Непал

Непал

Винтажный роман

ЧАСТЬ II

ИЗ РОДА ШАКЬЯ

Продолжение. Начало в журнале 1 (37)-2020

 

Пролог

 

Дорогая Маша

 

В промежутке между СССРовским и постсоветским временем на шоу-небосклоне восходила звезда певицы Маши Распутиной. Среди самых популярных её песен значилась «Отпустите меня в Гималаи!». Казалось бы, мне-то что? Пусть хоть на Северный полюс просится! Художественное, так сказать, самовыражение. Но песня почему-то залегла в глубине сознания, а, когда я впервые попал в Гималаи и странствовал там целый месяц, песня почему-то стала проситься наружу; то и дело звучала в ушах. Наверное, неспроста певица (автор текста – именно Маша) песню сочинила, видно, искренне верила, что в тех краях существует взаправдашняя нирвана. «Эх, Маша, Маша», – подумал я и решил написать ей письмо.

Чтобы содержание письма было понятным тем, кто песню не слышал, а также тем, кто, страшно сказать, знать не знает и саму исполнительницу, приведу небольшие цитаты. Итак, Маша сама сочинила и поёт:

 

Отпустите меня в Гималаи

В первозданной побыть тишине,

Там раздеться смогу догола я,

И никто не пристанет ко мне…

 

Это припев. А есть ещё куплеты, среди них такой:

 

Там всё забуду и из мира выйду,

Где стадо терпеливых дураков

Страдает от инфляции и СПИДа

И верит до сих пор в большевиков.

Хоть родом я из скромного посёлка,

Где нас учили жить по Ильичу,

Быть не желаю безотказной тёлкой

И дойной быть коровой не хочу…

 

Короче говоря, написал письмо. Вот оно:

«Многоуважаемая Маша!

Хотел бы сообщить Вам, что, вкладывая столько чувства в исполнение песни “Отпустите меня в Гималаи”, Вы сильно заблуждаетесь. Дело в том, что значительная часть огромного массива Гималаев расположена на территории королевства Непал, где мне недавно пришлось провести около месяца. Страна эта не слишком большая, но численность населения значительна, а средняя его плотность достигает ста двадцати человек на квадратный километр. Причём эти самые Гималаи до двух-трёх, а где-то и до четырёх тысяч метров над уровнем моря так распаханы и освоены (рисовые поля, пастбища для скота и проч.), что раздеться догола без последствий, – а такое желание высказывается в песне, – Вам никак не удастся: сей акт, бросив рубить бамбук и долбить камень, будут в массовом порядке созерцать любознательные аборигены вкупе с заморскими туристами. Последние, сами понимаете, воспользуются биноклями и подзорными трубами.

Правда, раздеться можно и в джунглях, но там Вы рискуете получить занозу или подвергнуться нападению диких зверей. Выше трёх-четырёх тысяч метров оголение тоже вряд ли разумно: холодно, знаете ли, снег-с, ветер-с.

Вы заблуждаетесь и в финансовом отношении – это когда пишете, что желаете покинуть страну, где всякие дураки страдают от инфляции. Поберегитесь, Маша! Наших тут уже много. И если мы в своём отечестве вслед за рублём сумели обеспечить инфляцию доллара, то неужто Вы полагаете, что падение курса маломощной непальской рупии нам не по зубам? Да раз плюнуть!

А в большевиков тут, представьте, верят, причём с каждым днём всё сильнее. Характерно, что и вера эта крепнет прямо-таки по российской схеме. Так, после апрельской революции девяностого года права короля Бира ограничили в пользу многопартийности и прочих демократических завоеваний. Но почему-то с приходом демократии кушать стало хватать не всем, а спустя ещё годик на стенах деревенских домиков появились серпы с молотками, а на парламентских выборах победили коммунисты.

Хочу также сказать Вам по секрету, что быть “безотказной тёлкой”, а также “дойной коровой” в королевстве Непал весьма почётно! Не понимаете Вы, Маша, своего счастья: коровы и приравненные к ним тёлки являются в Непале священными животными, их здесь никто и пальцем не трогает. Да, петуху, козлу, барану и даже бычку на религиозном празднике вполне могут публично смахнуть голову, но тёлке – ни-ни!

Не уезжайте в Гималаи, дорогая Маша! Раздевайтесь где-нибудь в российском Приэльбрусье. Заранее прошу простить за некоторые вольности, но Вы как человек открытый и принципиальный должны меня понять: хотел как лучше…»

 

Глава I

 

Пальцы

 

Ну, если вы ждёте продолжения, – будем продолжать. Под это дело, я думаю, можно выпить коньяка…

Морис достал бутылку «Мартеля», от одного вида и запаха которого у советского человека начинало учащённо биться сердце. Название «Мартель» я если и видел, то в кинофильмах или книгах зарубежных авторов.

Кстати, чекист никуда не делся. Он сидел и слушал Мориса, всё менее внимательно. Видно, бдительно жаждал уловить что-нибудь антисоветское, да откуда в нашем разговоре антисоветское? Чекист скучал. Даже слов «Франция», «Европа», «Советский Союз», способных насторожить зашифрованного члена группы, не произносилось. В принципе, антисоветчиной можно было считать мой пиетет к французскому коньяку, который я никогда не пробовал. Но, похоже, что «рыцарь плаща и кинжала» был в этом смысле тоже скрытым антисоветчиком. Предвкушая удовольствие, я спросил:

Неужели во время экспедиции вы тоже пили «Мартель»?

Да, во время экспедиции мы тоже пили коньяк – этот или другой, уже не помню. Хотя в Непале в то время продажа алкоголя находилась под запретом. Но у нас… Я знаю несколько русских выражений на эту тему. Так вот: «У нас с собой было!» Но пили мы коньяк позже, гораздо позже. А пока…

Морис налил нам в статусные пузатые бокалы граммов по тридцать легендарного напитка. Сам сделал вежливый глоточек. Мы тоже хотели смотреться вежливыми, знавшими о хороших манерах, но уж больно вкусно показалось. Не одним махом, конечно, тянули как могли, но где-то за минуту свои ёмкости осушили. Морис налил ещё. Эта доза, в растягивание которой мы вложили всю возможную силу воли, ушла минуты за три. Хозяин, видимо, хорошо всё понимал, поэтому предложил нам не стесняться и ухаживать друг за другом самостоятельно. «Help yourself», как говорится. И продолжал рассказ:

На определённом этапе всякая этническая и религиозная экзотика, о которой я вам уже рассказывал, закончилась и начался собственно альпинизм. То есть экзотика в книжном смысле не завершилась, но для нас она ограничивалась камнями, льдом, снегом, ветром, холодом, и со стихией приходилось постоянно бороться. Описать это поэтически для меня невозможно, поэтому дальнейшее изложение будет глубоко прозаическим.

Штурмовым стал наш пятый лагерь на высоте семь тысяч пятьсот метров, куда мы добрались вдвоём с Луи и сопровождающей нас двойкой шерпов…

Вспомнив поговорку о том, что любой солдат мечтает стать генералом, я спрашиваю Мориса:

Наверное, шерпы тоже мечтали стать первыми покорителями Аннапурны?

Мэр смеётся и возражает:

Не любой солдат мечтает стать генералом. В начале своей карьеры каждый шерп – просто носильщик, имеющий сверхзадачей зарабатывание денег. Да, он не прочь вырасти в сирдара: проводник больше получает и меньше несёт груза – в ряде случаев только свои вещи, поскольку ему доверена руководящая функция. Но не каждый портер и даже сирдар мечтает стать покорителем престижных вершин.

На высоте семь пятьсот мы, сагибы (так непальцы называли участников экспедиции), вместе с шерпами с большим трудом, одышкой и перерывами расчистили площадку от снега и льда. Я обратился к сирдару Анг-Таркэ:

Завтра мы с Луи собираемся взойти на вершину. Ты сирдар и самый опытный из шерпов. Мы будем рады взять тебя с собой.

Спасибо, сэр.

Это будет наша общая победа. Пойдёшь с нами?

Я очень признателен, сэр, да. Но… мои ноги начинают мёрзнуть. И я предпочитаю вернуться в лагерь. Если можно…

Честно сказать, мы с Луи удивились, тем более что трудности, ожидающие впереди, пока никак не прогнозировались:

Конечно, как хочешь…

Спасибо!

Вот так… с мечтами о «генеральском звании»!

Ночь прошла не просто без сна – ночь состояла из мучений: снег наваливал на палатку так, что, казалось, она нас раздавит. Мы ворочались и толкали стены палатки, пытаясь избавиться от удушающего снежного груза. А когда удавалось, полотнища палатки начинали хлопать, хрупкий домик трясло и возникало ощущение, что нас вот-вот унесёт. Мы хватались за стойки палатки, вполне понимая, что это никак не может помочь. Ну а что делать?

Когда наступил рассвет, осталось одно желание: скорее уйти из этого проклятого места. Надо бы попить чаю… Я оглядываюсь по сторонам: кто вскипятит чай? Смешно! Как будто вокруг десять человек. А нас только двое. И ни один из двоих не хочет заниматься чаем. Это и понятно: значительные усилия требуются даже на то, чтобы вытащить самого себя из спального мешка и достать оттуда же ботинки. Они стали твёрдыми как дерево. Я сумел всё-таки зашнуровать ботинки, а Луи просто плюнул и кое-как заправил шнурки внутрь. Надо чаю… А вообще-то зачем? Ни есть, ни пить не хочется. Обойдёмся без чая!

Вы спрашиваете про рюкзаки? Конечно, мы укладываем рюкзаки. Я помещаю туда тюбик сгущённого молока, несколько кусков нуги. Так всегда принято у альпинистов. А как же? Закусить на вершине! Засовываю пару носков. Аптечку. Пробую кинокамеру. Не работает! Какого ж чёрта же (убрать) я её сюда тащил? Хорошо, что хоть фотоаппарат не замёрз и действует. Рюкзаки в итоге получились лёгкими, потому что почти всю одежду мы напялили на себя. Естественно, пристегнули кошки. Вышли.

Погода? Погода ясная, солнечная, чудесная, если бы не жуткий холод. Ну, так. Идём около семи часов. И оказываемся на вершине…

Выглядит слишком просто. Пошли и пришли?

Нормальный человек всё равно не поймёт – сколько ни рассказывай о простом или сложном в альпинизме. Ладно, если вам любопытно, буду объяснять «на пальцах». Хотя пальцев у меня нет.

Склон, по которому мы лезем, покрыт фирном. Знаете, что такое фирн?

Да, знаю, это спрессованный снег – очень плотный, но ещё не лёд.

Верно. Но фирн здесь присутствовал в виде корки, она то и дело проламывалась. И, провалившись, наши ноги барахтались в мягком пушистом снегу, что сильно замедляло движение. Первому идти заведомо труднее, поэтому мы периодически менялись: один прокладывает путь, а спутник идёт след в след.

Про дикий холод я уже говорил, и добавить нечего: он не оставлял нас и во время ходьбы. Луи поступал очень рационально: периодически снимал свой незашнурованный ботинок и разминал пальцы ног руками – его преследовала мысль о возможном обморожении. Потом, когда ботинки немного размякли при ходьбе, он всё-таки завязал эти злополучные шнурки.

А что происходило с сознанием! Каждый из нас погружался в свой собственный, как бы отделённый от других мир; мозги затуманивались. При этом я чётко понимал, что «крыша» может конкретно поехать в любой момент, она уже частично поехала, и надо что-то с этим делать. Самое лучшее, на мой взгляд, считать: скажем, прикинуть в подёрнутом пеленой мозгу, сколько шагов осталось пройти до очередного ориентира – и считать их. Окажется меньше – чудесно. Получится больше – ну и что? Значит, прогноз расстояния в шагах придётся скорректировать. Или думать постоянно про те же шнурки! Вознести их в ранг самого важного и мысленно развязывать, завязывать…

Звуки приглушены, уши словно заложены ватой. Когда я наблюдаю Луи со стороны, всё происходит в рамках реальности: вот я – здесь, а вот он – там. Но я и себя наблюдаю со стороны и анализирую собственные движения как движения другого человека. Ловлюсь на том, что подсказываю что-то другому себе, и другой «я» выполняет. А потом он подсказывает мне, и первый «я» поступает так, как он сказал.

Тут перед нами встала скальная стена. Штурмовать её в лоб мы никак не можем: верёвку оставили в палатке, чтобы уменьшить вес, да и сил для серьёзного лазания нет. Значит, надо пытаться обойти стену, но как, мы пока не знаем. Внезапно Луи хватает меня за руку и хрипло спрашивает:

Если я не пойду дальше и вернусь, что ты будешь делать?

А мне уже не то чтобы всё равно, но я для себя решение принял.

Я тебя понимаю, Луи, – говорю ему. – Ты можешь возвращаться, это твоё право. Но я пойду и один. Не переживай: ты сделал всё что мог, и теперь не надо никаких жертв.

Думаю, что Луи нуждался в каком-то эмоциональном толчке: раздели я желание спускаться, мы бы так и сделали. Но я высказал другое намерение, и он сразу же поддержал его:

Тогда я иду с тобой!

Мы начинаем искать обходные пути вокруг скалы и, к счастью, натыкаемся на кулуар. Вы знаете, что такое кулуар?

Это большая щель в стене.

Да. Это щель. Она может быть и крутой, и не очень. В нашем случае кулуар оказался довольно широким и возможным для обычного, без технических приспособлений прохождения и, что самое приятное – если такое слово здесь вообще уместно – более пологим, чем сама стена, хотя всё равно приходилось задействовать при передвижении и ноги, и руки. Ногами и ледорубами бьём ступеньки в твёрдом снегу и обледенениях, а руками цепляемся за скальные выступы.

Удачно прошли кулуар и вышли на гребень. Финальный, предвершинный? Хотелось бы верить. Но в горах видимость обманчива. Вот кажется, что пройдём метров сто по гребню и увидим вершину. Но… в гребне вдруг появляется непроходимый провал; обходим его, а там уже другой гребень, за ним – ещё один… Так может продолжаться сколько угодно. Но, обойдя очередного «жандарма» – так называется зримое возвышение, «столб» на самом гребне, мы вдруг видим прямо перед нами, в конце гребня, небольшую площадку. Но это не провал, поскольку выше… ничего нет!

Это вершина. Восемь тысяч семьдесят пять метров. Первый в мире восьмитысячник, покорённый человеком.

Вы так намучились, что, наверное, и это восприняли «со стороны» и без «поэзии»?

У Мориса на лице возникает почти потусторонняя улыбка:

Мы испытали восторг. Жаль, что очень короткий, может быть, минутный или меньше. Но это ощущение перебило все остальные. Как прекрасна теперь станет жизнь! Даже если она завершится прямо сейчас – не важно. Цель жизни достигнута, и ничего лучшего в ней быть не может. Словами «надо спускаться» меня «разбудил» Луи. Но как я могу спускаться, если не сделаны снимки?

Предложу читателю лирическое отступление о снимках. Все «заточены» на вершинные фото. А как же: надо запечатлеть такой важный шаг в своей жизни! А если это не восьмитысячник, а семь, шесть, пять и так далее тысяч метров? Разницы нет, хоть бугор или, как говорят альпинисты, «пупырь», потребовавший тем не менее значительных усилий – а запечатлеть надо!

Другой вопрос, что ты будешь снимать? С большой вершины чаще всего ничего не видно кроме льда, снега, камней, самих восходителей. Аналогичный вид получится и существенно пониже. Но это не имеет значения для радостных покорителей пика! Мы там были – и баста!

На вершине надо оставить свидетельство своего пребывания. Если есть камни, из них сооружают тур, а в каменную пирамидку кладут специальную капсулу или простую консервную банку с запиской. Чтобы, когда «другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд», твою записку сняли и подтвердили: они туда точно забрались!

Можно затащить и попробовать закрепить на вершине фабричную или самодельную табличку; если есть камень, то шлямбурными крюками прибить её прямо к поверхности, и табличка сохранится надолго; если лёд, то забить штырь, а к нему привязать флажки. Когда нет ни того ни другого, то, что бы вы ни оставляли, через непродолжительное время природа сделает своё дело, и следов пребывания человека на вершине не останется. Но снимки-то сохранятся!

После Мориса и Луи остались снимки, сделанные тем самым незамёрзшим фотоаппаратом. Перед спуском Морис произвёл судьбоносные, самые важные нажатия заветной кнопки, которые делают даже раненые, обмороженные; даже отчетливо сознающие, что очень скоро их не будет в живых. Но они покорили эту вершину! Морис достал со дна рюкзака скомканный, пропитанный многими жидкостями, начиная от растаявшего снега и кончая потом и засаленными продуктами, французский флаг и несколько вымпелов. Привязал символику к ледорубу и поднял его над головой. Они с Луи поочерёдно щёлкали фотоаппаратом. А материальные свидетельства пребывания? Ах да, они оставили тюбик от сгущёнки…

Надо спускаться! Давай, давай скорее! – уже почти закричал Луи.

