Журнальный мир

Лошадь умирала. Ее ноздри судорожно втягивали воздух, ребра под кожей перекатывались волнами. Грива, слипшаяся от грязи, падала на морду и скрывала вращающиеся в агонии глазные яблоки. Копыта по инерции еще изредка молотили воздух, перемешивая талую воду с болотной жижей. Полозья саней, из которых выпрягли умирающую лошадь, медленно оседали в грязь, и было непонятно, как животное тащило их все это время.

Начавшееся в суровые морозы наступление затянулось, потом провалилось, потом обернулось катастрофой и окружением. Ростепель заставила оказавшихся в «мешке» солдат выбираться из этого ада Волховских болот в валенках и тяжелых зимних полушубках. Снабжение с «Большой землей» практически прекратилось, и окруженцы страдали от жестокой нехватки продовольствия и боеприпасов. Даже самые бодрые и неутомимые нередко впадали в отчаяние, но все же продолжали упорно стремиться в сторону восхода солнца, помня, что они вышли оттуда и там еще остался непокоренный врагом кусок родины. Страдая от атак и налетов неприятеля, от ран, которые некому было лечить, от голода, который некому было утолить, они штурмовали позиции противника, находя успокоение от всех злосчастий этой трижды проклятой, никому не нужной жизни под пулеметным дождем врага.

В санях лежали трое. Каждый со своей жизнью, своей судьбой и своей раной. А ездовой, стоя подле саней, боролся с острым соблазном не поддаться душевной слабости. Он знал двоих. Они были из его роты. Вот сверстник его – Колычев, сын героя революции, погибшего на фронтах гражданской войны. Он никогда не видел своего отца, так как мать родила его, когда того уже убили. Колычев – неплохой малый, добрый и отзывчивый, но городской и ко многим тяготам походной жизни не приспособленный. Особенно тяжело ему давалось ходить на морозе в туалет. Теперь ему вообще ходить не скоро придется, тяжелый осколок от бомбы раздробил парню левую ступню. А подбородка у него, казалось, не существовало, нижняя челюсть плавно перетекала в шею. От этого вид он имел весьма непривлекательный.

Второй – пожилой, почти уже старик, а после нынешней заварухи и раны вовсе выглядевший скверно, лесоруб из Вятского края, Трегубов. Вроде бы он воевал еще на той, первой, войне с немцами. Вчера через тело его прошли три пули, но держится старик молодцом, не скулит, в отличие от Колычева, лишь печально смотрит из-под резко обозначенных надбровных дуг, да, покашляв, сплевывает розовую пену, зачастую попадая себе на шинель.

Третий же был из другого батальона, но о нем ходили легенды на весь полк. Говорили, что у него хранится на шнурке порядка двух десятков именных немецких жетонов. Подобно тому, как некогда краснокожие индейцы снимали скальпы с поверженных ими врагов, этот снимал с немцев армейские жетоны. Знающие люди утверждали, что это лишь жетоны тех, кого он убил в рукопашной, да и то далеко не все – не каждый раз удается отыскать под формой немца заветный трофей, особенно в пылу боя. Еще одна легенда была связана с отсутствием у него шести зубов в левой части рта. Согласно общепринятой полковой версии, в сорок первом, выходя из окружения под Вязьмой, он выносил с собой раненого друга, а когда получил по пуле в обе руки, то несколько километров тащил товарища, вцепившись зубами в его воротник. После того зубы, как видно, расшатались и выпали. На вид ему было немногим за тридцать. Лежа на спине, он задрал заросший светлой щетиной подбородок к небу, уставившись пустым взором в одну точку. Под его забинтованной грудью угадывались бугры твердых мышц. Фамилия солдата была Долгих.

«Как же мне быть?» – думал ездовой, глядя на умирающую лошадь и медленно тонущие в болоте сани.

В небе противно загудело, и Долгих приподнял голову, шаря глазами по облакам. Заметив «раму», он молча махнул ездовому, указывая на могучую ель, под ветвями которой тот должен был укрыться. Секунду поколебавшись, ездовой бросился под надежное укрытие елового лапника. «Рама» медленно плыла в вышине. Из брюха ее вылетел ворох бумажек. Шелестящее облако опустилось на болото, и несколько листков упало на раненых.

– Эй, Борзухин! – позвал ездового Колычев. – Вылезай. Это их агитка. Стрелять не будут.

Борзухин выбрался из-под ели. Колычев изучал несколько листовок. Трегубов скосил на него взгляд и тихо сказал:

– Лучше б табачку скинули, а то бумажек этих уже чертова прорва…

– Чего там нового сегодня? – поинтересовался Борзухин.

