоят на лужайке перед домом, освещенные лунным сиянием, точно большевики перед расстрелом.

— Что происходит? — ошарашенно шипит он. — Что здесь происходит?

Дед Яков поднимает на него заспанные глаза и глухим, обреченным голосом говорит:

— Ингредиент.

— Что?

— Ингредиент вонючества. Все-таки изобрел, Кулибин. — Его указательный палец направлен на банку, что стоит на подоконнике, наполненную густым маслянистым веществом. — Яд от мух. Понимаешь, мух у нас развелось пропасть — вот он и придумал ингредиент из всякой дряни, там, за сарайчиком. И подложил нам, паршивец, когда мы заснули, чтобы мух повывести. А вместе с ними и нас. Сюрприз, понимаешь, решил сделать…

— Как же мы спать-то будем? — жалобно спрашивает бабушка.

— В противогазах, — прыскает отец.

— Не знаю, — пожимает плечами дед Яков. — Но с мухами у нас теперь, точно, покончено. Надолго.

Сперва бабушка, потом дед, а за ними и отец заливаются сдавленным смехом. Они приближаются к окну комнаты Егора и заглядывают в нее через распахнутые ставни. Там они видят озаренную лунным светом, выпирающую над подушкой круглую румяную щеку. Нет никаких сомнений, мальчишка спит крепким сном, утомленный проделанной большой и трудной работой.

Спокойной ночи, Егор!