Вы обморозились во время восхождения и фотографирования?

Нет. Мы просто сильно замёрзли. И начали очень быстро спускаться, даже запыхались и согрелись. Мы надеялись, что холодная трагедия вроде бы близится к завершению, но сильно ошибались: она продолжилась, причём как-то неожиданно, мистически, без влияния природных катаклизмов.

В какой-то момент я останавливаюсь, снимаю рукавицы и развязываю рюкзак. Зачем? Сам не знаю… Вот оно – «поехавшая крыша». Рукавицы скользят и катятся вниз по склону. Провожаю их взглядом и понимаю, что происходит что-то ужасное…

Совершенно очевидно, что нужно быстрее спускаться к палатке. Вторая связка восходителей из нашей группы должна быть там. Мы почти бежим. Но наползают облака, небо приобретает грязновато-серый цвет, поднимается пронизывающий насквозь ветер. Найдём ли мы палатку при такой плохой видимости? Но вот я вижу её. Даже две! Это значит, что Лионель и Гастон здесь! Как они обрадуются! Обе палатки поставлены входом друг к другу. Внутри задвигались, услышав меня. И показалась голова Лионеля.

Вскоре он жмёт мои ладони и… улыбка исчезает с лица товарища:

Морис! Твои руки!

К тому времени я уже не чувствовал пальцев, а когда увидел палатки и друзей, то и вовсе забыл о них. А теперь посмотрел: пальцы мертвенно-белые, с фиолетовым оттенком. И твёрдые…

Я ещё не сказал вам, что Луи потерялся. Вроде бы шёл всё время впереди меня, но где же он теперь? Мы сильно обеспокоились. И тут услышали крик «Помогите!». Оказалось, что в тумане Луи проскочил палатку, потом увидел её снизу, закричал, а когда Лионель вышел на крик, поскользнулся и пролетел ещё сотню метров вниз по склону. Видно, как он пытается встать и беспомощно карабкается вверх.

Лионель с бешеной скоростью глиссирует по наклонной снежно-ледовой поверхности и вскоре достигает Луи. Тот лежал неподвижно, с бессмысленным взором, без ледоруба, без шлема, без рукавиц, с одной кошкой. И только повторял: «У меня отморожены ноги! Веди меня вниз! Жак (так звали нашего врача, который в это время находился в предыдущем лагере) спасёт меня!» Лионель убеждает Луи, что это невозможно, что надо подниматься в палатку. Он рубит ступени, а Луи ползёт следом на четвереньках…

Что же дальше? Друзья прекрасно понимают, что мы оба обморожены. Состояние рук уже оценили, надо посмотреть ноги. С большим трудом снимаем ботинки, и опасения подтверждаются: ноги сильно распухли. Лионель и Гастон начинают хлестать нас по пальцам верёвкой. Постепенно конечности оживают, но при этом возникает мучительная боль. Друзья бьют верёвкой теперь по живому!

Снег валит как и в предыдущую ночь. Опять хватаемся за стойки, снова каждое движение даётся с трудом. По-прежнему нет желания готовить чай. Но Лионель мужественно разжигает примус и кипятит воду. Это происходит довольно быстро. Почему быстро? Потому что на высоте в семь пятьсот жидкость кипит при температуре где-то шестьдесят градусов. С жадностью хлебаем горячую водичку. Дальше бред – сном это назвать нельзя.

Вторая связка, наверное, тоже собиралась сделать восхождение на Аннапурну?

Разумеется, собиралась. Но ребята, конечно же, отказались: только последний эгоист бросит товарищей в беде в таком раздрае. Тем более что наше состояние к утру значительно ухудшилось. Я уже не мог одеться сам. С Луи было ещё сложнее: его распухшие ноги не влезали в ботинки, и пришлось их надрезать. Собравшись и бросив палатки – зачем они теперь, вверх уже точно не пойдём, – двумя связками начинаем движение. Ледорубы только у двоих: я уже говорил вам, что ледоруб Луи улетел при падении. А я потерял свой и того раньше.

Снег, туман, ветер, ничего не видно, но как-то спускаемся. Выходим на вроде бы знакомую гряду сераков – это такие большие ледяные глыбы, движемся от одного серака к другому в надежде найти путь к следующему лагерю. В конце концов понимаем, что ошиблись с ориентирами и заблудились. И что темнеет, скоро наступит ночь. Так что же, провести её на семитысячном склоне? Нереально, это верная смерть!

Надо рыть пещеру в снегу. Гастон, не мешкая, приступает к выкапыванию ледорубом ямы и… проваливается, исчезает в снежной дырке. Ужас! Трещина! Вы представляете, какой глубины может быть трещина? И десять, и пятьдесят, и сто метров! В первое мгновение мы думаем о самом плохом. Но вскоре – это один из редких моментов весьма условного, но всё же везения в драматической эпопее злополучного дня – выясняется, что мы легко отделались. Трещина оказалась неглубокой, и более того: она представляла собой почти готовую, пусть и забитую снегом пещеру. Это было чудом. Потому что такую пещеру мы ни за что бы не выкопали. Поочерёдно прыгаем в проделанный Гастоном «лаз» и благополучно приземляемся.

Но радость длилась недолго. Да, пурги уже нет. Но есть собачий холод! Есть сырость – стены пещеры «слезятся». Есть сосульки, занимающие пространство и мешающие нам разместиться. Обламываем их и попутно сосём кусочки льда: мы давно уже ничего не пили.

Надеваем на себя все имеющиеся в запасе вещи и прижимаемся друг к другу. Вы ведь знаете, наверное, что телесная теплота при этом суммируется. Лионель и Гастон лихорадочно растирают свои руки и ноги, мы с Луи тоже пытаемся делать какие-то движения, но сил нет… Немного оправившись, друзья переключаются на нас.

Оцепенение, темнота, тягучее время. Но я за последние сутки смирился с тем, что скоро конец. Не конец ночи или дня, а конец вообще, финал человеческого существования… Однако в отверстие наверху постепенно проникает свет, темнота сменяется сумраком, и мы понимаем, что приходит очередное утро. Вяло, будто в замедленном темпе готовимся к выходу. Но тут возникает странный звук, похожий на нарастающее шипение. Звук усиливается, приближается, летят искры снега, он превращается в поток, и – вот она плата за нежданное вчерашнее везение – в пещеру сходит лавина, ослепляющая, засыпающая нас, проникающая сквозь одежду. Нас заваливает. Сейчас снова можно пошутить, что нам повезло, хотя тогда было не до шуток. А удача – ха-ха, «удача»! – заключалась вот в чём: нас завалило не полностью, а примерно по пояс, правда, все вещи остались под снегом.

Шок! Но мы живы и дееспособны. Лионель и Гастон бросаются копать снег в поисках вещей. И тут выясняется, что они ослепли – в темноте это не ощущалось. Вчера на спуске оба сняли очки – и вот… Мы знаем, что зрение должно восстановиться, но когда это произойдёт?

С большим трудом откапываем из-под снега ботинки и вещи друг друга. Но Луи не находит свою обувь и вылезает из пещеры… босиком. А я нашёл, но что толку: ботинки не налезают на распухшие ноги.

Наверху Луи, наверное, немножко сбрендил: он бегает босиком по снегу и весело кричит: «Хорошая погода! Хорошая погода!» Ясно, что он схватил «глюки». Я не кричу и не останавливаю его, меня охватило безразличие. Силы уже несколько раз должны были иссякнуть, но сейчас точно конец. Мысленно настраиваюсь на медленный уход в потусторонний мир. Что ж, прекрасная смерть для альпиниста, совершившего такое восхождение.

Говорю Лионелю и Гастону, чтобы шли вниз, у них остаётся шанс. Но друзья не соглашаются. Лионель с повязкой на глазах, ощупью разрезает ботинки и кое-как втискивает в них мои ноги. Я сижу на снегу, а товарищи обсуждают, какой путь с горы лучше выбрать. В этот момент мы видим идущего снизу по снежному склону человека. Опять счастье! Как мало нужно, чтобы перейти от ожидания близкой смерти к столь же непоколебимой уверенности в том, что печальный конец откладывается!

Это Марсель! Он приближается, хватает меня в объятья: «То, что вы сделали, – дьявольски прекрасно!» Вскоре к нам подходит и партнёр Марселя по связке – Жан. Узнаём, что их палатка находилась в двухстах метрах от нашей пещеры…

Морис замолкает, а потом деликатно интересуется:

Может, вам достаточно острых ощущений? Ведь это далеко не завершение эпопеи.

Продолжайте, пожалуйста. Я хорошо понимаю вас: спускаться с обмороженными руками и ногами непросто.

Если бы сложности ограничились этим, я бы чувствовал себя счастливым вдвойне.

Неужели случилось что-то ещё, помимо обморожений?

К сожалению, случилось. Прошло много лет, но ни одного мгновения тех прекрасных и жутких дней я забыть не могу. Видно, умру с этим…

Да, ситуация начинала складываться неплохо, если, опять же, не принимать во внимание наших обморожений. В какой-то момент появились и шерпы. Они забрали у нас вещи и помогали спускаться. Потеплело. Стало даже жарко! Снег размягчился, и мы проваливались по колено. Зато погода вновь стала великолепной, и вокруг расцветали изумительные краски!

Но когда мы преодолевали крутой склон, сверху покатился маленький комочек снега. Он постепенно вырастал в размерах, и вдруг раздался как будто артиллерийский выстрел – это склон треснул и начал «ползти». Прямо под ногами образовалась трещина: сперва маленькая, она быстро расширялась, а колоссальный участок склона ниже трещины «уходил» вниз. Меня подхватила нечеловеческая сила. Спутники исчезли из виду. Лечу через голову, кувыркаюсь и ударяюсь разными частями тела. Верёвка, соединяющая меня с шерпами Айлой и Саркэ – они тоже катятся по склону, обивается вокруг шеи; чувствую, она меня задушит. Теряю сознание и вновь прихожу в себя. Наконец останавливаюсь.

Я вишу над пропастью головой вниз; верёвка держит за шею и левую ногу. Прилагаю неимоверные усилия, переворачиваюсь, вылезаю на карниз и падаю на снег. Наши связки пролетели по склону где-то сто пятьдесят метров. Окажись мы ниже треснувшей части склона, нас бы похоронило в лавине, а так остались живы, пусть с ушибами и царапинами.

Должен обратить ваше внимание и на такой момент. Вспоминая подъём к вершине, я как-то не уделял внимания тому, что мы поднимаемся вверх вовсе не по нахоженной тропе, а по фирну с ледяной коркой. То есть имел место «обычный» скально-ледовый альпинизм очень серьёзной категории сложности. Забивались крючья, навешивались верёвочные перила, осуществлялась страховка. Иногда кто-то из нас срывался – слава богу, не слишком проблемно, и тогда страхующий закреплял верёвку, а потом вытягивал её, помогая слетевшему подняться.

То же самое происходило и при спуске. С огромной разницей: я был с «деревянными» ногами и такими же негнущимися руками. Дохожу до страховочного крюка на скальной стене. От него вверх идут перила. Ведь спуск вниз отнюдь не означает равномерное понижение – это сложный рельеф, и за спуском может следовать нежелательный, но неизбежный подъём. В этом случае за верёвку нужно ухватиться и, придерживаясь, продвигаться вперёд. Но мои окаменевшие руки не могут держать верёвку. К тому времени мне нашли одну рукавицу, а на вторую руку я намотал шарф. Вынужденно снимал то и другое, чтобы перила не проскальзывали. Стараюсь обернуть верёвку вокруг кистей. Но они распухли и растрескались, большие клочья кожи отделяются от рук и остаются на перилах по мере того, как я их перебираю. Обнажённое мясо имеет ярко-красный цвет, верёвка испачкана в крови – от такого зрелища меня мутит. Максимум, чем могу себе помочь, – это не полностью отрывать куски кожи: предшествующие несчастные случаи научили меня, что следует тщательно сохранять эти лохмотья, тогда рана заживёт быстрее.

Так мы добираемся до лагеря II. Врач Жак здесь. Я отдаю себя в его руки, потому что больше не способен ни на что…

Но вы только что шли, страховались. Наверное, после отдыха силы хотя бы частично возвращаются?

Организм человека очень сбалансированный, но одновременно коварный. Какую помощь могли оказать мне товарищи на высоте семь тысяч метров? Конечно, они молодцы, растирали мои руки и ноги, поили чаем, поддерживали. Но тащить меня вниз они бы не смогли при всём желании – себя бы донести. Организм это чувствовал, поэтому и жил, и меня заставлял жить и действовать – другого варианта не предполагалось. Остановка движения означала верную смерть.

Во втором лагере организм почувствовал, что мне помогут. И я вместе с ним расслабился, а точнее, отключился. Вообще-то так бывает всегда с людьми, которые борются за жизнь до последнего, сверх всяких физиологических возможностей, описанных в теории. Я имею в виду сильных людей.

А со слабыми людьми выходит печальнее: они умирают сразу, без борьбы. Короче говоря, организм в целом, а в первую очередь то, что мы называем умом и духом, на вашей стороне. Но только до тех пор, пока вы готовы трудиться и помогать ему. Вот такая философия умного организма…

В палатках лагеря II условия не такие страшные, как выше. Хотя до реального комфорта очень далеко: высота здесь шесть тысяч метров. Но мы акклиматизированы для неё. Суетятся шерпы, готовят еду. Холод есть, но не такой изнуряющий, в мешках относительно тепло, палатки не оседают под снегом, кошмары погоды позади. Но руки и ноги… Не только у меня и Луи проблемы с конечностями, а ещё у четверых, что были наверху. Но у тех травмы, как говорится, не смертельные.

Жак осматривает меня и выносит «оптимистичный» вердикт:

Я думаю, что левую кисть придётся ампутировать. Но нет, не целиком, а наполовину! Надеюсь, что удастся спасти последние фаланги на правой. Если всё пойдёт хорошо, у тебя будут не такие уж плохие руки. Что же касается ног, боюсь, что необходимо отнять все пальцы, но это не помешает тебе ходить. Сначала будет трудновато, но постепенно привыкнешь, я тебя уверяю…

Жак делал мне артериальные вливания. Не пробовали? – усмехается Морис.

Бог миловал.

Удовольствие ниже среднего. Это уколы в бедренную и плечевые артерии, в пах, в сгибы локтей. Но мы радовались! Чему? А тому, что из лагеря I прибыли медикаменты.

Жак не сразу попадает в артерии. Никакого наркоза нет. Я не представлял себе такую нечеловеческую боль. Тело било судорогами, я кричал. Потом то же самое с ногами. Наконец процедура заканчивается. Я чувствую тепло внутри – прекрасно, значит, уколы «пробили» омертвевшую плоть. Но тепло очень слабое – и это печально. Погружаюсь в полубред-полусон…

В экспедиционном грузе припасены специальные конструкции, из которых сооружаются сани. Трёх пострадавших повезут на санях, двое могут идти с посторонней помощью, четверо совершенно здоровы. Нам предстоит пройти километры ледника, спуститься со скальных стен, обойти или пересечь бесконечные морены и осыпи, переправиться через реку и преодолеть перевал высотой четыре тысячи метров. Время пути совпадает с периодом муссонных дождей.

Марсель вполне бодр, он размещает четырёх шерпов вокруг саней, и процессия трогается. Мы крепко привязаны к саням – на случай того, что они перевернутся. Предосторожность оправдала себя: сани несколько раз действительно опрокидывались. На сложных участках число шерпов, сопровождающих каждые сани, увеличивается…

Да, забыл сказать, что офтальмия – снежная слепота, настигла и меня. Поэтому при переходе в лагерь I и после в палатке я находился с повязкой на глазах и ничего не видел, а только чувствовал. Чтобы заглушить непрерывную боль, я просил спутников говорить о том, что происходит вокруг. И они рассказывали…

Повествование самого Мориса становится тягостным, мэр, пусть и прошло больше четверти века с тех дней, не слишком весел. Стараясь как-то разбавить эту обстановку, я спрашиваю:

Никак не дождусь, когда вы поведаете о победном распитии коньяка!

Морис выходит из печального состояния и по-детски хохочет:

А вот, представьте себе, распивали! Вы попали в точку и вовремя! Видно опытного человека! В лагере I мы впервые отпраздновали успех. У нас осталась банка деликатеса – курица в желе. Мы разделили эту банку на всю команду и открыли заветную бутылку шампанского. И коньяку отхлебнули из фляги по глотку.