Колычев протянул ему листовку. На ней немецкий повар, в фартуке и с поварешкой в руке, зазывал: «Русские солдаты! Обед готов и давно ждет вас!»

– Ишь, как грамотно в плен приглашают! – прокомментировал листовку Борзухин.

– А ты про это меньше думай! – сердито отозвался Долгих.

– Да я про это вообще не думаю, – стал оправдываться ездовой. Немного выждав, он добавил: – Я вот решил на разведку сходить.

– Ходят на хрен. А идут в разведку, – все также сердито перебил его Долгих.

– Схожу вот, – не обиделся на него Борзухин. – Может, встречу кого из нашего батальона, помочь попрошу.

Трегубов и Долгих молчали, и только в глазах Колычева засветились признаки туманной надежды. Жажда жизни заслоняла в нем здравый смысл, настырно бубнивший: кому вы нужны в этом кишащем смертью лесу?

Борзухин специально не пошел на восток, демонстративно. Он не хотел, чтобы они подумали, будто он бросил их и спасается сам. Борзухин пошел туда, откуда они выехали сегодня утром. Где-то слева отдаленно грохнул одиночный орудийный выстрел. Похоже, очередная советская группа пошла на прорыв. Бой шел далеко, выстрелов стрелкового оружия было не слыхать. В небе над головой что-то зачихало, забулькало. Тихоходный советский биплан прошелестел над еловыми макушками, скрываясь за стеной деревьев. Взрыва не последовало. Борзухин заторопился вперед, зная, что бипланы выполняют миссию доставки продуктов для окруженной армии. Когда он прибежал к месту падения «кукурузника», машина уже была облеплена солдатами. Биплан застрял меж стволами деревьев, зацепившись крыльями за толстые ветки. Солдаты с руганью и проклятиями карабкались по стволам и сучьям, некоторые уже влезли на фюзеляж и выбрасывали из самолета мешки с едой. Невдалеке от биплана на земле растянулся пилот. По выбившейся из-под кожаного шлема длинной челке нетрудно было установить, что это девушка.

– Гнатюк! – крикнул один солдат, проворно потрошивший мешок финкой, другому. – Погляди, жива она там?

– Чего глядеть-то, – отозвался дистрофичного вида солдат, распихивая по карманам шинели сухари. – Мертвая, поди.

– Тогда револьвер ее захвати, – продолжал первый, – и планшетку.

– Братки, поделитесь, – подскочил с вытянутой ладонью к ним Борзухин.

– Чем делиться-то? Чем? – завопил на него дистрофик. – Сами с голодухи помираем!

– Да вот же у вас…

– Чеши отсюда, парень, – влез между ними солдат, потрошивший до этого мешок, и пихнул Борзухина в спину, успев, однако, вложить в его ладонь сухарь и кубик рафинада.

Борзухин набросился на еду, а солдаты, вычистив самолет, скрылись за деревьями. Проглотив пищу, ездовой ощутил прилив еще большего голода, раздраженного этими крохами. Обхватив себя рукой поперек живота, Борзухин брел по лесу, как в бреду. То тут, то там он натыкался на трупы, вытянутые в струну или согнутые дугой, застывшие в корчах или свернувшиеся в позу эмбриона. Борзухин огляделся. Это был явно чей-то санбат. В палатках поместилось не более полусотни бойцов. Остальных складывали под деревьями на землю, а в лучшем варианте на носилках. В беспамятстве Борзухин шарил по карманам и вещевым мешкам трупов. В одном солдатском сидоре обозначился цилиндрический контур. Нервно развязав узел сидора, ездовой выхватил из него жестянку мясных консервов. Из глотки Борзухина вырвался обрадованно-жалостливый вскрик. Банка в середине была насквозь пробита пулей. Вцепившись в пулевое отверстие зубами, он стал рвать банку и тут же почувствовал, как они с треском крошатся. Изранив губы и пальцы об острые края жестянки, Борзухин торопливо доставал из нее застывшие куски жирной тушенки и поедал их вместе с собственной кровью. Когда консервы были съедены, а со стенок банки тщательно собран пальцем весь жир, солдат заметил, что туманная пелена в глазах растворилась, и резь в животе поутихла.

– Оставь трошки, браток, – услышал Борзухин за спиной.

