Неизбывная чужесть
Неизбывная чужесть
29 ФЕВРАЛЯ
Среди сплетений шелеста и звона
замедленно качается февраль.
В мелкозернистой ряби заоконной
отодвигает призрачную грань
и полнится нечёткими штрихами,
и у зимы, бредущей налегке,
второе открывается дыханье
на этом дополнительном витке.
И вот минуты затекают в щели,
их контуры отчётливей и злей,
и неотступно это ощущенье
вневременности длинных февралей,
когда колышешь пустоту со дна, и
весь вечер, не сомкнув усталых век,
глядишь, глядишь, как рыба ледяная
всплывает в небо серым брюхом вверх.
* * *
Вдоль дорог, за косыми заборами –
пустыри, пустыри, пустыри.
Я живу в умирающем городе,
словно в дереве, полом внутри.
И зелёные пятна лишайника
по стволу проступают везде,
и катаюсь я маленьким шариком
в деревянной глухой пустоте.
И осенние улицы голые,
и на старых камнях площадей
только голуби, бывшие големы,
только голуби вместо людей.
* * *
Позанавесили улицу тёмную
серые крылья, сведенные клиньями,
взглядом случайным непрочно сплетённые
лёгкие капли и тонкие линии,
бурой листвы прошлогодние шорохи,
донные травы неясного знания,
что растворяются в шуме и скорости
и на земле не имеют названия,
тают, морочат и по небу стелятся
в сонном чаду над домами незрячими,
и серебрятся, и тлеют, и теплятся,
только дыханьем моим обозначены.
* * *
Звуки ночные в панельных домах
слышишь – до вздоха.
То ли соседка там бродит впотьмах,
то ли эпоха.
Голос за стенкой расплывчат и тих,
фразы всё те же:
«Нет, – говорит, – я устала, прости,
ноги не держат».
Ноги не держат, и руки дрожат,
стянуты жилы.
«Нет, – говорит, – я не буду рожать».
Значит, решила.
Голос ли, голубь ли, крыльями взмах,
из-за стены мне …
Звуки ночные в панельных домах,
звуки ночные.
СТИХОТВОРЕНИЕ ИЗ ЧЕРНОВИКА
Не растут слова живые,
засыпают в почве зёрна,
только черви дождевые
в верхнем слое чернозёма.
Облака грядою сжались,
не хватает в небе света,
в дымный сумрак погружаясь,
глохнет старая планета.
Горизонт обложен ватой,
и над ним в косынке белой
реет ангел чуть поддатый,
и без цели, и без дела,
манну с неба не бросает,
вниз на землю не наступит.
То ли он всех нас спасает,
то ли он нас всех погубит.
* * *
как тонкая перегородка,
мой зыбкий держится покой
одной лишь паузой короткой,
одной нечаянной строкой.
и, не надеясь на кого-то,
склонясь над полыньёй окна,
гляжу я в завтра, будто в воду,
а там такая глубина.
Из цикла «Пять римских песен»
II
Февраль, примавера, римские колокола.
На площади бойкий араб продает треногу.
Цезарь глядит на небо, никак не привыкнет к новому богу.
Я каждую ночь во сне обнимаю
чьи-то мраморные тела.
Белый огонь Сан-Пьетро
по утрам стекает на холм.
Улицы пахнут жареным сыром – вкусы у римлян просты.
Небо вдыхает хохочущих чаек
и выдыхает холод,
но статуи здесь улыбаются так же,
как улыбаешься ты.
Ночью над Тибром взлетают факелы, плавятся фонари
и сразу становятся прошлым,
и я принимаю это.
Свои золотые ладони
над тобою смыкает Рим,
и укрывает тебя куполом света.
IV
И брызжет день – из померанца выжат,
и ночь горька, как цитрусовый жмых.
Идёшь, идёшь – и, кажется, всё выше
всплывают к небу камни мостовых.
Кто написал серебряным графитом
на обелиске яростных побед:
Respondemihi, Dimittemihi, Audite?.. *
И тишина кругом,
и свет, и свет.
_______________________________________
*Ответь мне, Господи, помилуй меня, услышь
V
[ultima]
Ты помнишь, за церковью пёстрый лоток,
где ангел пластмассовый к тенту пришит?
Купи мне, пожалуйста, шейный платок.
Я видела синий, он стоил гроши.
Лежал и дышал он, и был как цветы,
что светом крестились и в свет облеклись.
Как ветер под солнцем,
как платья святых,
как в смуглой руке флорентийская кисть.
Глаза рыбака: он бросает блесну.
У мраморной барки отбито весло.
Полжизни на зиму, полдня на весну,
а все остальное – еще не пришло,
ещё не укутался зеленью парк,
и сонные лица у кариатид,
и курят за курией Кассий и Марк,
и жив триумфатор до мартовских ид,
и щедро раскрыты ладони лотка.
Над вечной рекою восходят огни.
Вот эту прозрачную синюю ткань
накинь мне на шею, вокруг оберни.
* * *
Какой невнятицей утешиться
в тиши бессонной, полуночной,
когда в душе решенье режется
болезненно, как зуб молочный,
является сквозь тьму кромешную,
как перевал за поворотом,
как что-то очень неизбежное,
когда не скрыться от чего-то,
и не пуститься на попятную,
не сесть в последнюю пирогу…
Какой молитвою невнятною
заговорить свою дорогу,
чтоб горечь писем неотправленных
оставить здесь, на полке пыльной,
где правота порой неправедна,
а благородство непосильно.
БАБА МАША
«Когда одна – не страшно. Легко, когда одна….»
Слепая баба Маша шагнула из окна.
И медленно летело поверх кленовых крон
её слепое тело над маленьким двором.
Летело над подъездом, над вывеской «Продмаг»,
и было интересно понять – как это так,
что означает этот неведомый полёт?
…Удушливое лето, восьмидесятый год,
И запах жжёной каши… И детская вина…
И в небе – баба Маша, летит, совсем одна.
* * *
Прибавляясь по капле, она проступает, проста
по составу, по сути – как соль ободками по луже –
неизбежная чужесть на самых глубинах родства,
неизбывная чужесть.
И когда, отторгаясь, окажешься ей обожжён,
что запомнится? Контур стекла, занавески в прорехах…
Так, случайно оставшись в приветливом доме чужом,
всё равно
ищешь повод уехать.
* * *
Дитя, сидящее взаперти,
доверчивое, как бог,
открыло дверцу в своей груди,
спичечный коробок.
А там внутри оказался жук,
рогат и бронзовокрыл,
и он по комнате сделал круг
и прямо в окно уплыл.
И с той поры мальчик смотрит ввысь,
туда, где кружат жуки,
и вместе с ними – смешная жизнь,
отпущенная с руки.