После этого опять уколы. Снова трудное – нахождение артерии. Опять жуткая боль. Я рыдаю и корчусь в спазмах. Вся палатка в крови…

Очередная сложная ночь. Но потом всё-таки утро. Утро – оно всегда утро! С моих глаз снимают повязку, и я счастлив. Вновь думаю о том, как мало человеку надо для счастья. При этом совершенно не обязательно делать ему лучше: наоборот – надо сделать хуже. А потом вернуть на место! И человек будет абсолютно счастлив. Вы согласны?

Пожалуй, я согласен. В последующей жизни я много раз был счастлив в очень разных и порой не совсем приятных ситуациях. Потому что вспоминал крылатую фразу Мориса.

Когда мы достигли базового лагеря, подтянулись носильщики. Они поочерёдно несли нас в плетёной корзине на своей спине и на носилках. Опускаю подробности перехода, который и дальше не был простым, и возвращаюсь к своим травмам. Когда мы дошли до тёплого солнца и травяных площадок, у Жака появилась возможность осмотреть раны более тщательно. Зрелище открылось ужасное: у меня стала гноиться нога, руки выглядели устрашающе. Сквозь бинты сочился гной с омерзительным тошнотворным запахом.

За эти дни я потерял двадцать килограммов веса. Лихорадило, температура тела постоянно держалась в районе сорока, мне абсолютно не хотелось есть, товарищи силой впихивали в меня куски пищи…

Наконец спуск по сложному рельефу благополучно закончился: вокруг нас расстилались поля риса, маиса, банановые деревья. Стоит жара. Мы идём по долине, по хорошей тропе. И вскоре Жак приступает к следующему этапу «лечения», невозможному на высоте, в холоде и грязи. Однажды, когда мы с Луи, расположившись на зелёной лужайке, испытывали некоторое, пусть и мимолётное, удовольствие от жизни, доктор появился со своим ящиком, одновременно чудодейственным и страшным. Достав ножницы, он срезал куски мёртвой ткани. Закончив эту, менее болезненную по сравнению с уколами, операцию, Жак загадочно произнёс:

Давайте-ка посмотрим…

На что?

Тебе смотреть необязательно.

Я отворачиваюсь, а Жак производит какие-то действия с моими пальцами. Внезапно меня крючит от острой боли, и я вскрикиваю.

Поздравляю! Первая и крайне необходимая ампутация прошла чрезвычайно успешно. Мизинец!

Жак протягивает мне отрезанный палец.

Ты хочешь сохранить его на память? Это возможно!

Хранить чёрный, сгнивший мизинец? Вот уж сокровище! Не вижу в этом никакого смысла.

В ходе последующего путешествия я ежедневно лишаюсь одной-двух фаланг на руках или ногах. Заметьте, без наркоза.

Иногда Жак оперирует в бедном непальском жилище, иногда у обочины дороги, в неизбежной пыли, подчас рядом с рисовыми болотами, несмотря на сырость и пиявки; под дождём, под зонтиком, который держит носильщик.

На покрытые гноем повязки садятся тучи мух, в ранах появляются черви…

Максимум, о чём я мечтаю, – хорошая больница с современной операционной, массой медикаментов и бинтов, которые бы постоянно менялись. А главное, чтобы хватало ваты. За последнее время у нас осталось очень мало ваты, хотя Жак использует все мало-мальски пригодные куски. Медицинский спирт кончился, и иглы приходится дезинфицировать в моём одеколоне…

Когда-то этот драматический пеший переход должен был закончиться. И он завершился, когда мы опять перебрались из Непала в Индию. Загрузились в поезд и поехали вновь в сторону непальской границы, такие уж здесь маршруты. Мы обязательно должны попасть в Катманду, где для нас готовят настоящий королевский приём. В грязном и примитивном поезде Жак продолжает свои операции – режет прямо в купе. На остановке сопровождающие нас шерпы открывают дверь вагона и веником выметают находящееся на полу. Среди прочего мусора выгребается значительное число пальцев разных размеров. Те индийцы, что оказываются поблизости от вагона, остолбенело смотрят на происходящее.

В Горакпуре прощаемся с шерпами. Кроме заработанных денег, они получили щедрый бакшиш и личное снаряжение восходителей, представляющее для них большую ценность. И не только для них: даже для Европы это снаряжение в то время считалось ультрасовременным, мы же очень тщательно готовились к путешествию. Шерпы, конечно, довольны, что разделались с такой трудной экспедицией. Но на их лицах, как мне кажется, написана неподдельная печаль. Шерпы поочерёдно приходят прощаться со мной, складывают руки вместе, медленно кланяются, прикладываются лбом к моей одежде.

Наш багаж перебрасывается на вокзал, откуда поезд идёт через границу. Это очень смешной и единственный поезд в Непал. И железная дорога смешная: узкая колея, протяжённость всего непальского полотна составляет несколько десятков километров. К тому же нам предстоит перемещаться на товарняке…

 

Глава II

 

Три года

 

Вспоминаю Володю-младшего и его мечту о Гималаях, Непале, Эвересте. Я по жизни замечал: если есть мечта, вот такая сильная мечта, вот спишь, а мечта во сне снится; говоришь о чём угодно, но разговор всё равно переходит на мечту – такая мечта сбывается! Многие скажут: а у меня была мечта и не сбылась… Думаю, что, скорее всего, это не мечта, а желание, может, и большое, но всё-таки желание. Ну, самое банальное: мечтаю, чтобы у меня появился воз денег! Это не мечта. Зачем тебе воз денег? Купил бы это, это и вот это? Нет, не мечта.

Один мой товарищ мечтал купить самолёт. «Для чего ему собственный самолёт?» – думаете вы, и я вместе с вами задаюсь тем же вопросом. Но для него вопрос заключается в том, чтобы стать пилотом собственного самолёта. Сложностей с реализацией такой мечты сколько угодно! Но человек мечтал и купил самолёт Ан-2, «кукурузник», – где-то у кого-то, б/у и полуразваленный. Но мечта двигала дело вперёд: парень и летательный аппарат починил, и документацию выправил, и ангар в области снял, и полетел!

А деньги нужны? Как же без них! И деньги появлялись у «лётчика», и все уходили на ремонт и обустройство самолёта; ничего не оставалось на новую квартиру и поездки в тёплые края. Он квартиру и морской отдых тоже хотел, но не так остро, без мечты, с тусклым желаньицем. А мечтал о другом, и оно сбылось.

Я после этих странных встреч: ну, вы, надеюсь, ещё не забыли – с Морисом, Тенцзином, Дипом – сильнее и сильнее мечтал о Непале. Эти люди рассказывали о разном: один – о горах, другой – о буддизме, третий – о доблестных воинах-гурках. Рассказы производили завораживающий эффект, тянуло посмотреть, почувствовать, испытать…

Больше всего о Непале я думал, конечно, в горах, куда больше и больше вписывался. Про альплагерь «Узункол» помните? Про Юру – сочинителя песен, двух Володей, шаровую молнию. Но Юра, к сожалению, умер, а с Володей я виделся иногда, но совсем не в горах, а на альпинистских тусовках в Москве.

Но однажды произошло следующее. На кавказских стенах я вообще-то дошёл до первого разряда и уверенно двигался в сторону камээса (кандидата в мастера спорта) по альпинизму. На одной из встреч Володя-старший, услышав мой рассказ о кавказских восхождениях, воспринял это как само собой разумеющееся дело и приземлил мои подвиги в своей традиционной манере: «А ты чо, всё по Кавказу? Это ж пройденный этап! Пора Азию осваивать!» И поведал мне про альплагерь «Алай» на Памире, в Киргизии, который Володя сам открыл несколько лет назад и работал там начальником учебной части – начучем. Это главный человек в лагере, именно он организовывает, разрешает или запрещает все без исключения выходы на маршрут. И я приступил к освоению Азии.

А год какой случился на дворе? Э-э-э, в том-то и штука. Год будь здоров какой – тысяча девятьсот восемьдесят девятый! Потом уже стало ясно, что это за год, а за ним два следующих, а дальше целиком «лихие девяностые», когда мы летели в тартарары. Падал, рассыпаясь по дороге, союз нерушимый республик свободных – огромная и великая страна СССР. Вместе со страной как государственным устройством будто разваливалось окружающее пространство: и природное, и рукотворное, и сами люди. Возможно, в столь глобальных обобщениях есть доля мистического, но я не мистик, и о заоблачном говорить не стану. Но вот происходившее конкретно в альпинизме пришлось наблюдать воочию. Наблюдал и в «развале» участвовал.

Дело в том, что в советском альпинизме никакой самодеятельности не допускалось, контроль за восхождениями осуществлялся очень строгий. Соответственно, все сколько-нибудь трагические случаи на восхождениях тщательнейшим образом фиксировались, разбирались и заносились в статистические столбцы. Нет смысла в них копаться, но скажу одно: за многие предыдущие годы бывали, разумеется, у горовосходителей и травмы, и смерти, но весьма немногочисленные. В эти же три года люди посыпались гроздьями…

Собирались мы в «Алай» вшестером, что считалось лучшим вариантом: можно ходить тремя двойками, или двумя тройками, или чередоваться на маршруте. Но сложилось так, что половина участников по разным причинам «отвалилась», и мы прилетели в город Ош втроём. О, чудесный город Ош в Киргизии! Долгие годы спокойный, по-азиатски привлекательный и весёлый. У нас так и начиналось, просто и весело, – снова вспомним Юрину песню:

 

…Отправлены разные грузы,

И ошский базар взял нас в плен –

Шурпа, помидоры, лепёшки, арбузы,

Салол с беладонной, пурген…

 

Жадное поедание фруктов, разбавление плодовой трапезы настоящим ядрёным кумысом из бурдюков с плавающим жиром, и в результате расстроенные животы – какая ж радость? Ну, во всяком случае не трагедия, а когда «салол с беладонной» и туалет под кустом или в виде сортирной дырки поблизости, то вспоминать и подавно весело.

Но почему в Ош? Потому что там находилась альпбаза, где предстояло затариться продуктами, бензином, палатками, снаряжением. Поскольку «Алай» – не лагерь в обычном понимании этого слова, а в общем-то «чистое поле», точнее большая поляна в горах. Не то что магазинов, и селений-то поблизости не просматривалось. Поэтому мы заполняли целые грузовики «Уралы» всем необходимым и выдвигались в горы.

Приключения, сначала просто неприятные, подкрадывались незаметно и постепенно. Оправившись от умопомрачительных фруктов и «цапающего» за мозги хмельного кумыса, мы с облегчением вздохнули и неспешно, с толком и расстановкой, загрузили свой «Урал». Вечером, уже в сумерках, двинулись в путь: предстояло ехать ночь и к середине следующего дня добраться до нужной поляны. Сидели в кузове среди рюкзаков, мешков, коробок, пакетов и беспечно дремали. А по поводу чего переживать? Абсолютно никаких щекочущих нервы ситуаций в ближайшие дорожные сутки не предвиделось.

В каком-то попутном селении водитель остановил машину: мол, надо залить соляркой большую пустую бочку, которая стояла в кузове рядом с продуктами и снаряжением. Ну, раз надо, заливай. Сквозь дрёму мы услышали нехарактерное журчание и почувствовали острый бензиновый запах. Посветили фонариком и – бля-а-а! – соляра заполнила бочку и перетекала через край. На водилу заорали чёрным матом все сидевшие в кузове, человек десять. А он отвечал: «Ща-ща, ребят, всё будет нормально». И правда, стало на первый и не очень светлый взгляд нормально: солярка больше не лилась, под ногами не хлюпало, вещи не залило, и мы мало-помалу успокоились и опять провалились в сон.

Следующий день выдался хорошим, солнечным; «Урал» въехал в предгорья, где росли абрикосы. Не только абрикосы, но впечатлили именно они, поскольку плоды можно было, не спрашивая ни у кого разрешения, срывать и есть. Теперь фруктовым объеданием занимались без опаски, поскольку первая «туалетная» волна миновала.

На одной остановке мы даже искупались в аутентичном арыке, на другой – попили чаю из пиал и с лепешками в кишлачной чайхане. Потом повторно, уже в горной части маршрута, выпили чаю в юрте гостеприимного чабана, и так помаленьку добрались до искомого места. Разгрузили продукты, палатки, спальники и ничего особенного не заметили: шёл, правда, солярочный запах от брезента и, наверное, от какого-то рюкзака, но это можно как-то перетерпеть: через некоторое время запах на свежем воздухе должен выветриться.

Масштабы трагедии, самой безобидной по сравнению с будущими, стали ясны после первой готовки пищи. Соляркой пропахли все продукты; в непропитанном бензиновым запахом состоянии осталось только то, что находилось в жестяных консервных банках, и куриные яйца. Как же так? Элементарно, Ватсон! Стоял, например, холщовый мешок с сахаром. Солярка его немного, совсем чуть-чуть снизу подмочила, но дальше поползла по кристаллам сахара вверх, пока не пропитала весь мешок. Последующую смену мы пили чай и кофе либо несладкий, то есть без использования сахара, либо с сахаром и… нефтяными разводами. То же самое произошло с картошкой, крупами, хлебом.

Не лучше обстояло дело с одеждой и рюкзаками: провоняли насквозь. Мы пытались отмачивать вещи в ручье – благо погода стояла ясная, жаркая, и материя быстро высыхала. Но запах не исчезал.

Однако не зря великий психолог Фёдор Михалыч Достоевский констатировал, что «ко всему-то подлец-человек привыкает». И мы привыкли, и спали на нефтяных пятнах, и ели суп и кашу с нефтяным привкусом. И как лакомством наслаждались простой и не пахнущей ничем водой из протекающего мимо ручья.

Про Достоевского я вспомнил не случайно. Вскоре мы приступили к восхождениям, сначала попроще, а потом посложнее. Через неделю после заезда предстояло пройти серьёзный маршрут на пик имени упомянутого писателя – этот маршрут шёл в зачёт на камээсов. Одну нашу ущербную тройку вместо положенной двойки, четвёрки или шестёрки на такое восхождение никто бы не выпустил, поэтому пришлось хлопотать. В итоге нам добавили трёх «чужих», таких же, как и мы, «недоукомплектованных» ребят из Новосибирска. В общем, вышли вшестером.

По ходу маршрута предстояло пройти фирновый, с наледями склон. Он очень длинный, наверное, метров семьсот-восемьсот, и довольно крутой, есть высокий риск «поехать». Поэтому идём на «кошках»; для незнающих – это такие конструкции с зубьями для привязывания к ботинкам и хождения по льду. В дополнение к «кошкам» следовало пользоваться верёвками: на сложных участках положено связываться в двойки или тройки и страховать друг друга: последовательно – где покруче; одновременно, в движении, – где поположе.

Но сибиряки – смелые и бойкие ребята: зачем связываться? Сколько времени уйдёт! Склон, мол, несложный, быстро проскочим и без связок. Признаюсь, что, в принципе, и мы особо не возражали: если постоянно «вязаться», маршрут можно до ночи вообще не пройти, а заночевать на пятитысячной вершине или в холодном месте возле неё совершенно не хотелось.

Сознавая потенциальную опасность, каждый двигался самостоятельно и аккуратно, но одного из новосибирцев такое «ползание» не устроило: он то обгонял (это по фирну-льду!) группу, то возвращался, молодецки наблюдая наше «черепашье», по его словам, перемещение. И вот видим тревожную, но пока не опасную сцену: парень поскользнулся, сел на задницу, поднялся – уф, слава богу! Но он опять заскользил и упал уже на спину. Перевернулся на живот, пытаясь зарубиться ледорубом, да неудачно, и поехал вниз. Набирая скорость, пролетел мимо нас, совсем близко, можно прямо рукой дотянуться. Но как ты его ухватишь? Скорость уже такая, что со стопроцентной гарантией тоже покатишься вниз.

Всё больше разгоняясь, цепляясь по пути за камни, теряя рюкзак, ледоруб, перчатки, шапку, летел сибиряк вниз метров пятьсот, пока, как говорится, не скрылся за поворотом. Мы, сами теперь пренебрегая правилами безопасности, бросились вниз, на спуск, стараясь двигаться максимально быстро. На попадавшихся по пути и вмёрзших в лёд камнях виднелись следы крови. Разговаривать друг с другом было некогда и не о чем, а в мозгу вертелось: «приплыл» новосибирец, убился о камни или улетел в трещину…

Но вот он! Лежит, в крови, в раздербаненной одежде, но дышит и даже находится в сознании. Подхватились снести парня в более пологое место и там подготовить к транспортировке в лагерь. А он закричал, да как! Переноска оказалась невозможной: любое прикосновение причиняло боль, сибиряк заходился в крике и судорогах. Пока ломали голову над ситуацией, солнышко начало припекать и по склону пошли камни – находиться здесь стало проблемно. Потихоньку, максимально осторожно оттаскиваем пацана с крутого склона. Впятером еле протащили раненого метров на двадцать в сторону от камнепада: и нести неудобно, и парню сильно некомфортно, может запросто умереть от болевого шока.