На ездового с санитарных носилок глядели заполненные до краев печалью мутные глаза. Борзухину показалось, что это ему мнится, но труп, только что обобранный им, на самом деле слабо шевелил почерневшими мертвыми пальцами и жалобно водил зрачками. Отбросив пустую банку, Борзухин с протяжным воплем бросился напролом через ельник. «Как же так? Жив ли он был на самом деле или это у меня галлюцинация с голоду? Может, вернуться за ним? Что толку помогать тем троим, если этого оставил? Ах, да всем ведь все одно не поможешь! Прости, браток, за тушенку… тебя она не спасла бы, а я, глядишь, еще выдюжу…»

До слуха Борзухина донесся неопределенный гул. Полагая, что галлюцинация из видимой перешла в слуховую, ездовой помотал головой. Гул сменился каким-то свистом, больше всего походящим на свист ветра в печной трубе. Идя на эти звуки, Борзухин снова встретил русских солдат. Несколько человек их стояло над трупом офицера с капитанскими петлицами. Рядом была вырыта неглубокая могила, на дне которой виднелась мутная вода. Перед могилой на коленях сидел боец с лицом коренного жителя Сибири. Это его глотка извергала непонятные звуки. Закрыв узкие щелки глаз, якут, а может, тунгус, раскачивался в такт национальной песне.

– Чего это? – спросил Борзухин у солдат.

– Комроты нашего отпевает, – ответили ему.

– А почему он? – не понимал Борзухин.

– Да среди нас никто молитвы не знает, вот Айхал и решил по-своему проводить.

– Так, может, и не надо отпевать? – не унимался ездовой. – Капитан-то партийный был?

Ему ничего не ответили. Сибирский житель тем временем достал из-за пазухи деревянного божка величиной с указательный палец и, держа его перед губами, стал что-то нашептывать. Затем сделал знак своим товарищам и те опустили тело офицера на дно водянистой ямы. А якут (или эвенк?), округлив губы, снова наполнил окрестность звуком завывающего ветра в печной трубе.

К вечеру Борзухин вернулся на болото. Сани, за то время, пока он бродил по лесу, еще глубже провалились в жижу, а над трупом лошади склонилось несколько спин в солдатских шинелях. Незнакомые бойцы, не ободрав с лошади шкуры, резали тушу ножами и рубили пехотными лопатками. Другие тащили сухие ветки и мох, поджигали трут и правили костерок. Некоторое время Борзухин молча смотрел на них, затем произнес:

– Дохлятина ведь…

– Жрать охота! – коротко бросил один из солдат.

Насаживая куски конины на граненые кончики штыков от трехлинеек, они толпились у огня и, не дождавшись, пока мясо прожарится, рвали зубами едва подрумянившиеся мышцы мертвой лошади. Понимая всю безнадежность своего вопроса, Борзухин все же сказал:

– Может, раненых мне поможете донести?..

– Куда?

– Ну, до линии фронта.

– А где она, линия эта? Ты знаешь?

– Ходим з намы, хлопец, – сказал солдат с длинными усами. – Глядышь, оно ладнише буде. Ранетых все равно в пазуху не поскладаешь.

Ездовой не смотрел на сани, где лежали его однополчане, ему было стыдно за слова, сказанные при них этим усачом. Но еще больше ему было стыдно за свои мысли. С какой радостью он бы присоединился к этим незнакомым бойцам и ушел вместе с ними.

– Борзухин! – раздалось от саней. По голосу это вроде бы был Долгих. Ездовой неторопливо подошел к раненым, блуждая взглядом то по сторонам, то у себя под ногами.

– Иди с ними. На нас не смотри. Я все равно уж не жилец. Да и остальные, – коротко бросал Долгих.

– Ступай, сынок, – вставил Трегубов. – Вот возьми только, если дойдешь вдруг, адресок здесь, напиши старухе моей.

Борзухин взял из рук Трегубова бережно завернутую в тряпицу красноармей¬скую книжку и с нею несколько солдатских треугольников. Еще Трегубов полез в карман шинели и достал из него значок «Отличный артиллерист».

– Вот и его, если сможешь, передай. Детям в память. С той войны-то у меня «Егорий» с медалькой дома остались, а на этой вот только успел значок заработать.

Колычев ничего не говорил. Он с головой укрылся шинелью и, кажется, тихо плакал под нею. Борзухин хотел было сказать что-нибудь ободряющее для солдат или оправдательное для себя, но так и не сказал.

Над болотом опускались весенние сумерки. Солдаты торопливо доедали свою пищу, на ходу распихивали сырую конину по карманам и цепочкой утекали в лес. Борзухин пристроился в хвост колонны. Навскидку в ней было не больше десятка человек.

