Необычный случай в переулке

Необычный случай в переулке

Иванов шел себе, шел и вдруг… упал. Ни с того, ни с сего — бац! — лицом в снег.

Лежит себе, обидно ему. Лицу холодно.

Лежит, значит, Иванов и думает: вот почему все так по-дурацки в жизни складывается? Почему у меня все не как у людей? Вот шел себе, шел и вдруг… упал. Ну, какого, спрашивается, черта? Не мог, что ли спокойно дальше пройти? Ну, что за невезение…

И прямо так жалко себя стало Иванову, что он расплакался. Ну, натурально. Лежит себе в снегу, лежит и слезы льет.

Наконец, устал он себя жалеть. Перевернулся лицом к небу. Перевернулся, похлопал себя по карманам и закурил. Лежит, смотрит на небо, на холодные звезды. Лежит, смотрит. И, вроде как, даже хорошо ему. Ну, вернее, неплохо. Чувствует Иванов даже какое-то воодушевление. Какую-то приятную грусть.

И снова плачет Иванов. Но уже не так, как в первый раз. Не от обиды плачет, а плачет, потому что ему так приятно! Приятно лежать в снегу, курить и смотреть на звезды. И каждая клеточка его тела это чувствует. Он, можно сказать, впервые понимает, что такое жить во всю душу. Это как сейчас.

А мимо шел Лунин — местный алкаш и вообще асоциальный элемент. Был он, естественно, пьян и ничего такого, как Иванов, и близко не ощущал. Он ощущал только, что трубы у него горят и все, что он сейчас хотел — найти бы еще чего-нибудь такого эдакого — сорокаградусного.

Но вместо этого наткнулся он на Иванова. Иванов, как мы помнит, лежал в снегу, курил и смотрел на звезды. А Лунин в это время по забору, да по забору пробирался то ли домой, то ли еще куда.

И вот, значит, запнулся он об Иванова. Запнулся, ну и, соответственно, тоже упал. Тоже, понимаешь, лицом в снег.

Мать твою! — крикнул Лунин, ну и еще несколько фраз…

Иванову это было неприятно. Ему было неприятно, что об него запнулась какая-то личность, особенно такая серая личность, как Иванов, черт его подери. И еще ему было неприятно, что кто-то вторгся в его личное пространство и своим появлением уничтожил всю магию этого чудесного одинокого вечера.

Но Иванов остался лежать на том же месте, в тайне надеясь, что эта серая личность куда-то уползет, ну или заткнется, в крайнем случае. Но серая личность и не думал это делать. Он копошился в снегу, как какой-нибудь снежный барс, ну или кто там еще любит копошиться в снегу, бормотал проклятия, стараясь подняться, но это, видимо, у него не получалось. Шум, который производил Лунин, очень не нравился Иванову, но он до поры, до времени держался и помалкивал.

Вскоре Лунин сдался и затих. Потом, судя по шороху и матюгам, тоже перевернулся на спину.

Воцарилось молчание. Оно не наступило, а именно — воцарилось. Как Екатерина Великая.

Иванов прислушался, надеясь, что его сосед, и даже в каком-то смысле коллега по несчастью или счастью, заснул.

Но это было не так.

Многоуважаемый! — подал голос Лунин, — не найдется ли у вас сигаретки?

Иванов затаился и промолчал. Ему очень захотелось притвориться спящим, но в какой-то момент Иванов понял, что это будет очень глупо. Тогда он крякнул, достал из кармана пачку и протянул ее Лунину.

Лунин спросил еще и зажигалку. Иванов опять крякнул, но зажигалку дал.

Благодарю! — сказал Лунин; видимо, как и некоторое количество российских алкашей, в душе он был интеллигент.

А что это вы здесь лежите, если не секрет? — спросил Лунин, роняя пепел на снег.

А вам что, жалко?

Ни в коем разе! Не жалко! Интересно просто…. — сказал Лунин.

Хочется  — и лежу, — отрезал Иванов. Настроение у него заметно ухудшилось.

Лунин удивился.

По своей, разрешите спросить, воле?

Можно и так сказать.

Лунин хмыкнул.

Ну и как вам?

Неплохо. А было так просто замечательно, пока вы не объявились.

Ну, это уж, простите, не моя вина. Я вообще хотел мимо пройти, но вот, видите ли, запнулся.

Иванов промолчал. Лунин посмотрел на звезды.

Красиво, а? — спросил Лунин.

Иванов опять промолчал. Он понял, что бы он ни делал, ничего уже не вернет того прекрасного ощущения, от которого хотелось плакать. Иванов тоже закурил.

Отсюда все как-то по-другому видится, — сказал Лунин, — аж плакать хочется.

Услышав это, Иванов задумался. Раздражение прошло. Наоборот, он почувствовал что-то вроде умилительной нежности к лежащему неподалеку Лунину.

«Вот ведь вроде алкаш, а тоже что-то такое чувствует, — думал Иванов. — Алкаш, а некоторые вещи понимает».

Верно сказано, — сказал Иванов.

Прекрасная у нас земля! — сказал Лунин.

Чудо природы! — поддержал разговор Иванов.

И как такую красотищу люди не берегут?

Удивительно!

Так, за пару минут, Лунин и Иванов стали ближе друг к другу, чем к кому бы то ни было еще. Ближе не только в физическом, но и в психологическом, что ли, смысле.

Слушай, брат, — внес рацпредложение Лунин, — а может, споем?

А что?— Иванову эта идея показалась здравой. — А почему бы и нет?

И они запели. Пели они плохо, путая слова и забывая мотив. Но в конце какой-то жалостливой и старой русской песни Иванов подполз к верхней части Лунина и обнял его. А Лунин ответил на его объятия.

Я так счастлив! — говорил Иванов, — так счастлив, что пережил эту минуту!

И я! — отвечал ему Лунин.

Они еще какое-то время лежали вдвоем. Даже петь пытались, но не смогли вспомнить больше ни одной песни.

В конце концов, Иванов озяб и продрог. В отличие от Лунина, он был более-менее трезв.

Пора вставать, — сказал Иванов и встал.

И мне помоги, брат! — сказал Лунин.

Кряхтя и причитая, они встали. Тут Лунин снова почувствовал потребность в объятиях. Но так получилось, что свет от уличного фонаря осветил дорогое пальто Иванова, его яркий галстук, и Лунин постеснялся. А Иванов вдруг увидел испитое, мятое, заросшее лицо Лунина, которое при свете фонаря смотрелось еще более испитым, мятым и заросшим. Оба замерли, как перед решеткой.

Ну, пока, — сказал Иванов Лунину.

Пока, — сказал Лунин Иванову.

Они еще на секунду замялись, думая, может, руку пожать или по старой памяти обнять слегка? Но так и не решились. И разошлись, пойдя своими дорогами.

И никто больше так и не узнал об этом необычном случае, что, конечно, в высшей степени несправедливо.