От места, где мы находились, до лагеря вниз, без поклажи, быстрым темпом добираться часа два. Определили и послали «гонца» за подмогой, а сами пытаемся обустроить пацана как-то поудобнее, напоить чаем. А он в полубессознательном состоянии, стонет только. Пять часов «куковали». А раненый то придёт в сознание и начнёт бормотать, то отключится, что и лучше – только бы не умер!

Через пять с лишним часов прибежали человек тридцать «спасов» со специальными носилками – «акьями». Вкололи пострадавшему обезболивающего, понесли в лагерь. Там поставили диагноз: сотрясение мозга, множественные ушибы и сложные переломы. Отправили парня на родину в Сибирь, а что уж там дальше происходило – не знаю…

В альплагерях существовал железный порядок, в соответствии с которым подобные случаи без внимания, мягко говоря, не оставались. Вот и сейчас назначили комиссию, затеяли «разбор полётов». Случившееся характеризовали ожидаемо: мы не придали значения, пренебрегли, проявили халатность и так далее. И вынесли решение: нас пятерых за нарушение правил безопасного восхождения дисквалифицировать и до конца сезона к сложным восхождениям не допускать. А ходить на «новичковые» вершины – только позориться…

И вернулись мы в Ош. Не повезло, да? Нет, повезло! Здесь опять юмор, правда, не юморок, как в случае с фруктовым перееданием или даже с пролитой соляркой, а реальный чёрный юмор. Который заключается в том, что мы не оказались здесь – не в горах, а именно в Оше – годом позже. В разгар следующего летнего сезона, в девяностом, в городе происходила резня: в борьбе за «справедливость» местные узбеки убивали киргизов, и наоборот, а заодно и других, что попадались под руку. Число жертв, по разным данным, доходило до десяти тысяч человек…

Стоп! А где же Непал?! Где гималайские вершины? Где священные огни? Где трудолюбивые шерпы? Придётся подождать. Русские народные сказки оставили нам традицию троекратного повторения желаемого. И я уже сказал про три года. Но пока впереди маячил только второй из трёх, девяностый, – один из триады «разваливающихся».

«Прокол» мы, разумеется, не позабыли. Восприняли его как суровый, но полезный жизненный урок и стали готовиться к следующему горовосходительному лету. Памятуя рекомендацию покорять Азию, мы с другом Толей «намылились» в альплагерь «Артуч», что живописно расположился в загадочном, далёком, жарком, горном Таджикистане. Но Володи наши, а вместе с ними и Юра и в этих краях не раз засветились, об этом и сегодня напоминает ещё одно Юрино сочинение:

 

Я сердце оставил в Фанских горах,

Теперь бессердечный хожу по равнинам,

И в тихих беседах, и в шумных пирах

Я молча мечтаю о синих вершинах…

 

И мы проследовали в Фанские горы. И даже в очередной раз обожравшись фруктами в Душанбе и безудержно рыгая два последующих дня, сердце сразу там и оставили. Фигурально выражаясь. Некоторые другие впоследствии, о чём будет сказано позже, оставили натурально. А пока ликвидировали авитаминоз и выдвинулись из «Артуча» в заданную местность, на стены и вершины в районе чудесных Кули-Калонских озёр. Пару дней обустраивались и тренировались по-лёгкому, высоко не забираясь.

Днём стояла сильная жара, и мы периодически окунались в очень холодную, прямо ледяную, несмотря на лето, озёрную воду. Ничего необычного: озеро наполнялось водой, текущей из ледников, и температура в нём выше, думаю, плюс двенадцати не поднималась. На берегу я периодически видел совсем юного, наверное, недавно окончившего школу или студента-первокурсника, тонкого, белобрысого, молчаливого мальчика Петю. Он жил в соседней палатке и обладал, видимо, альпинистскими способностями, поскольку уже закрывал какой-то разряд. Петя не купался, а только подходил к воде, садился на камень и, задумавшись, созерцал окружающее пространство – утром и вечером. От созерцания созерцающего Пети у окружающих просыпались добрые романтические ощущения, отличные от бытовых забот и даже мыслей о грядущем суровом восхождении. Потому что, как, помнится, говорил Морис, не только Аннапурны хороши и красивы.

В связку Петю определили с ребятами постарше, возрастом за двадцать, более опытными. Один из «опытных» жил с нами в домике «Артуча». И в разговорах славен был (а звали его, кстати, тоже Слава) своей «крутизной». Выглядело (и всегда выглядит) это примерно так:

Хер ли тут делать, ходить не дают!

Перевожу: не дают совершать восхождения так часто, как ты хотел бы.

Хер ли страховаться – там идётся легко!

Речь о следующем: участок, где есть опасность для здоровья, а то и для жизни и где необходима страховка, «крутой» считает для себя пустяковым. Парень пока не «наелся» лично тем, что мы «кушали» в прошлом году в «Алае». А чужой опыт, как известно, в зачёт не принимается. Вечная иллюзия: это другие болеют, стареют, попадают в нехорошие ситуации, умирают. А я-то почему должен? Я из другого теста! Но, к сожалению, всегда выходит, что из того же…

В общем, пошли они тройной связкой: «крутой» Слава, созерцатель Петя, а третьего по имени не помню. Предстояло пройти стенной маршрут верёвок в двадцать. Опять поясню. Стена – она ж не буквально стена, на ней углы, уклоны разных градусов. Вот первый из связки прошёл участок до скального выступа или углубления – «ступеньки» или «платформы»; набил «станцию», а это три скальных крюка, закрепил верёвку и принимает следующего. Пришёл второй – принимает третьего, а первый лезет дальше вверх. Первому, лидеру, идти сложнее остальных, но и престижнее. И первым, естественно, шёл Славик.

Когда позади осталось примерно десять сорокаметровых верёвок, он на очередном участке не удержался – оступился, или камень из-под ноги «ушёл», или ручная зацепка оказалась ненадёжной, кто ж теперь скажет, но сорвался и полетел вниз. Срыв как таковой не смертелен, если техника восхождения правильна: для того и бьются три крюка на «станции», чтобы сорвавшийся долетел до неё и чуть ниже – сколько ниже, зависит от того, как много верёвки успеет выбрать страхующий, а потом зафиксировался. Само собой, не обойтись без ушибов, максимум – переломов, но жив почти наверняка останешься. Однако Славик-то бил на «станциях» не по три и даже не по два, а по одному крюку, и то не слишком надёжно. И когда он «отлепился» от скалы, крюк на «станции» выскочил, и дальше они запорхали уже вдвоём со сдёрнутым мальчиком Петей, по пути захватив и третьего. О чём говорить? В сложившемся раскладе чудес не ожидалось никаких, итог был закономерен: упали к подножию стены три тёплых, но безжизненных мешка с костями…

Извините, что не слишком возвышенно опишу происходившее после падения, но в горах логика глубоко житейская. Упали они «удачно», в том смысле, что не надо было организовывать спасательные работы и сгонять кучу людей, чтобы спустить пацанов вниз: они и так внизу, спасателям не нужно трудиться. Руки-ноги переломаны настолько, что, несмотря на мертвенную скованность тела, легко сгибались и разгибались, так что «паковались» ребята нетрудно. Завернули их в спальники и ждали вертолёта, он прилетел через два дня. К этому времени в телах уже завелись маленькие белые опарыши…

Попрощались с товарищами и… что? Что-что – продолжили сезон. Смерть, конечно, трагедия, но если ты занимаешься альпинизмом, то должен думать о возможной гибели. Хотя слухи о массовых смертях в этом виде спорта, а точнее, выбранном образе жизни – чистый миф. Погибают немногие, и девяносто процентов – из-за пренебрежения правилами безопасности, которым в альплагерях тщательно обучают. Но годы шли особые…

Через неделю автономно выдвинулись компактной группой из восьми человек в совсем отдалённый район, на расстоянии целого дня пути. Предстояло сделать два-три восхождения и вернуться в базовый лагерь. Наша четвёрка успешно, с полным соблюдением правил, взошла на заданную вершину и возвратилась на бивуак. Стали ждать вторую четвёрку и собираться в обратный путь. Сидим, кочегарим примуса, готовим чай для победителей вершин и вдруг видим: двое бегут от подножия горы со всех ног, даже обвязки с крючьями с себя не сняли. Подбежали и, запыханные, сообщают:

Там Серёжа с инструктором Сашей в связке шли, и камень на них полетел. Саша увернулся, а Сергей – нет.

И что?

Поранило его. Насколько серьёзно – пока неясно, но передвигаться не может. Саша послал за подмогой.

Высоко?

Нет, пара верёвок от начала маршрута…

Ну, мы идти готовы мгновенно, да с «бонусом»: инструктор Толя – врач, и мой товарищ по связке – тоже Толя и тоже врач, а с профессиональной медициной, понятное дело, лучше, чем с доморощенными навыками. Подхватились, только единственную из всех восьмерых девочку Оксану у палаток оставили, и выдвинулись на «спасы».

Две верёвки пролезли быстро, достигли места трагедии. Там вот что произошло: на обвязке у альпиниста пристёгнуты крючья, в том числе ледовые, поскольку на горе встречаются участки со льдом. Ледовый крюк, или ледобур, – это такой титановый винт диаметром где-то в сантиметр, а длиной в двадцать сантиметров. И вышло так, что камень, чиркнув Сергея – он даже отстранился от прямого удара, развернул ледобур и загнал в тело… Надо сказать, что в данной истории техника безопасности ни при чём, просто случился тот самый один эпизод из тысячи, когда кроме красивой и пустой фразы «так звёзды сложились» и добавить нечего.

Парень в полусознании, кровотечение не останавливается, хотя йод и бинты мы, ясное дело, захватили. Спускать раненого ночью затруднительно. Стали ждать хотя бы минимальной видимости, кипятить примус, который тоже притащили с собой, и пытаться поить Сергея чаем. Что ещё прикажете делать в холодную, неудобную, бессонную ночь? Да не дождался он утра: истёк кровью и умер…

Опять придётся отвлечься от альпинистской романтики и «приземлиться». Раненого нести по горам очень трудно, поскольку ему больно – я уже рассуждал об этом подробно, когда упоминал «Алай» в Киргизии. А мёртвого перемещать легче, потому что человек теперь ничего не чувствует. Спустили Сергея со стены. И снова «везение»: инструктор Саша знал место, где, укрытая камнями, с прошлых заходов лежала акья. Достали акью, упаковали Сергея, связались с основным лагерем – рации-то у нас были, и в исправном состоянии.

Вертолёт больше не сулили. Почему? Так я же говорил: девяностый год на дворе! Улетел вертолёт в другое место, поломался, бензина нет – да что угодно! Бардак по всей трещавшей по швам стране вширь и вглубь! Обещали прислать живую силу – она же бесплатна. Провизия у нас к тому времени кончилась, заварили горного чабреца. Ах, какая прелесть, да? Чудесно, слов нет, если бы к нему ещё сахарку, кашки с маслом, бутербродик с колбаской. А одна трава вызывает только более сильный голод.

Короче, попили кипяточку и тронулись в путь.

Напоминаю: нас было первоначально восемь. Оксану оставили у неубранных палаток со скарбом. Погибший Сергей, стало быть, лежал в акье. Остаётся шесть носильщиков. Поверьте: без смены, по пересечённой местности – где осыпи, где скалки, где речки – это очень немного. На «обычных» «спасах», то есть тех, когда маршрут преодолевается без техсредств, задействуют хотя бы по три смены. А «необычные» – это которые равносильны восхождениям и где рельеф таков, что передвигаться приходится с крючьями и страховкой. Тогда человек тридцать живых и бодрых нужно на одного ушедшего в другой мир.

Два дня шли, для ночёвки использовали одну двухместную палатку. Мало? Нормально! От дождя и ветра можно укрыться и вшестером: без особого комфорта, сидя или полулёжа, но, как гласит народная мудрость, в тесноте, да не в обиде. А седьмому, Сергею, палатка больше ни к чему.

Потом встретили посланных на помощь ребят. Тех набежало много, они притаранили консервы, сухари и вывалили в кучу – мы сразу накинулись на еду с голодухи. А что, коленки дрожали без калорий, в горах ведь чувствуешь себя подобно автомобилю: кончается бензин – тарахтит, кончился – остановился, залили – поехал. Аналогичное происходит с человечьим организмом в спорте. Мы ели, а одновременно подвигали ногами поближе к себе лежавшие на земле продукты, на всякий случай…

Настроения продолжать сезон больше не было. Вернулись на озёра, собрали вещи, добрались до места, где ходят машины, и на попутке достигли узбекского города Пенджикент. В темноте нашли какую-то полянку с растительностью, разбили по привычке палатку, развели огонь, перекусили и легли спать. Разбудили нас голоса и звук автобуса. Выглянули из палатки – батюшки! Мы в центре площади на городской клумбе. Рядом автобусная остановка, возле неё толкаются люди…

Дальше – обыкновенная дорога в Москву, многократно усугублённая проблемами девяностого, уже, надеюсь, понятно, какими. В Самарканде, в шикарной с виду чайхане, увидели в меню слово «плов» и решили заказать по две, нет – по три порции. Чайханщик печально улыбнулся: «Сделаем. Но мяса, простите, нет…»

В Москве я увиделся с Володей – теперь младшим, и поделился с ним неудачами двух летних сезонов. За одиннадцать лет после истории с шаровой молнией Володя в дополнение к званию мастера спорта СССР получил ещё одно – «снежный барс». Так называется человек, покоривший четыре семитысячные вершины Советского Союза, а их у нас столько и было. Вот какой состоялся разговор:

Это всё потому, что в стране полная жопа, – говорит Володя. – И станет только хуже. В азиатские республики лучше вообще не соваться, там резня началась. Но есть один положительный момент: согласовывать зарубежные поездки теперь гораздо легче. Я уже сделал разведку и в следующем году собираюсь на серьёзное восхождение.

Неужели в Гималаи, в Непал?

Ну да! И приглашаю тебя с собой. Команда сейчас формируется.

А на какую вершину? – После советского восхождения на Эверест в восемьдесят втором информации о Гималаях прошло много, и в названиях ключевых пиков я более-менее ориентировался.

На Аннапурну.

Восьмитысячник? На который Морис ходил?

Да, а за сорок лет после него и многие другие. – Володя произнёс это буднично, спокойно, а у меня, как в басне Крылова, «в зобу дыханье спёрло».

Но моя подготовка уровнем ниже твоей, да и опыта высотных восхождений нет.

Я тебя не агитирую и не обнадёживаю. Пройдёшь сколько сможешь. Мы же будем ставить промежуточные лагеря и «челночить» между ними. Решишь, что хватит, и вернёшься назад…

 

Прошёл год и ещё немного. Наступило лето чудовищного девяносто первого. Если Володя называл «жопой» ситуацию годичной давности, то подобрать адекватное слово для нынешнего периода вообще не представлялось возможным. Но у нашей группы уже были куплены билеты в Катманду, что сглаживало гнетущее настроение. Мы, команда матёрых альпинистов с одним нематёрым, а именно мной, только и делали, что обсуждали будущую поездку. И тут грянуло девятнадцатое августа.

Случившееся в этот и последующие два дня не стану описывать совсем. Хотя если задать моим детям, родившимся чуть до и чуть после девяносто первого, вопрос «А что происходило в нашей стране в те дни?», они, не сразу и нехотя, почесав «репу», ответят: «Ну… это – типа революция». То есть молодёжь уже не знает о тех годах и не заморачивается даже и революцией. А значит, можно бы и рассказать. Но у нас не историческая хроника, и написано по этому поводу довольно, и вообще речь идёт про Непал.

Впрочем, ладно, чтобы не делать тайны из нежелания делиться впечатлениями о так называемом «путче», воспроизведу два ключевых момента.

Первый: «революция» нам была неинтересна. Чтобы перевести это на язык более художественный, стоит вспомнить, что в конце восьмидесятых в СССР впервые напечатали «алкогольную» поэму «Москва – Петушки». В девяностом её автор, Венедикт Ерофеев, умер. То и другое стимулировало ажиотажное внимание и к произведению, и к личности творца. Так вот, я случайно оказался рядом, когда в последний год жизни писателя его спросил голландский журналист: «Почему вы здесь, в СССР, не занимаетесь политикой?»

Венедикт ответил прямо про нас: «А почему вы в Голландии не занимаетесь альпинизмом? Потому что у вас самая большая высота – двадцать семь метров».

Понятно-нет? Нам было наплевать на ГКЧП. Однако и на защиту Белого дома мы идти не собирались. Мы не любили Горбачёва. А также Ельцина. Всё это вместе взятое мы считали малыми, недостойными внимания высотами.