Когда спины последних солдат скрылись за елками, Трегубов сказал:

– Не хнычь, парень. Что ж, если нам пропадать, так и ездового с собой тащить? Не дело это.

Колычев показал из-под шинели свое некрасивое, заплаканное лицо.

– Борзухин вернется, – сказал он слабым голосом. – Вот увидите…

– Да что толку-то? – возразил ему Долгих. – К утру нас болото сожрет. Видишь, как сани садятся?

– Да, в болоте неприятно гибнуть, – подал голос Трегубов. – Вот я слышал, какая смерть есть сладкая. Говорят, когда замерзает человек, дюже спать охота. Вот так заснул бы – и на небесах. Красота.

– Смерти сладкой не бывает, – мрачно заметил Долгих. – Она, падла, всегда горькая…

Борзухин тем временем вышел с другими солдатами к околице какой-то деревни. Тишина вокруг нее и темень в окнах изб заставила солдат предположить, что население деревню покинуло, и она никем не занята. После недолгого совещания решили: не разделяясь, пойти в крайнюю избу и заночевать. Без лишнего шума бойцы пробрались через огород к дому. Постояв немного у порога и не заметив ничего подозрительного, солдат с длинными усами подошел к двери и подергал ее. Дверь оказалась незапертой. В избу прошел усач, за ним еще двое, за ними Борзухин. В доме было непроглядно темно, однако пахло человеческим теплом и несвежими портянками. Кто-то из солдат наступил на пустое жестяное ведро, и оно отчаянно зазвенело. Из соседней комнаты раздалось недовольное сонное бормотание:

– Was zur H lle? Seien Sie weg! Hier, ohne dass Sie wenig Platz1…

На секунду в доме повисла мертвая тишина, но тут кто-то из спутников Борзухина демонстративно громко произнес:

– Jungs! Dieses Haus bereits belegt ist, gehen wir schauen f r mich die andere Nacht2.

И тут же принялся выталкивать замешкавшихся и растерянных товарищей вон из избы. На улице среди солдат уже ходил тревожный шепот: «Немцы! В избе немцы! В деревне немцы!».

– Русанов, ты откуда так немецкий знаешь? – спросил кто-то.

– Воронежская гимназия, – ответил солдат. – Не думал, что когда-нибудь язык мне жизнь спасет. Спасибо «царю-батюшке» за образование…

– Деревню надо обойти! К черту деревню! В лесу спокойнее! – послышались голоса в отряде.

Борзухин хотел было последовать за солдатами, рванувшими через огород опять к лесу, но в сарае раздался какой-то шум, привлекший его внимание. То фырчала лошадь. Борзухин мгновенно покрылся горячей испариной. Увести коней из-под самого носа у фашистов – дерзновенный план. Дрожащими руками ездовой открыл в сарае створку ворот. Во тьме едва угадывались очертания предметов. Лошадей здесь было несколько. Нащупав руками шею ближнего коня, Борзухин гладил ее некоторое время, приговаривая:

– Не бойся, не бойся, я свой. Ты, небось, сам-то русский? Из советского колхоза забранный. Али из семьи крестьянской. Не бойся, Мальчик, не бойся.

Чиркнув спичкой, ездовой заметил висящую на столбе сбрую. Седел почему-то нигде не было. В спешке взнуздав двух коней, Борзухин торопливо вывел их на улицу, затем влез на неоседланную спину одного из них, и пустил его шагом к лесу. Когда ветви первых деревьев скрыли его от деревни, ездовой облегченно вздохнул. Колющие холодом апрельские звезды освещали ему путь. То тут, то там мелькали белизной в темноте стволы молодых осинок и тополей. Видать здесь прошел не один десяток оголодавших бойцов. Кора с деревьев была содрана на высоту человеческого роста, и, казалось, деревья стыдливо прятали свои оголенные тельца за еловым лапником.

«Вот Колычев обрадуется! Уже и не ждут меня в этой трясине увидеть. Только не помер бы никто», – размышлял ездовой дорогою.