Второй момент. Мы не раз видели конкретную смерть и связанные с ней проблемы близко и, возможно, поэтому за судьбу глобального мироздания, связанного всё-таки с жизнью, не переживали. Образуется! Сильнее беспокоились о том, не прикроют ли нам в силу каких-нибудь непредсказуемых революционных обстоятельств вылет в Непал. Не прикрыли. На этом об августе девяносто первого – извините, всё!..

Зажмуриваю глаза от дурной яви и – вот я, вот я, превращаюсь в… ! Мы в Катманду, в аэропорту короля Трибхувана.

 

 

Глава III

 

Кумари

 

Катманду, площадь Дурбар. Что, тот самый революционный девяносто первый и «сбытие мечт»? Нет, попозже лет на девять, в течение которых я приезжал в Непал неоднократно. С чем же связаны подобные скачки во времени?

Знаете, если бы я начал вспоминать о не наступившем будущем, это могло бы показаться странным. Хотя, с точки зрения Белой королевы из «Алисы», такое тоже не исключено, если имеешь «важную» память. Но и обычная память вполне позволяет перебирать прошлое. И почему она обязательно должна делать это, как говорят англичане, step by step? Память в состоянии расставить кубики оставшегося за плечами опыта в любой последовательности, равно как установить между ними любую связь.

Итак, площадь Дурбар – священное место в Катманду. В каждое посещение Непала я обязательно бываю здесь. Смотрю на старинные индуистские храмы, на скульптурные изваяния, на многочисленных голубей и собак, а больше всего на людей. На торговцев, продающих местный антиквариат: колокольчики, свитки с мантрами, медальоны, статуэтки. Под антикварный имидж они нередко пытаются загнать туристу какого-нибудь не лишённого оригинальности божка, сказав, что ему тысяча лет. На самом деле божок отлит из гипса три дня назад и для правдивости «состарен».

Под историю «косят» и многочисленные самостийные экскурсоводы. Они либо пересказывают то, что и так написано в продающихся здесь же буклетах, либо на плохом английском языке плетут истории-небылицы. Вот один из «гидов» начинает впаривать мне что-то невнятное про изображение четырёхрукой Кали. Дружище, что ты несёшь? От француза Мориса я узнал о «чёрной богине» гораздо больше, чем от тебя!

А вот «садху», исполняющие роли святых людей. Когда первый раз их видишь, внешность сильно сбивает с толку: вроде йоги, или иные аскеты, или мудрецы; бородатые, разрисованные, в амулетах – выглядят очень экзотично и убедительно. Ну, святые и святые – разбираться, что ли? Однако простое наблюдение позволяет понять суть образа и без глубоких разборок. Гляжу: набивает «святой» косячок, затягивается, получая явное и совсем не аскетичное удовольствие и «улетает»… Дай-ка я его сфоткаю! Ан нет, за бесплатно не проходит: как ни подойди, как ни ухищряйся, а театрализованный садху отворачивается от камеры и показывает жестами, что надо дать монетку или бумажку.

Теоретически они могут быть святыми людьми, хотя последние так себя не ведут. А также паломниками, монахами и просто бомжами. Роднит «садху» попрошайничество – «небесное» или «земное», активное или пассивное. Оно всегда не бесполезно, поскольку подают обязательно, на всякий пожарный. А вдруг «садху» настоящий и нашлёт на тебя неожиданную гадость? Вот и кладут у кого что есть: кто посостоятельнее – купюру или мелочь, а победнее – скромную горсть риса.

Я не занимаюсь разоблачением индуистско-буддистских «чудес». Отнюдь! Делюсь для того, чтобы стало понятно: ряженые «садху», доморощенные экскурсоводы, «антикварные» торговцы не являются тем уровнем, через который познаются действительные чудеса. Хочешь углубляться – углубляйся по-настоящему, с реальными посвящёнными, которые находятся совсем в другом месте. А нет, так просто ходи, смотри, лови недлинные обрывки речей и куски рисованных или печатных текстов.

С таким настроением я подошёл к деревянному дому в несколько этажей, явно старинному. Возле дома толпилось особенно много людей, а возле узкого входа во двор продавали открытки с портретом маленькой красивой девочки, причудливо одетой и раскрашенной. Я вошёл вглубь двора, где также увидел кучу любопытствующих, причём они регулярно смотрели вверх, на закрытое ставнями окошко. В какой-то момент (как оказалось, счастливый, потому что ждать подобного можно было долго и уйти, так и не дождавшись) окошко распахнулось, и в нём появилась девочка с открытки. Она оглядела толпу, поводила головкой и слегка улыбнулась. Враз защёлкали кнопки звучных камер, а на беззвучных гаджетах пальцы азартно застучали по экранам и… явление завершилось: ставни захлопнулись, и девочка исчезла.

Любопытство вывело меня из состояния ленивого позёвывания и поглядывания по сторонам, и я поспешил узнать, кто и что это было. Мне пояснили, что девочка – живая богиня Кумари, она всегда находится в этом доме в окружении и под присмотром многочисленной челяди и периодически выглядывает в оконце, чем очень радует публику. Потому что считается: если увидел Кумари, то ждёт тебя счастье.

Продолжая пребывать в состоянии циничного восприятия «волшебной» действительности, я поинтересовался у компетентных непальцев, можно ли, прошу прощения, за определённую мзду сделать так, чтобы девочка выглянула дополнительно – не стоять же здесь целый день. Мне ответили, что да, это можно устроить.

Значит, Кумари? Живая богиня? И теперь светит счастье? Ну, ладно, бы-ва-а-а-ет…

Я уехал из Катманду по своим «восходительным» делам, о которых в этой части распространяться не буду. На этот раз дела сложились не слишком сурово, не очень оригинально, но вполне приемлемо. Товарищи остались в горах, чтобы сделать второй в этом сезоне «клайминг», а я добрался до той части местности, где с трудом и без комфорта, но удаётся проехать на внедорожнике в обратный путь. Договорился с водителем, загрузил рюкзак в старинный джип, и с утра мы выехали: до Катманду оставалось около двухсот километров.

Но «ралли» в сваренном из металлических углов автомобиле продлилось немного, километров тридцать. Мы плотно застряли: с гор сошёл сель, заваливший часть домов в деревне по ходу движения и перекрывший дорогу. Что делают в таких случаях в Непале? Те, кому положено, подгоняют технику и занимаются расчисткой затора. Сколько времени? Сколько понадобится. А путешественники? Путешественники ждут, потому что никаких объездов чаще всего нет, а пешком в обход, через горы добираться почти гарантированно придётся дольше, да и физически гораздо сложнее. Но быстрого решения проблемы не обещалось: сель прошёл серьезный, и ждать «зелёного света» мне в итоге пришлось два с половиной дня.

Благодарить судьбу за то, что рядом оказался приспособленный дом, – это не про Непал. В туристско-альпинистской стране почти любое жилище может принять путника. Скромно, но со всем необходимым. То есть хозяева сготовят тебе пищу и предоставят комнатку или закуток для ночлега. Строение, где я остановился, и формально представляло собой гест-хаус, или «лоджи», – скромную гостиничку для тех, кто по любым причинам не успел добраться до более комфортных условий. Бросил вещи, поел и стал скучать.

Таких, как я, здесь собралось ещё пять человек, все непальцы: семейная пара, двое мужчин и девушка, или скорее молодая женщина. Пары общались внутри себя, а девушка тоже явно скучала, и мало-помалу мы начали обмениваться фразами. Через какое-то время традиционные идиотские вопросы («where are you from?» и «first time in Nepal?» – с её стороны и «born in Nepal?» и «do you like living in this country?» – с моей) иссякли, но мы не прекратили разговор и даже расширили его диапазон. Я заметил, что женщина – она представилась как Рашмила – немного скованна, будто стесняется чего-то, но явно хочет продолжить общение. Диалогу всё и способствовало, так как в этом – да и любом другом – лоджи комфортно уединиться просто негде: для обогрева и приёма пищи существует одна общая комната, она же своеобразная столовая и кают-компания. И если ты не хочешь сидеть здесь, у света и огня, то остаётся твоя личная маленькая комнатушка с единственной мебельной принадлежностью – койкой, где кроме как спать делать нечего.

В первый вечер за чаем мы дошли до обсуждения гор и другой природы Непала, а потом коснулись интересной для Рашмилы темы образования. Я не сразу понял, почему её это интересовало, и разобрался только позднее. Она раскрывалась всё больше, но в первом часу ночи остальные путники улеглись спать, а хозяева давно спали – у них принято ложиться рано, и мы пожелали друг другу приятных сновидений.

Завтрак, опять скука, хождение взад-вперёд вдоль дороги и вокруг лоджи. Возникло желание пройтись побольше и посмотреть на язык селя, но очевидцы сказали, что до него далеко, и от прогулки я отказался. Думал о Рашмиле, о том, что она нездешняя, не из окрестных селений: и одета не так, и английский приличный.

Подсел, предложил познакомиться поближе и начал с вопроса, который напрашивался: откуда ты? из какой провинции, города, деревни? Она ответила, что из Катманду, а я представился москвичом, что женщину очень удивило: про Москву Рашмила слышала, но русских до этого не встречала и о нашем брате не имела никакого представления. И даже «наводящие» фамилии «Горбачёв», «Ельцин» и термин «перестройка», знакомые многим непальцам, не вызвали у неё никаких ассоциаций. Продолжая сыпать отечественными персоналиями и аббревиатурами, я наконец удовлетворился, услышав живую реакцию «а-а-а!» в ответ на слова «Ленин» и «СССР».

За обедом продолжили перекидываться фразами, а вечером расположились рядом с печкой и завязался нормальный разговор. Чувствую, что общаться она не против, но снова, как и вчера, сдерживается. И спрашиваю совсем в лоб:

А ты вообще кто по жизни?

Тебе правда интересно?

Правда.

Она взвешивает что-то про себя и, наверное, внутренние весы склоняются к тому, что беседовать со мной можно, так как вреда я ей не принесу. К тому времени Рашмила припомнила, что СССР – самая большая страна в мире. Уточнила, что даже больше, чем Индия. Стало быть, я, вероятно, начал восприниматься как уважаемый представитель великой державы. Помолчав, Рашмила ответила на мой вопрос:

Я… Кумари.

Всякого ожидал, даже того, что в девочке Кумари из дворца на площади Дурбар и вправду есть нечто волшебное. Но вот что эта молодая женщина тоже Кумари… Их, в принципе, сколько, дюжина? Или больше, как индуистских богов? И что Кумари делает на этой дороге, если должна быть в своём божественном домике? Может, девушка сумасшедшая? С иронией, но стараясь казаться серьёзным, произношу:

А может, ты – богиня Кали?..

Сказал я это, что называется, с бухты-барахты, потому только, что слышал про богиню Кали. И был ошарашен реакцией Рашмилы:

Кумари связана с богиней Таледжу Бхавани – это ипостась многоликой богини Кали-Дурги…

Я потихоньку прихожу к пониманию, что девушка в здравом уме, а моя ирония выглядит как неуклюжая попытка показать своё знание индийско-непальского небесного контекста. Неудобно даже, это явно не моё поле для сомнений и дискуссий, остаётся вежливо слушать…

Но Кумари называют живой богиней?

Да, называют, это так и есть.

То есть ты – богиня?

Сейчас нет. Но я была богиней. Таледжу вселяется в тело Кумари, а потом покидает его. Как только наступает… первая кровь…

Какая кровь? Я чувствую, что соприкоснулся с чем-то, выходящим за пределы нормального понимания действительности. И недоумеваю, и хочу верить одновременно. Искренне признаюсь, что ничего не понял и прошу просветить подробно, тем более что мы никуда не спешим.

Есть легенда про короля Джаяпракаш Малла, последнего правителя династии Малла. Вернее, много легенд. Они гласят, что король тайно встречался с покровительницей своего рода богиней Таледжу, но богиня запрещала ему рассказывать об этих встречах. Но о них стало известно, и Таледжу обиделась на короля.

В каждой версии легенды почему-то упоминают, что король играл с богиней в кости. Не думаю, что это ключевой момент, и сама склоняюсь вот к какой версии. Да, они во что-то играли в… королевской опочивальне. При этом король восхищался обликом Таледжу и признавался, что она превосходит красоту его жены. Казалось бы, чем же богиня недовольна? Но многое становится понятно, если принять во внимание, что жена короля узнала о встречах, словах в свой адрес и возмутилась. Что касается богини Таледжу, то она, в свою очередь, рассердилась на короля и сказала Джаяпракашу, что если он хочет увидеть её снова, то должен найти Таледжу в образе маленькой девочки, чей облик богиня примет. И король пошёл искать девочку… Эта традиция соблюдается и по сей день.

И что, король правда ходит и ищет девочку? И находит?

Я же говорю: это легенда. И король не ходит и не ищет. Но другие, высшие буддийские монахи – духовные учителя ваджрачарья и астрологи, ищут. И находят. И богиня Таледжу существует.

А как искатели узнают, что перед ними именно та девочка?

Они не знают этого точно. Но есть несколько признаков. Начнём с того, что девочка должна происходить из рода Шакья…

Шакья? Я вспоминаю, что о роде Шакья мне говорил Тенцзин двадцать лет назад.

А, Шакья! Будду звали Будда Шакьямуни, так?

Так. И я из рода Шакья – Шакьямуни.

Значит, можно сказать, что ты родственница Будды?

По клану Шакья да, но по прямой линии – нет. Будда, когда он ещё назывался принцем Сиддхартхи, женился на девушке Яшодхари из знатного индийского рода. У них родился сын Рахула. Позже он стал монахом и не имел детей.

Но ты, наверное, была далеко не единственной в этом роде девочкой в то время? Я знаю, что непальские семьи часто многодетные.

Да, это тоже верно. Но девочку выбирают из более узкой ветви Шакья. Семья будущей Кумари должна принадлежать к касте барэ – ювелиров клана Шакья. И народу невари, причём на протяжении трёх поколений. Однако нас всё равно отобрали много. Тех, кто подходил и по другим признакам.

Вот как! По каким же?

От девочки ожидалось идеальное от рождения здоровье. Большие и выразительные глаза. Безупречные зубы. Звонкий голос. Длинные тонкие руки – обязательно с мягкой, нежной кожей и без единой родинки, бородавки или шрама. Чёрные волосы – прямые и завивающиеся на правую сторону.

Прошу прощения! А если волосы завиваются не на правую сторону, девочку не возьмут в Кумари?

Вообще-то подобных признаков более тридцати, на недостаточную выраженность какого-то из них можно закрыть глаза. Но нельзя игнорировать главное.

А что является главным?

Девочка должна быть неполовозрелой. Это как раз гарантировано, поскольку отбор претенденток ведётся среди детей от трёх до пяти лет. И от «женских условностей» девочки пока избавлены. Сложнее другое: даже намёк на любую ссадину или царапину, из которой когда-либо могла идти кровь, лишает претендентку шансов, а для действующей Кумари сразу означает конец карьеры. Нужно, чтобы девочка никогда не теряла кровь, – это главное. Само слово «кумари» в переводе с санскритского означает «девственница».

В конце концов отбирают одну?

Нет, отбирают несколько. А дальше начинают «копать» под родителей. У легенды, которой я поделилась, есть дополнение. Когда король играл с богиней Таледжу и перед тем, как его жена об этом узнала, в опочивальню вползла красная змея. Матери будущей Кумари обязательно должна сниться красная змея…

А если несколько матерей скажут, что им снилась красная змея?

Наверное, и такое возможно. Но и здесь отбор не заканчивается. Гороскопы отобранных девочек обязательно сравнивают с гороскопом короля: они должны совпадать. Процедура сверхважная, её проводят специальные придворные астрологи! Когда гороскоп не совпадает, девочка точно выбывает из дальнейшего «конкурса»…

Гороскопы! В разговоре я не придал им особого значения, несмотря на то что это один из ведущих признаков попадания в сонм потенциальных Кумари. Я просто не предполагал, насколько большую значимость в Непале придают гороскопам. Огромную значимость! Узнать о гороскопических нюансах и колоссальной роли астрологов предстояло совсем скоро, но не здесь и не от этой девушки…

Значит, процесс отбора заканчивается на гороскопе?

В общем, да. Про дальнейшее придумано много небылиц. Якобы, последних выбранных девочек подвергают испытаниям на смелость: запирают на ночь в древнем дворце Хануман Дхока на площади Дурбар – здесь до конца XIX века проживала королевская семья. Рядом располагают головы сотни жертвенных животных, время от времени в помещение врываются люди в страшных масках и пугают девочек. И самая смелая из них наутро становится Радж Кумари. Но это сказки, во всяком случае со мной такого не происходило.

После обряда тантрического очищения будущую богиню на белых простынях переносят во дворец Кумари Гхар в Катманду, где она постоянно обитает. Это тот самый деревянный дом с внутренним двориком, где побывал и ты.

Итак, тебе удалось удачно пройти испытания и стать Кумари?

Да.

Ты сказала про «будущую богиню». То есть выбор по многочисленным признакам не означает, что ты уже богиня?

Нет, конечно. Потому что дух богини Таледжу вселяется в девочку постепенно, по мере того, как над ней проводят обряды посвящения. Это принесение в жертву домашних животных в присутствии Кумари. Это работа с внешностью: особый порядок укладки волос, облачение в ярко-красное платье, покрытие ступней красной пудрой. На лоб наносится «огненный глаз» – символ особой духовной силы. В таком обличье Кумари сажают на трон и надевают на шею ожерелье в виде змей. Каждый раз, когда ожерелье касалось моей шеи, я отмечала перемены в сознании. Я действительно чувствовала, что начинаю овладевать божественными способностями.

Но ты же человек. Ты оставалась человеком и одновременно становилась богиней, будучи Кумари?

Повторяю: я сейчас человек. И была человеком до четырёх лет, пока меня не посвятили в Кумари. Но восемь лет во дворце являлась богиней, сверхъестественным существом. Да, девочкой, но в которую вселилась богиня, если тебе так удобнее понимать. Знала, чувствовала и не сомневалась в том, что я и есть богиня.

Как вообще строилась твоя жизнь во дворце?

Кумари окружена служащими. Они обязаны выполнять все её желания и ненавязчиво подсказывать особенности выполнения ритуалов. Эти люди не имеют права приказывать Кумари и даже давать прямые указания – только мягко направлять. Окружение несёт ответственность за её туалет, одежду и украшения, организацию приёма посетителей и другие церемонии.

Я иногда играла с допущенными во дворец детьми – но только из своей касты, то есть с принадлежащими к народности невари. Ко мне приходили родители, но ритуал предусматривал такие посещения лишь по какому-то официальному поводу. Им отводилась роль обычных посетителей и категорически запрещалось давать советы и вообще заниматься моим воспитанием. Им даже не разрешалось остаться на ночь в моём дворце…

Попробую описать тебе обычный день своей жизни. Я просыпалась сама, никто не имел права меня будить. Спускалась в собственную ванную, куда никто не должен заходить, принимала туалет. Потом женщины расчёсывали мне волосы и туго затягивали их на затылке. Так туго, что виски постепенно почти облысели. Рисовали жирные стрелки под глазами.

Далее приходил монах, чтобы сотворить утренний ритуал покрытия моих ступней красной пудрой. Параллельно мне делались подношения риса и цветов, читались мантры и совершались мудры – тайные знаки руками. Всё, что от меня требовалось в такие моменты, это сидеть неподвижно. Я не испытывала при этом никаких ощущений. Я просто привыкла к ритуалам как к некоторой неизбежности. 

Завтрак – тоже своеобразный ритуал. После завтрака приходил учитель. Тут стоит обратить внимание на следующее: считается, что Кумари не должна посещать школу и вообще получать какое-нибудь серьёзное образование, потому что богиня изначально является всезнающей. Поэтому чему именно учил меня приходящий преподаватель, я не понимаю до сих пор…

Весь оставшийся день посвящался играм, у меня было много игрушек и телевизор. Я принимала посетителей, туристов и паломников, в отведённые для них часы. А в другое время следовало периодически появляться в окошке дворца, чтобы радовать толпившихся в ожидании. Мне это делать тоже никто не приказывал, но не появляться неудобно, чтобы люди не разочаровывались.

Как ты сказала, богиня Кумари обладает божественными способностями. Значит, она умеет творить чудеса?

Да, приходили люди, молились, и я могла исполнить их молитвы.

Они просили о чём-то?

Посетителям не позволено просить прямо, – считается, что Кумари всё понимает одним взглядом. И реагирует. Её поведение трактуют так: если Кумари кричит при вашем появлении, то ожидается серьёзная болезнь или смерть; когда она дрожит – грозит тюремное заключение; когда хлопает в ладоши – следует бояться короля; когда она подбирает остатки предложенной еды – возникнут денежные потери. Если же Кумари остаётся спокойной и бесстрастной во время аудиенции – просители уходят в хорошем настроении: это означает, что их просьбы будут удовлетворены. Может, так и есть, но я никаких решений не выносила. А люди так или иначе давали понять, чего хотят. И я иногда интересовалась, что происходило потом…

Однажды меня две недели подряд ежедневно посещала женщина с больным ребёнком. Я не знаю, что с ним произошло, но он не мог ходить. Я сидела на золотом троне, а женщина располагалась у моих ног. Она молилась и лила воду на мои ступни, собирала её руками, пила сама и поила ребёнка. Через две недели ребёнок поправился.

В другой раз попросил аудиенции молодой журналист, которого тошнило кровью. Это началось после того, как он опубликовал статью обо мне. Ничего особенного журналист там не написал, но получилось, что его фотография оказалась на газетной странице над моей. Я даже не знала о статье, но, видимо, это оказалось достаточным оскорблением для богини Таледжу, чтобы наслать на журналиста болезнь. Недуг отступил, когда он приехал со всей своей семьёй и сделал подношение с просьбой простить…

Чудесным могуществом наделял меня и серебряный обруч «нага» – один из атрибутов Кумари: я не ощущала ни голода, ни жажды, ни жары, ни страха. За все годы я ни разу не плакала и не болела. Правда, часто грустила от одиночества.

На протяжении восьми лет я служила своей стране, участвовала в церемониях, помогала больным детям. Живая богиня имела доступ к тайным мантрам, которые могут произносить только посвящённые. Некоторые из них я буду повторять до самой своей смерти.

А могла ли Кумари выходить за пределы дворца?

Она покидает дворец только в связи с особыми ритуалами и церемониями. Это происходило тринадцать раз в год. При этом Кумари не имеет права касаться земли за пределами дворца, и её несут в золотом паланкине, поскольку ноги Кумари полагаются священными. Даже король целует эти ноги, когда раз в год приходит просить у неё благословения. Такое случается в праздник Индра Ятра. В этот день король прибывает в храм для совершения индуистского ритуала пуджи, и богиня Кумари на глазах у многотысячной толпы благословляет его тилакой – ставит красную точку на лбу. Это означает, что королевская власть имеет божественную природу и что она продлевается на годичный срок, до праздника в будущем году.

Жизнь Кумари во дворце рано или поздно заканчивается. Когда и как это происходит?

Кумари теряет божественное присутствие всегда неожиданно, чаще всего при первой менструации. Но это может быть связано и с выпадением зуба с заметным выделением крови, и при болезни, связанной с кровопотерей. И Кумари становится такой же, как и простые смертные.

То есть тебе вдруг говорят «до свидания», и ты внезапно понимаешь, что уже не богиня?

Нет-нет, Кумари никто не прогоняет, и богиня внутри неё не исчезает немедленно, преобразование происходит очень плавно. Начинается подбор новой Кумари, а старая остаётся на этот период во дворце, проходит через определённые ритуалы и слагает с себя божественный статус.

Она возвращается к родителям? Кумари, наверное, скучала по ним?

Скучала? Восемь лет… Стыдно признаться, но в тот день, когда перестала быть богиней и меня забрали обратно, я свой изначально родной дом просто возненавидела – за то, что он стоит не особняком, а рядом с другими; за то, что здесь нет своего закрытого пространства; за то, что это не дворец.

Моя собственная семья стала чужой, и я не понимала, почему должна трапезничать с этими людьми за одним столом. Годы, проведённые во дворце, ассоциируются не только с роскошью, но и с уединением.

Не могу сказать о сильных переживаниях по поводу того, что больше не богиня. Скорее, мне оказалось трудно расстаться с той семьёй, которая окружала меня каждый день и стала родной, и заново вписаться в кровную семью. Я ведь не помнила жизнь до четырёх лет, и, хотя родители и сёстры навещали меня, привыкнуть к жизни с ними оказалось непросто. Я не представляла, как можно делить с кем-то ванную или спальню. Ужасно трудно осваивались простейшие бытовые вещи: я отвыкла выходить на улицу, самостоятельно одеваться, мыть посуду.

Ну и, наконец, основная проблема. Внезапно выяснилось, что в свои двенадцать лет я абсолютно безграмотна. Визиты учителя носили чисто символический характер, они никак не заменяли школьное обучение, и мне предстояло нагнать шестилетнее отставание по всем предметам. Далеко не каждой бывшей Кумари такое по силам, да и по желаниям. Государство платит Кумари после «отставки» пенсию в рупиях в эквиваленте около ста долларов в месяц, на эти деньги у нас можно прожить. Вот они и живут…

А существует вариант, например, выйти замуж и просто заниматься семьёй, воспитанием детей?

Этому мешает очередное суеверие. В народе считают, что тот, кто женится на Кумари, должен умереть через полгода от кровавого кашля – чахотки, раз уж всё тут замешано на крови. Впрочем, большинство Кумари – а их, ныне живущих, семь – вышли замуж.

А ты?

Я тоже хочу выйти замуж и обязательно выйду, когда появится любимый человек! Но начать, единственная из всех Кумари, решила по-другому. Я отчётливо поняла, что теперь вновь стала обычным человеком, и решила побеждать в себе прежнюю обожествлённую Кумари. Мои предшественницы не умели даже читать! А я пошла в один класс с пятилетним братишкой. Через два часа уроков лишилась сил и не понимала ни слова из того, что говорил преподаватель. Мне не давался ни один предмет – ни английский, ни математика, даже элементарный алфавит.

А сейчас… сейчас я учусь в университете на программиста. Уже немножко работаю по специальности. И выучила язык.

В каком же году ты перестала быть богиней и ощутила себя равным со всеми человеком?

В девяносто первом. Мне уже двадцать…

 

Я сразу вспомнил свой девяносто первый. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, необходимость принимать решение и определяться со своей дальнейшей судьбой. Мы с товарищами, как помнит, надеюсь, читатель, в качестве старта новой, постреволюционной жизни выбрали поездку в Непал. В это же время Рашмила пошла в первый класс, не стесняясь своего возраста и преодолев недавнее привилегированное состояние. Мы бежали от мирских сует, а она, понимая их неизбежность, встраивалась, совершенно не оглядываясь на опыт предшественников…

На следующий день дорогу очистили от селя. Я разбудил водителя, который с удовольствием спал и никуда не торопился, сел в свой допотопный джип и предложил Рашмиле подвезти её до Катманду. Но она – казалось бы, чем ещё можно удивить после такого ошеломляющего рассказа – поразила меня опять.

Спасибо, у меня есть друг, он и поможет добраться!

Подумалось, что, наверное, поблизости таился реальный возлюбленный Рашмилы, о ком она лукаво говорила как об ожидаемом. Но я ошибался. В сарае стоял совсем новенький, вымытый и блестящий никелем мотоцикл. Рашмила улыбнулась, поблагодарила за общение и приняла боевую стойку байкера.

Я встрепенулся:

Послушай, а как ты попала сюда, на эту дорогу?

Это покажется тебе немножко смешным. Знаешь, когда я была Кумари и меня в праздники носили по городу, я встречала разных животных: жертвенных коз и быков, обезьян, даже слонов. А по телевизору видела и других. Больше всех мне понравился носорог. Их много в национальных парках Непала, но в Катманду, конечно, нет. Я ездила в парк «Читван», чтобы увидеть настоящего, живого дикого носорога.

Тебе удалось встретить носорога?

Да, я очень довольна!

Рашмила выкрутила газ, мотоцикл затарахтел и пошёл в разгон. Больше мы не виделись. А с носорогами пришлось столкнуться довольно скоро.

 

Глава IV

 

Охота

 

И к самолёту подадутся слоны,

И опахалами замашет Тибет,

И как царица этой древней страны

Ты не позволишь больше плакать себе.

И распрямив безукоризненный стан,

Ты поплывёшь с невозмутимым лицом,

И всё, что было, позабуду я сам

Как сон, как сон, как сон…

 

Так красиво поёт Олег Митяев. Правда, совсем к самолёту слонов не подадут. Надо ещё километров двести проехать по дороге типа «не хайвэй», что займёт часов восемь, и окажешься в национальном парке Читван. В парке всё заточено под wild nature – дикую природу. Деревянные хижины под соломенными крышами – прямо натуральная «дикость» снаружи, а внутри, правда, и комфортный туалет, и душ, и кондиционер, и широченная кровать под балдахином, чтобы защищать от возможных насекомых. Хотя пробраться им сюда весьма трудно: на окнах и дверях расположены защитные сетки. На улице симпатичные пеньки вдоль дорожек – тоже «дичь», но с электрическими лампочками внутри, которые с наступлением темноты вспыхивают, когда проходишь рядом.

По вечерам зажигают настоящий костёр, готовят барбекю и затевают национальные пляски. Танцоры одеты в яркие костюмы под старину, недавно сшитые в мастерских Катманду или Покхары.

Но вокруг – реальные джунгли, с птицами, обезьянами, парнокопытными; рядом река с рыбами и даже крокодилами… И вот тут-то слоны и обитают, даже дикие. Я еду на домашнем слоне. Слон, а точнее слониха, ещё ничего – сорок пять лет (а слоны живут до ста). Зовут Сантал Кали. Легко преодолевает склоны, русла ручьёв, ломает ветки деревьев, продираясь сквозь джунгли. Найти и увидеть со слона обезьяну или «дир» – оленя – это не круто. Круто обнаружить тигра или носорога. Вот их мы ищем.

Погонщик насторожился. Он умело управляет слоном, имея, правда, железную палку с острым крюком на конце – на тот случай, если животное плохо выполняет приказы «рулевого». Орудие иногда работает: скажем, слон неудобно, по мнению погонщика, остановится, и тогда получит укол и без возражений двинется дальше. Нам предстоит узнать, что, если слон не захочет подчиняться, он легко отберёт эту жалкую палку, сбросит погонщика, разнесёт всё вокруг и вприпрыжку убежит в нужном ему самому направлении. Но пока сытый и адекватный слон спокоен и грузно преодолевает несложные для него препятствия.

Мы видим, как в кустах что-то шевелится. Из ямы поднимается огромная бронзовая туша. Она с неудовольствием смотрит на Сантал Кали и неторопливо идёт в сторону. А мы за ней. Не отрывая взгляда от торчащего рога, который прячется за травой, деревьями, а потом появляется вновь. Нашли! Непальцы именуют зверя «райно», а по-нашему он зовётся носорогом.

Ночью в хижине горит керосиновая лампа. Электричество тоже есть, иначе как же действуют кондиционер и современный автоматический туалет? Но основной свет ночью отключают, чтобы создать атмосферу экзотики. Уже клонит в сон, однако лампу задувать не хочется, иначе уйдёт часть колорита. Я засыпаю и думаю, что завтра надо попробовать найти тигра. Смотритель парка обнадёживает, мол, обязательно встретим тигра – таким же образом, что и носорога. Проводник по дикой природе скрывает от нас, что носороги здесь почти домашние, что их подкармливают, что они не боятся людей и не прячутся от них. А тигр прячется! Казалось бы, чего ему бояться? Но инстинкт выполняет свою роль. Поэтому напрягаться в поисках тигра и доставлять ему беспокойство никто не станет: не хочется приключений на свою голову. Засыпаем.

Утром в небе жужжит металлическая «стрекоза», и на поляну возле входа в парк садится военный вертолёт. Из него спрыгивают на землю несколько мужчин, среди них молодой человек лет тридцати – чернявый подтянутый непалец в камуфляжной форме и погонах с большими звёздами. Скорее всего, это признак его высокого чина. Впрочем, здесь легко и запутаться: маленькие непальцы очень любят, чтобы на погонах у военных располагались знаки различия солидных размеров. Так что заметные издали звёзды присутствуют даже у младших офицеров, а у высших чинов и подавно.

Я всматриваюсь в лицо «генерала» – наверное, это генерал? – и замечаю что-то знакомое. Ба! Да это Дип! Неужели?! Я бодро направляюсь к нему, но путь внезапно преграждают два офицера со звёздами поменьше, но с большими ружьями. Вполне сознаю, что через одиннадцать лет после первой встречи Дип может меня не узнать, поэтому кричу-напоминаю: «Дип, хай, это я, Алекс, помнишь Итон и восемьдесят девятый год?» Генерал удивляется, оживляется и велит стражникам меня пропустить. Вряд ли у него тогда состоялось много встреч с незнакомыми русскими – возможно, наша встреча под Лондоном была единственной. Дип идёт навстречу, искренне и радостно обнимает меня. Я тоже рад. Дип берёт с места в карьер:

Ну что, Алекс, выпьем за встречу?

«Джек Дэниэлс»? Не откажусь.

Ха! Двойной «Джек Дэниэлс»!