В темноте сани с ранеными было не так-то просто и отыскать. Борзухин принялся выкрикивать фамилии бойцов. Не сразу до него донесся отчаянно-радостный отклик Колычева. Саней под ранеными не оказалось, они полностью скрылись в трясине, а Долгих с Колычевым, опершись на локти, держали голову Трегубова над жижей, чтобы тот не захлебнулся. Борзухин продел уздечку одной из лошадей в свой солдатский ремень, понимая, что конь в случае чего поможет ему выбраться, и стал вытаскивать раненых по одному. Ноги по колено уходили в трясину, но, благо, подошвы сапог упирались в твердую поверхность утонувших саней. Когда все трое лежали на твердой почве, Борзухин сходил в лес и принес оттуда четыре подходящих оглобли. Из залепленных грязью шинелей и оглоблей он смастерил две волокуши, на которые и уложил Долгих и Трегубова. Колычеву помог забраться на спину коня, взял уздечки в обе руки и смело зашагал на восток.

Весь следующий день и половину ночи он, почти не останавливаясь, провел в пути. Прикорнув на несколько часов и дав отдохнуть лошадям и товарищам, Борзухин перед рассветом снова ринулся к предполагаемой линии фронта. Раненые чувствовали себя совсем плохо. Особенно нелегко приходилось Трегубову. Дорогой его растрясло, он потерял много крови, постоянно сползал с неудобной волокуши, и оставалось непонятным, как в нем вообще еще держится капля жизни.

В то время, когда темнота стала редеть и начались предрассветные сумерки, за спиной ездового и его товарищей послышалась далекая стрельба. Солдаты подумали, что это, скорее всего, еще одна толпа окруженцев наткнулась на немцев, и каждый из них решил про себя, что им никогда не перейти через линию вражеской обороны, которой фашисты отгородили нашу Ударную армию от своего фронта. На самом же деле им уже повезло. Ночью они пересекли еще не четкий и не совсем обозначившийся немецкий фронтовой рубеж.

– Стой! Кто идет? – услышали они бдительный голос часового и не поверили своим ушам.

– Это мы, браток! Свои! – выкрикнул Борзухин после некоторого замешательства.

– Вижу теперь, что свои, – ответил часовой, показавшись из своего окопчика. – Неужто из окружения?

– А то как же ж?! – радовался ездовой. – У меня трое раненых, им помощь срочную надо.

– Шлепай дальше, там наши их в тыл отправят.

Воодушевление накрыло Борзухина с головой и как рукой сняло трехпудовую усталость. А навстречу ему из окопов уже бежали солдаты.

– Гляди, гляди, окруженцы!

– Ишь, бедолаги, натерпелись…

– Двуколку сюда санитарную, живо!

Солдаты ссадили с коня Колычева, взяли на руки Долгих и Трегубова, хлопали по плечам Борзухина, совали ему в губы чинарик, пожимали руку, жалели и хвалили. Из землянки прибежал заспанный лейтенант лет двадцати.

– Куда вы этих предателей волокете? – строго спросил он, указывая на раненых.

– Да какие они предатели, товарищ лейтенант? – возразил кто-то из солдат. – Это ж наши ребята, из окружения пробились.

– «Наши ребята» в плен не сдаются! – резко оборвал офицер.

– Мы в плену не были! – закричал Борзухин. – Вон у нас и оружие у всех! Я специально на болоте не кинул, сохранил.

– Да чего ты привязался, лейтенант? – выскочил вперед один из бойцов. – Ребята с оружием вышли, с документами, раненые вон все. Какие к черту предатели?

– Молчать, Сидоренко! А то прикажу арестовать за неподчинение! – кипятился лейтенант. – В Особый отдел их всех! И раненых, и не раненых.

– Гляди, лейтенант, – молвил кто-то негромко из солдатской гущи. – Пули ведь не только в бою летают. На «кукушку» спишем и концы в воду…

– Угрожать вздумали?! – свирепел юнец в лейтенантских петлицах, крутя головой из стороны в сторону. – Кто грозится там?

Солдаты угрюмо молчали.

– Делайте что хотите, – внезапно сдался лейтенант.

Борзухин догнал солдат, которые уносили в тыл его раненых товарищей. Достав из кармана документы и значок, он вложил их в шершавую ладонь Трегубова.

– Вот теперь сам жене своей напишешь.

Трегубов не смог ничего ответить, а лишь прикрыл глаза, соглашаясь с ним.

– Слышь, Борзухин! – позвал Долгих. – А я поначалу подумал, что ты фраер дешевый. Но теперь-то вижу – ухарь. Скажи ребятам, чтоб адресок почты полевой черкнули. Ты, небось, теперь здесь у них останешься, я тебе напишу из госпиталя.

У ездового аж кончики ушей загорелись от такой похвалы. Сам Долгих, легенда батальона, если не полка, дружбу предлагает!

– А я знал, что ты вернешься! – горячо говорил Колычев, крепко сжимая ладонь Борзухина в своих руках. – Я знал…