Мы садимся в баре, спрятанном в беседке, стилизованной под укрытие испуганных туземцев, и беседуем. Дип живо интересуется событиями, свершившимися за эти годы в России. Таких событий, разумеется, много, они значительны, и я с жаром посвящаю принца в их содержание, делая акцент на революционной составляющей. Непал начала двухтысячных тоже «штормит», и Дип заинтересованно слушает.

Что касается меня, то про политическую жизнь Непала я информирован и задаю вопросы лишь для того, чтобы подтвердить и так известные мне вещи.

Ты стал главнокомандующим непальской армии и предводителем бесстрашных гурков?

О, ты не забыл?! Молодец! И я помню наш разговор. Без сомнений, стал!

Королю, принцу и их окружению удаётся ладить с революционерами?

Мы задавим их всех, как только они предпримут серьёзные действия по захвату власти. А пока… Ты, вероятно, наблюдал, как они, словно муравьи, толкаются на улицах и размахивают своими дурацкими плакатами?

Да, я видел демонстрантов. Меня особенно удивило, что вдобавок к хорошо известным нам профилям Маркса, Энгельса и Ленина на ваших плакатах изображён Мао Цзэдун.

Это глупые люди. Они, конечно, не читали Мао, но слышали про культурную революцию. Про неё они тоже не понимают и уверены лишь в том, что Мао прижал богатых, поделил их сокровища между простыми людьми и все стали жить хорошо. И хотят, чтобы и у нас свершилось подобное. Какое жестокое заблуждение! В Китае не было сокровищ – во всяком случае, в том виде, в котором люди себе это представляли, и в Непале нет. Если раздать богатства королевского двора, то народ лучше жить не станет…

Мне не очень хочется спорить, тем более что Дип, скорее всего, прав: это подтверждают мои собственные наблюдения жизни в стране. Стараюсь переменить тему:

Дип, с какой целью ты приехал сюда?

О! Я приехал в Читван, чтобы охотиться на слонов.

Насколько я информирован, охота на слонов в Непале запрещена…

Ну, знаешь ли, это большой вопрос. Запрет ввели в то время, когда слонов истребляли ради наживы. И в Непале, и в Индии слонов выбивали сотнями и тысячами в погоне за их бивнями. Конечно, это следовало остановить, и мы остановили. Теперь слоны в Непале находятся под охраной закона: за убийство животного грозит тюремный срок до пятнадцати лет. Однако власти могут принять решение о ликвидации животного, если по его вине погиб человек. Но это не единственный случай, когда нужна и важна охота. Слоны порой приносят вред, например, вытаптывая поля и поедая аграрные культуры. Их надо отпугнуть или проредить стадо. Я знаю, например, что у вас в России отстреливают лишних и вредных волков и медведей, а в Англии – лис. У нас тоже есть волки и лисы, но роль слонов гораздо более значима.

Смотри: вот лиса сошла с ума. И что произойдёт? Ничего нового не произойдет, она как душила кур и переносила заразу, так и будет это делать. А что она сможет совершить более опасного? Ничего. А если слон сойдёт с ума? Это равносильно стихийному бедствию, поскольку пострадают люди и строения.

И ты приехал в Читван, чтобы уничтожить сумасшедшего слона? Что же он такого натворил?

Ты совершенно зря шутишь. Первый опыт охоты на слонов, пока в качестве наблюдателя, у меня случился несколько лет назад: тогда слон за две недели убил одиннадцать жителей расположенных по соседству районов Непала. Так что «слон сошёл с ума» – это не гипербола.

А буквально на прошлой неделе в деревне Гарди поблизости от парка Читван животное забрело в дом, где жила пожилая супружеская пара, вытащило людей из постели и затоптало до смерти. Наблюдатели выяснили, что примерно три месяца назад этот же слон убил ещё двух человек. Это как назвать? Он не сошёл с ума? Специалисты выдвигают версию о том, что животное больно бешенством. Прямо сейчас идёт охота на слона-убийцу, к ней подключились военные.

Получается целая операция… Однако слон такой большой, разве его трудно обнаружить?

Он очень большой, но очень хитрый. Прекрасно прячется и может внезапно напасть на своих преследователей. Поэтому солдаты получили приказ стрелять на поражение при обнаружении опасного животного.

Итак, ты будешь героически убивать сумасшедшего слона?

Ха-ха! Этого только не хватало. Пусть с ним возятся солдаты. Я охотник, а не ассенизатор. В заповеднике можно без причинения вреда природе отстрелять за сезон десяток и вполне здоровых слонов. А мы добудем даже меньше. Ну, двух-трёх…

Я пожимаю плечами, поскольку эти оправдательные рассуждения убеждают меня только в том, что беднякам действительно не хватит королевских богатств. А вот слонов для охоты королевской семье вполне достаточно. У кого власть, тому всё дозволено. Как везде. Но что ж теперь, становиться в Непале защитником прав слона и человека на достойную жизнь? Да ладно… А Дип вдруг ошеломляет:

Слушай, поехали со мной на охоту!

Не испытываю от очередного «крутого» предложения никакого восторга, поскольку охота не является для меня привлекательным занятием. Никаких принципов при этом не исповедую: не нравится – и всё. Посмотреть, поснимать – другое дело. Так и говорю:

Знаешь, Дип, я по жизни не охотник.

Тебе неинтересны животные?

Животные мне очень интересны, я очень люблю наблюдать за представителями фауны. Но стрелять не хочу. Я не пацифист и не вегетарианец, просто не хочу.

Понял! Тогда сделаем так: я посоветую тебе, как лучше смотреть животных, и ты получишь от этого своё удовольствие. Компанию тебе составит Петрус. Ты должен помнить Петруса – он был тогда с нами в Итоне…

Да, я вспомнил голландца Петруса. Стрельба, пьянка, марихуана, таблетки.

Петрус не охотник?

Нет, не охотник. У него другие увлечения. Петрус, как и ты, любит смотреть на зверей. Вот вы и посмотрите вместе. Я порешаю свои вопросы, а через пару дней мы всё-таки вместе пойдём на охоту. Вы увидите слонов в живой природе, а я попытаюсь их подстрелить…

В последующие два дня, как говорят в социально ответственной рекламе, ни одно животное не пострадало. Сначала мы поближе познакомились с домашними слонами. Погонщики собрали нас и других посетителей парка, всего человек двадцать пять, на поляне, куда привели несколько слонов. Они послушно выполняли команды погонщиков: опускались поочерёдно на передние и задние ноги, затем отрывали одну пару ног от земли и стояли «на задних лапках»; легко ворочали брёвна, аккуратно брали у нас из рук бананы.

Потом начались более занятные трюки. Погонщик привязал к амуниции слона верёвку и предложил зрителям потянуть за неё и сдвинуть животное с места. Вызвалось человек пять, но силёнок у них не хватило. Погонщик пригласил ещё десяток – снова неудача! Да-а-а, вот это силища. И погонщик призвал к участию всех присутствующих мужчин. Надо заметить, что у них имелись с собой рюкзачки, внутри находились фляжечки, во фляжечках плескался кукри-ром. Разумно! Просто так сидеть и таращить глаза, пусть и на слонов, скучновато. Так что к моменту призыва посостязаться со слоном некоторая доза спиртного ушла по назначению, и уговаривать мужиков не пришлось – они расположились вдоль каната, ухватились за него и с боевыми возгласами, упираясь ногами в землю, стали понукать животное к движению.

Бедный слон покачнулся и медленно передвинул свои мощные ноги в сторону «бурлаков». Поляна наполнилась восторженными криками: «А! Не так-то он и силён!»

Но слон только притворился проигравшим. Погонщик совсем чуть-чуть ткнул его своим железным крюком, слон остановился и сделал не очень уверенный шаг назад. Толпа «тягачей» взревела и навалилась на канат. Слон дёрнул головой, пошевелил ушами и… спокойно пошёл в обратную сторону, волоча за собой на канате мгновением раньше ликующую, а теперь посрамлённую связку поддатых «гераклов»…

Опечаленные, некоторые из них решительно направились с поляны, бормоча по дороге: «Нас… обманули». Но многие представители сильного пола, а также все женщины остались, соблазнившись на новое предложение погонщика-дрессировщика: «Сейчас мы пойдём к реке купать слона, а слоны искупают нас». Конечно, мы ждали следующего подвоха, но слоновий сирдар сказал чистую правду. По его команде слон набирал в хобот воды и поочерёдно обливал восторженно визжащих дам и примкнувших к ним «бойцов»-джентльменов. Слон ложился на бок и прикидывался мёртвым, а мы залезали на него и, подобно охотникам, опускали большой палец вниз: вот какого зверя завалили! Фотографии получались что надо! Такая игра-охота понравилась нам гораздо больше огнестрельной.

На этом мирные приключения со слонами не закончились. Вечером к моему «вигваму» подъехал джип со служителем парка:

Пожалуйста, возьмите с собой какие-нибудь носильные вещи – ночью прохладно.

Зачем вещи? Какая прохлада? Я буду спать в своей избушке под одеялом!

Но мне сказали, что вы хотите посмотреть на диких слонов. Вот и поедем в джунгли с ними познакомиться. Не волнуйтесь: вас ожидает полный комфорт и безопасность, для вас приготовлены ланч-боксы и свежие постели…

В джунгли? Ночью? Знакомиться со слонами? Поедая ланч-бокс в чистой постели? Видно, опять какая-то «разводка». Ну ладно, была не была!

Мы и вправду заехали в джунгли, изрядно потряслись на еле заметной, вчерне расчищенной от природной флоры дороге на жёстком авто и остановились возле странного сооружения в виде трёхэтажной вышки. С третьего этажа весело махал Петрус. Выяснилось, что на двух этажах вышки оборудованы уютные комнаты: каждая с двумя кроватями, действительно застеленными чистым бельём и накрытыми марлевым балдахином, чтобы ночью не донимали мошки-комары. На первом этаже вышки находился туалет.

Итак, интрига частично разрешилась. Комфортная ночь в джунглях – что ж, это даже романтично. Но как мы увидим слонов, во сне, что ли?

Прочитав вопрос на моём лице, служитель пояснил, что вечером и рано утром происходят миграции животных в джунглях:

Смотрите, перед вами большая поляна. На неё в сумерках придут «по своим делам» разные звери, за которыми вы можете наблюдать с вышки. Пожалуйста, не спускайтесь на землю, это опасно! А на вышку звери никак не заберутся. Я сгрузил ваши ланч-боксы и воду, так что вы не останетесь голодными. Когда совсем стемнеет и звери разойдутся, спокойно ложитесь спать: в джунглях жизнь не прекращается и ночью, но вы всё равно ничего не увидите. В крайнем случае, если одолеет бессонница, пощёлкайте фонариком, и кто-нибудь обязательно прибежит или прилетит на свет. Но утром просыпайтесь пораньше и выходите на балкон вышки – случится самое интересное. Завтра в полдень я за вами приеду…

С этими словами служитель сел в джип и отчалил восвояси, оставив нас с Петрусом вдвоём. Впрочем, не совсем вдвоём: на втором этаже копошились парень с девушкой.

Н-да, в честь такого дела можно бы и выпить, – буркнул я по-русски. – Да в ланч-боксе ничего интересного нет…

Я не знаю русского языка, но понимаю, о чём ты думаешь, – отреагировал Петрус. – Не волнуйся, я всё подготовил!

Неужели «Джек Дэниэлс»?

Что, этот вискарь тебе не надоел? Если так, ты успеешь его насосаться, когда мы вновь встретимся с Дипом. А я приготовил тебе для дегустации традиционные непальские напитки…

С этими словами Петрус достал из рюкзачка несколько посудин и стал перечислять:

Вот это ты уже знаешь и дегустировал – «магазинный» кукри-ром. Ну, если захочешь, можешь попробовать снова. А в этой бутылке «ракши», или «арак», или попросту самогонка, которую не продают в магазинах, а производят «для дома, для семьи». У «ракши» довольно слабый и мягкий вкус, крепость градусов двадцать-тридцать, но вставляет она здорово. Есть также «аила» – тоже самогон, но бухло куда покрепче «ракши»; я даже не скажу, сколько градусов, но как хлебнёшь – почувствуешь. И «ракши», и «аилу» делают из пшена…

Тут внизу прорезалась молодая пара, выразившая желание познакомиться и пообщаться. Почему бы и нет? Ежи и Беата. Алекс и Петрус. Отлично! Мы переместились с третьего этажа на второй и выставили свой «арсенал». Ребята – они оказались поляками – тоже прихватили с собой кое-что: они принесли всего лишь пиво, но его поляки со своими обычными понтами попытались представить как сюрприз и вообще дар небес. Ну, какой в пиве дар небес?

За приятным разговором (все согласились «попробовать», да-да, «только попробовать», не больше, и кукри-ром, и ракши, и аилу; а пиво пошло на запивку) мы опустошили ёмкости почти до дна. Пили за природу, за Непал, за Польшу, Голландию и Россию; за всеобщее понимание и единение «вопреки политикам» – в общем, ничего эксклюзивного. Порядочно закосели, больше всех Ежи. А мы с Петрусом начали помаленьку подкатывать к симпатичной Беате. Затруднительно поделить её на троих – нет, на двоих, «косой» Ежи уже не в счёт, но кто, как говорится, не рискует… Беата, судя по всему, была не против риска. И тут, совсем некстати, напомнили о себе звери, хотя вечер неплохо складывался и без них. Сигналом стал резкий и громкий крик большой разноцветной птицы. Ах, эти пернатые!

Плюнуть на птицу и опять переключиться на ракши с аилой и Беатой мы уже не смогли, потому что вокруг – служитель не обманул – начался реальный звериный цирк. Птиц было не счесть, по поляне взад-вперёд сновали антилопы, а по деревьям скакали обезьяны. Одна обезьяна пристально смотрела на нас, и Петрус начал её дразнить. А обезьяна начала дразнить Петруса, строя морды и поворачиваясь задней частью тела. Петрус отвечал тем же. Потом обезьяна сменила тактику: её рожица приняла улыбчивое выражение, она стала чмокать губами и по-человечьи, взмахами лапы, подзывать Петруса: иди, мол, поближе, иди ко мне.

Зовёт? А что, и подойду! – бухой Петрус начал слезать с вышки. Поскольку хищников пока вблизи не замечалось, мы приготовились следовать за ним. Обезьяна продолжала призывные жесты, а Петрус продвигался к дереву. Когда он подошёл совсем близко, обезьяна изогнулась и пустила прямо в голландца мощную жёлтую струю. Мы попятились назад, сгибаясь пополам и плача от хохота. Обезьяна смеялась вместе с нами. Более того: орать и смеяться начали все находящиеся поблизости обезьяны. Невесело выглядел только мокрый Петрус. Однако и он, поддавшись общему настроению, присел на землю и захохотал: вот так провели! Не зря говорят, что обезьяны – умные и коварные.

Что дальше? Ясно, что: допили остатки алкоголя и разошлись по своим комнатам. Переодевшись и залезая под одеяло, Петрус достал смутно вспомнившуюся мне коробочку и предложил:

Может, по «колёсику»?

Я отказался. Часы показывали около двенадцати ночи. Мы завели их на три, чтобы не проспать обещанное «звериное» утро, и cтали отходить ко сну. Я развернул балдахин и закрыл глаза. Но через некоторое время – спал чутко, тут джунгли, мало ли что – почувствовал, что кто-то скребётся по марле балдахина. Я зажёг фонарик и увидел Петруса, который как-то странно водил руками и что-то бормотал. Я позвал его, Петрус не откликнулся, потом подошёл к стенке, противоположной от входа, и стал пытаться пройти сквозь неё. Может, перепутал спросонья, стена-то глухая? Я встал, вылез из койки и поинтересовался, не хочет ли Петрус в туалет? Тот закивал головой, и я повёл его вниз, на первый этаж вышки. Петрус явственно «плавал» в неизвестном пространстве, таблетка, что ли, действовала?

В туалет голландец заходить не стал, исполнил малую нужду прямо с крыльца, сел на пол и продолжал бормотать невнятные слова себе под нос. Мне очень хотелось спать, но как бросить спутника? Уйдёт, чего доброго, в лес, а там и вправду какой-нибудь сумасшедший слон… Так мы и сидели: он бормотал, я дремал. Между тем потихоньку начало светать. Не понимая, сон это или явь, я увидел стоящих на поляне трёх райно – носорогов. Просто стоящих и не шевелящихся. Петрус тоже увидел и сказал: «Фантастика!» Вышел за ограждение вышки и направился к райно. Меня, сонного и с невыветренным хмелем в голове, охватило какое-то «фиолетовое» отношению к происходящему, и я двинулся за ним. Мы подошли близко к носорогам и, не делая лишних движений, наблюдали за ними. А носороги – за нами.

Потом захрустели ветки – тихо, еле слышно, звуки лишь обозначали движение чего-то мощного – и на поляну вышел дикий слон. Он встал невдалеке от райно. Иногда поднимал хобот и громко шипел. Может, он так прочищает лёгкие? Или выражает своё неудовольствие нашим присутствием? Мне в голову полезли дурацкие загадки из детства: кто сильнее, слон или носорог? Дурацкие потому, что никто не сильнее. Ну как носорог победит слона? Забодает рогом? Ага, а у того бивни подлиннее рога райно и, наверное, не менее острые. А слон носорога? Зацепит хоботом? Попробуй-ка зацепи такую тушу.

Птицы начали просыпаться и покрикивать, обезьяны зашевелились на деревьях. Лёгкий приятный утренний туманчик постепенно рассасывался. Звери неподвижно стояли, Петрус бормотал, я смотрел и разгадывал загадки. Потом райно, как по команде, построились в цепочку и ушли. Покинул поляну и слон. Мы подумывали прилечь, но тут выползли из своей «норки» помятые поляки. Мы начали их подтрунивать, что, мол, вот, проспали звериное утро. И, не сговариваясь, начали плести небылицы о том, что животный мир в отсутствие Ежи и Беаты выделывал. Те с сожалением покачивали головами.

В полдень, как и планировалось, пришла машина, мы забрались в кузов и всю дорогу клевали носом. В лагере позавтракали и, под сочное мясо-барбекю с рисом и овощным рагу, с удовольствием приняли по стаканчику вискаря со льдом и колой. Петрус, судя по всему, оклемался от погружающих в альтернативную действительность препаратов и вёл себя интеллигентно. Мы раскланялись и пожелали друг другу хорошего дня, я заперся в хижине и остаток светлого времени, а затем и тёмного проспал. Во сне Петрус впаривал мне свои «угощения»:

Почему ты отказываешься от «травки», тебя наверняка в детстве старшие ребята обучали курить. Разве в вашей стране не так подростки передают друг другу ценный опыт?

В нашей стране так, но они учили меня курить не «травку», а обыкновенные папиросы. Ты, видно, и не слышал о папиросах? «Беломорканал», а?

Не слышал. И предлагали попробовать «колёсики», верно?

Пить учили. Но не «колёсики», а водку. А таблетки давали родители. От простуды. Вот я с тех пор и курю. Не папиросы – сигареты, но в них тоже обычный табак. И пью «всё, что горит»: водку, виски, джин. Ну и самогонку всякую – вот теперь ракши, аилу. А таблетки нет, таблетки разве что от простуды…

Меня разбудил настойчивый стук в закрытые ставни. Это приехал Дип. На охоту? Да! Сердце забилось, пульс подскочил, а в голове зазвучала песня «Любэ»:

 

Охота, брат, охота, брат, охота,

Охота, брат, охота на охоту,

Да в дальнюю стороночку

Неси свою двухстволочку,

Охота, брат, охота, брат, охота…

 

Мы вновь загрузились в джип и поехали в джунгли: Дип как главный победитель слонов, я и Петрус в качестве наблюдателей и два человека, которых называют «пиэйч», от «professional hunter» – профессиональный охотник. Дип сказал, что они имеют большой опыт охоты здесь, в Индии и в Африке, на счету каждого не менее тысячи слонов. Машина привезла нас в хижину, на этот раз одноэтажную, где мы стали одеваться в прочную камуфляжную одежду и снаряжаться – ружьями, патронами, ножами, питьём. От ружей мы с Петрусом отказывались, но Дип настоял: «на всякий случай», и мы вооружились. Пока готовились, а потом шли в поисках слоновьих следов, Дип негромко рассказывал:

Любая охота на слона – это опасность. Слон наверняка будет не один, а в стаде или хотя бы в группе из нескольких особей. Лучше всего отсечь слона, но это далеко не всегда получается. После выстрела среди слонов возникает паника, и куда они побегут, не знает никто. Возможно, выбранный тобой слон получит ранение. Тогда берегись! А если и убит, то не исключено, что другой серый «каток» понесётся прямо на тебя. Ты будешь раздавлен, а слон в горячке даже не обратит на это внимания.

Слон может атаковать и до выстрела: в этом случае он действует в интересах защиты своего потомства. А раненый слон, или даже самка убитого слона - они хотят отомстить. Однажды после того, как я добыл слона-самца, меня и группу сопровождения внезапно атаковала слониха. Мы чётко видели упавшего слона, испытывали счастье, расслабились и обсуждали победу. Вдруг буквально из ниоткуда выскочила и понеслась на нас эта махина. Слава богу, мои пиэйч сумели произвести несколько выстрелов, и слониха упала в пяти метрах от нас.

В другой раз я охотился вообще не на слона, а на косулю. Мы приглядели одного приличного самца из «засидки», расположенной рядом с водопоем. Я задумал подстрелить его в момент, когда козёл проходит расстояние от зарослей до водопоя – это несколько десятков метров. «Засидка» представляла собой шалашик из веток и травы, который лишь прятал охотников, но никак не защищал их.

Но когда мы сидели в укрытии, на водопой вышло стадо слонов. Глядим: прямо в направлении шалаша к воде резво бежит маленький, наверное, недавно родившийся слонёнок. Мы знаем, что его обязательно опекает мать. И она действительно побежала за детёнышем! Пронеслась буквально в трёх метрах от нашего укрытия! Если бы самка с огромными бивнями почувствовала запах человека, то наверняка разнесла бы «засидку». Ветер, на счастье, дул в другую сторону, и трагедии не произошло. Но страху мы натерпелись порядочно.

Слоны могут и сами, не дожидаясь приглашения, прийти к вам в гости. Вы обратили внимание, что хижина, в которой мы готовились к охоте, неплохо укреплена. Слон, конечно, при желании сможет её повредить, но не разрушить. А раньше здесь стояли домики попроще. И вот однажды ночью к ним пожаловали сразу несколько слонов. Один из самцов стал тереться о хижину, а потом начал специально её раскачивать. В домике в тот момент находился я. Не скажу, что испытал приятные ощущения…

Тут мы увидели слоновьи следы. Сразу подступило волнение, которое заметно переживали и Дип, и оба пиэйча. Говорят, что чувство взволнованности охватывает охотника независимо от того, сколько лет он отдал своему ремеслу или увлечению. При одном виде огромных отпечатков сердце начинает биться чаще и холодок пробегает по коже. Впереди намечается борьба с непредсказуемым результатом, а это всегда возбуждает. Дип сразу же замолчал и, приложив палец к губам, велел прекратить разговоры и нам. С одним из пиэйчев он, максимально аккуратно, проходил несколько десятков метров через траву и кустарники, присматривался, а потом подзывал нас.

Здесь важно заметить, что местный ландшафт не похож ни на дебри Латинской Америки, ни на сибирскую тайгу, где идти надо, прорубаясь сквозь заросли, что, естественно, сопровождается неизбежным громким звуком. В Читване не было бурелома, поэтому через джунгли непальского образца мы продвигались сравнительно бесшумно.

И вот послышался отчётливый треск. Дип жестами указал направление, откуда он раздавался, и мы сквозь заросли увидели несколько слонов, которые обламывали и поедали ветки. Потихоньку, на значительном расстоянии от Дипа, мы пошли в направлении треска, но едва сделали несколько шагов, как второй пиэйч, всегда находившийся рядом с нами, остановил меня с Петрусом и поднял палец вверх. Мы услышали странный звук, а потом, снова с помощью охотника, сумели разглядеть среди деревьев лежащую на боку тушу. Слон спал и… громко храпел.

Дип отчаянно замахал руками, показывая, чтобы мы уходили. Пиэйч отвёл нас на значительное расстояние, и мы укрылись среди больших и густо стоящих деревьев. Дип с пиэйчем едва различались среди растительности, то пропадая в кустарниках, то появляясь вновь, потом исчезли совсем. Мы просидели, наверное, час или больше, скучая и нехотя слушая рассказы бывалого пиэйча. Но что занятного в слоновьей охоте? «Бескровная» ночь куда интереснее…

Раздались выстрелы – один, другой, несколько подряд. Даже издалека вслед за выстрелами стал слышен шум ломающихся деревьев. Звуки отдалялись, потом смолкли вовсе. Прошло не меньше часа. Что же там происходит? Наконец появился Дип, за ним пиэйч, они движутся к нам. Ох, лицо у Дипа залито кровью! В ответ на наши вопросы он машет рукой и говорит: «Потом, потом…» Мы возвращаемся к хижине.

Войдя в неё, Дип начинает не с подробностей, а с «Джек Дэниэлса». Плескает на платок, протирает им лицо. Серьёзной раны нет, но кожа на щеке и на лбу рассечена, а глаз покраснел и заплыл, хорошо хоть – цел и видит. «Надо перекусить», – говорит Дип, и мы приступаем к походной трапезе – лепёшки, мясо, овощи; молча выпиваем под это дело по две-три «охотничьих» стопки, и принц наконец посвящает нас в детали происшедшего.

Я, как и вы, увидел спящего слона. Знаю, что слон, даже если спит, заслышав посторонние звуки или запахи, может вскочить на ноги в мгновение ока. Поэтому следовало тихо подойти к нему с подветренной стороны. К тому же с места, где я стоял, виднелся только бок зверя, а не передняя часть, что было бы предпочтительнее. Требовалось сделать длинную петлю через кустарник, чтобы выстрелить слону в уязвимое место. Я медленно продвигался сквозь густые заросли, пытаясь шагать по возможности тихо. Смотрел преимущественно себе под ноги и ничего другого вокруг временами не слышал и не видел.

Внезапно стена кустарника будто отделилась от земли и повалилась на меня. Я мгновенно поднял глаза, и в этот момент падающее дерево, к счастью небольшое, ударило в лицо, задев правый глаз. Наполовину ослеплённый, страдая от страшной боли, я тем не менее увидел тянувшуюся ко мне через кусты змеевидную серую кишку – хобот: слон хотел схватить меня. Я даже не понял, был ли это тот спящий слон или другой: он бросился на меня столь быстро и бесшумно, что я не сразу сумел сообразить, в чём дело.

У меня не было возможности тщательно прицелиться. Кое-как направив дуло на хобот, я нажал спуск и выстрелил. Отдача ружья калибра 500 чуть не вывихнула большой палец. Почти одновременно со мной, и тоже в хобот, выпустил пулю пиэйч. Слон заревел, повернулся и дал дёру. Я несомненно попал в него, причём с настолько близкого расстояния, что кровь из слоновьего хобота залила оба ствола и обрызгала мне куртку. Вот, смотрите – они и сейчас в крови.

Вообще мне повезло, потому что раненые слоны часто убивают охотника. Они делают это разными способами: некоторые топчут его, иные подхватывают охотника хоботом и натягивают на клыки. Бывает и так: слон убивает человека, размозжив ему голову одним ударом хобота…

Раненого слона упускать нельзя! Он наполнен болью, обидой и натворит много бед! Я сел и занялся своим заплывшим глазом – он почти ничего не видел. Но второй-то глаз остался невредим. Когда боль несколько утихла, мы с пиэйчем пошли по следу животного. Но слон оказался быстрее и хитрее нас: мы потеряли его из виду, бросили преследование и вот вернулись к вам. Однако завтра охоту продолжим – теперь это уже не развлечение, а необходимость…

Коротая вечер за бутылкой виски, Дип размяк и посвятил нас в некоторые дополнительные подробности слоновьей охоты:

Кожа слона является одной из самых прочных кож в мире. У слонов, носорогов и бегемотов она очень толста и плотна. К тому же поверхность туловища слонов чрезвычайно морщиниста, а складки на коже делают её к тому же бугристой. Понятно, что такой «ландшафт» не всегда пробивает даже крупная пуля, выпущенная из специального охотничьего ружья. Не случайно нарезные ружья для охоты на крупного зверя имеют огромный калибр – 500, как у меня, или даже 600. Пули этих калибров весят 800–900 гранов и бьют с силой около четырёх тонн…

Прерву рассказ Дипа для некоторых уточнений. Не будучи уверенным, знает ли принц привычные мне измерения в миллиметрах, я не стал и спрашивать, а разобрался позже. И выяснил, что диаметр пули у ружья 500-го калибра составляет 12,7 миллиметра, а вес 800–900 гранов равнозначен 50–60 граммам. Действительно «на слона», с учетом того, что диаметр классической и сильно убойной пули «старого» автомата Калашникова составляет 7,62 миллиметра. Оружие и пули 500-го калибра опасны не только для зверя, но и для стрелка. Не зря принц жаловался выше, что чуть не вывихнул палец. А уж о плечевой отдаче и говорить не приходится: охотника ощутимо отбрасывает назад. Между тем Дип продолжал:

– …Отсюда самый эффективный выстрел – когда попадаешь слону в лоб. Но даже в этом случае пуля не обязательно убьёт слона: нужно угодить не просто в лобовую кость, а в определённую точку между глаз, чтобы пуля прошла в мозг и вызвала мгновенную смерть. Правда, и без попадания в мозг посланная в лоб пуля с высокой вероятностью отбросит слона в сидячее положение. После этого со слоном можно покончить выстрелом из второго ствола.

Помимо лба, у слона есть и другие уязвимые места. Охотники, промышлявшие в давние времена слоновой костью, предпочитали стрелять в ушные отверстия или же немного впереди этих отверстий. Верным местом считается и сердце, хотя угодить туда чрезвычайно трудно. При попадании в сердце зверь падает, не пробежав и ста ярдов…

Рано утром Дип и оба пиэйча покинули хижину, чтобы найти раненого слона. О том, чтобы взять нас собой, и речь не шла. Собирались в молчании: было не до разговоров, не до шуток и не до выпивки. Мы проводили тройку охотников, пожелав им удачи, а сами сидели внутри или бродили вокруг хижины, не удаляясь от неё больше чем на десять шагов; подспудно казалось, что раненый слон придёт именно к нам и за всё отомстит.

Охотники вернулись во второй половине дня. Они выглядели серьёзными и сосредоточенными, но не могли скрыть удовлетворения от того, что свою задачу выполнили. Мы дождались, когда Дип, выпив виски, расслабился и приступил к рассказу. Тон речи принца на этот раз не походил на похвальбу:

Меня редко посещают мысли о смерти, но нынешним утром посетили. Где-то в кустарнике в засаде находится раненый слон. Я зримо представлял его: слон неподвижен, хобот поднят, чтобы лучше внюхаться в воздух, а уши оттопырены, чтобы уловить малейший звук. Стоящий неподвижно зверь имеет преимущество перед охотником, который к нему подкрадывается. Животное ожидает, отдыхая и готовясь к нападению. Слон, вероятнее всего, быстрее узнает, где охотник: он в природе хозяин, а охотник – гость. Пусть вас не смущают большие размеры слона: только кажется, что он виден издалека. Слон прекрасно подлаживается под растительность, сливается с ней и часто не заметен и с нескольких метров. Так вышло и на этот раз.

В джунглях много птиц, по деревьям бегают обезьяны, а по кустарникам шныряют мелкие млекопитающие. Это очевидно, как и то, что все они шумят, а в совокупности издают громкий и непрерывный звук. Но очень важно знать, что по мере приближения к слону звуки затихают. Так же светит солнце, так же свистит ветер, но лес погружается в молчание. Становится страшновато, когда слышишь только собственное дыхание и хлюпанье грязи под ногами.

Наверное, мы увидели друг друга одновременно. Слон стоял совсем близко и глядел прямо на нас. Он прятался и караулил охотников в засаде, а теперь готовился броситься на стрелков или, наоборот, в сторону от них, и мы не знали, сколько секунд осталось в запасе. Ситуацию осложняло то, что слон устроился в густых зарослях кустарника, и я не видел, куда можно выстрелить, чтобы убить его наповал. Как поступить дальше? Мы смотрели друг на друга, и каждый ждал, чтобы другой сделал первый шаг. Я думаю, что самая напряжённая схватка происходила именно в этот момент – кто кого правильно оценит, пересмотрит, перехитрит.

Вдруг что-то щёлкнуло вверху: то ли с ветки на ветку прыгнула обезьяна, то ли взлетела птица. Я испугался и резко дёрнул туловищем. Это положило конец стоянию: слон бросился на меня. Он прижал уши, чтобы легче продираться сквозь кусты, а хобот свернул на груди. В таком положении зверь способен хоботом нанести удар в любую точку, чтобы сбить человека с ног. Слон издавал крик, от которого кровь застывала в жилах.

Я вскинул ружьё и выстрелил вслепую, направив дуло между маленькими, налитыми кровью глазками. Попал! Удар пули отбросил слона назад. Прежде чем зверь пришёл в себя, пиэйч успел подбежать к нему и выстрелил в ухо из 600-го калибра. Тяжёлая пуля, выпущенная практически в упор и не цепляющаяся за толстую кожу животного, раздробила слону череп. Слон «потух», завалился на бок и замер…