Николаевские солдаты Уфимской губернии и их потомки

Николаевские солдаты Уфимской губернии и их потомки

Происхождение из николаевских солдат, этаких бесстрашных могучих воинов-евреев, о которых мы, затаив дыхание, слушали рассказы хранителя истории нашей семьи – старшего брата отца, неожиданно оказалось для меня судьбоносным. Когда академик Раиль Кузеев стал собирать авторский коллектив для сборника «Народы Башкортостана», написать о евреях он поручил научному работнику кандидату философских наук Александру Бенифанду (светлая ему память!), но тот вскоре неожиданно уехал в Канаду. Тогда обратились ко мне как правнучке кантониста. И меня втянуло в «колесо истории».

Первой прочитанной книгой о кантонистах оказалась повесть автора исторических, приключенческих и фантастических книг для детей Сергея Григорьева «Берко-кантонист» 1927 года издания из фонда Национальной библиотеки РБ.

 

Мальчики в солдатских шинелях, или Жизнь за царя

Кантонисты – одна из трагических страниц в истории евреев России. Еще в начале XIX века в Российской империи существовали «школы кантонистов», куда по достижении 18 лет пристраивали солдатских детей и сирот для воспитания и подготовки к службе в армии.

190 лет назад Указом от 26 августа 1827 года Николай I ввел натуральную воинскую повинность по суровому рекрутскому уставу и для евреев, до этого она заменялась денежным налогом. Совершеннолетних сразу же определяли на действительную службу, а малолетних – с 12 до 18 лет – направляли в батальоны и школы кантонистов тоже «для приготовления к военной службе». Условия содержания, муштра в школах были, по словам военного министра А.А. Аракчеева, ужасными: «Кантонисты таяли, как свечи». Для еврейских детей создавались наихудшие условия: квота призыва составляла 10 рекрутов с одной тысячи мужчин ежегодно, в то время как с христиан – 7 рекрутов с тысячи мужчин через год. От еврейских общин требовали также выделять «штрафное» число рекрутов за податные недоимки и побег призывников. Пополнять требуемое число разрешалось за счет малолетних.

Практически все мужское еврейское население должно было в обязательном порядке отслужить в русской армии. В результате, с 1827 года по 1917 год службу в русской армии прошли более 2,5 миллионов евреев.

Николай I полагал, что благодаря армейской жизни и военной дисциплине, тяготам и лишениям в процессе «приготовления», которое не засчитывалось в срок военной службы, и последующего 25-летнего пребывания в армии, оторванные от родной культурной среды и своей религии, под мощным психологическим воздействием евреи забудут родной язык, обычаи и традиции, отойдут от своей религии, примут крещение и растворятся в христианском окружении, поэтому он рекомендовал призывать на военную службу только молодых, менее приверженных своей вере, чем их взрослые соплеменники.

Согласно общевойсковому уставу, во время прохождения военной службы евреям предоставлялась абсолютная свобода вероисповедания. Им разрешалось проводить собственные службы и молиться в полевых синагогах. Раввины должны были назначаться на должности капелланов, их содержание брало на себя правительство. Офицерам было предписано следить за тем, чтобы их подопечные-евреи не подвергались оскорблениям и насмешкам из-за соблюдения своих обрядов.

При наступлении совершеннолетия евреи-новобранцы должны были давать присягу на древнееврейском языке в переводе на идиш, а русским чиновникам предоставлялась кириллическая транслитерация обоих вариантов. Клятва давалась перед раввинским судом в присутствии свидетелей из еврейской общины и местной администрации. Рекрут должен был стоять перед ковчегом Завета, одетый в молитвенное покрывало, и произносить клятву на развернутом свитке Торы. После этой церемонии полагалось несколько раз протрубить в шофар (рог).

Но уже в июле 1829 года Николай I приказал командирам отделить тех рекрутов-евреев, которые пожелают перейти в православную веру, от тех, кто остался верен иудаизму. В то же время был разослан секретный циркуляр, разрешающий полковым священникам идти в обход обычной процедуры и крестить евреев без предварительного разрешения вышестоящих церковных иерархов. Царю предоставлялся ежемесячный доклад о количестве крещенных в армии евреев, и он лично оценивал результаты. Предписывалось также расквартировывать рекрутов-евреев лишь в христианских домах и запрещать им иметь какие-либо контакты с местным еврейским населением.

Кантонистам не разрешалось говорить на родном языке, молиться, их заставляли изучать Закон Божий, отбирали и сжигали все, что было связано с еврейской верой: «цицит» (кисти, завязываемые по краям одежды), талит (шерстяное молитвенное покрывало с кистями), «тфиллин» (коробочки с цитатами из Торы, укрепляемые узкими кожаными ремешками на лбу и левой руке мужчины во время молитвы), молитвенники.

Нижняя возрастная граница рекрутского набора не случайно составляла двенадцать лет, а реально она была еще ниже – мальчик лишался возможности пройти в тринадцать лет бар-Мицву (религиозное совершеннолетие). Таким образом, предполагалось сформировать новое поколение евреев, этаких манкуртов, лишенных этнокультурного самосознания, исторической памяти.

Началась настоящая охота за детьми и сдача их в рекруты. Еврейские общины не справлялись с высокими нормами призыва, и тогда для выполнения плана призыва власти формировали команды «ловчиков», или «хапунов», которые просто похищали детей, уже не разбираясь в их возрасте, заманивали детей из других общин или из сельскохозяйственных колоний, освобождавшихся от набора учеников казенных еврейских училищ и учащихся раввинских училищ (иешив).

Похищенные отправлялись в кантонистские батальоны с наиболее суровым режимом и, как правило, в глубине России, Поволжье, Сибири (так, в 1843 г. в Оренбургской губернии евреев-кантонистов было 1071 человек).

Оторванные от семьи, не знавшие языка и обычаев русского населения, они становились жертвами истязаний, холода и голода и навсегда пропадали для своих близких. Нередко в синагоге по ним читали кадиш (поминальную молитву).

Детей прятали, целые семьи срывались с мест и бежали в губернии Царства Польского или Бессарабии, на которые закон о кантонистах не распространялся. Нередко младших сыновей в семье записывали под другой фамилией, тогда старшего сына не призывали.

Как всегда, страдали наименее социально защищенные слои еврейского населения. Кагалы допускали всевозможные злоупотребления: сдавали сирот, детей вдов (порой в обход закона – единственных сыновей) и неугодных общине лиц, мальчиков семи-восьми лет, которых по ложной присяге 12 свидетелей записывали двенадцатилетними. Мальчиков 10-15 лет венчали с девочками того же возраста. Более взрослые, уже состоявшие в браке, перед уходом на службу разводились со своими женами, чтобы не обречь их на вечное вдовство. Часто сыновей бедняков забирали вместо сыновей богачей. Позже стали заменять детей-рекрутов добровольцами или евреями из других общин. Были случаи, когда родители сдавали строптивых или просто нелюбимых ребятишек вместо любимых чад, подлежавших набору. Через всю свою долгую жизнь пронес один из них – Исай Горелов обиду на родителей, отдавших в рекруты его, 11-летнего мальчика, вместо совсем недавно женившегося брата.

Мало кто заступался за несчастных детей. Подавляющее большинство раввинов не выразили свое несогласие с государственной политикой, за исключением нескольких – Яакова Берлина, отца Нафтали-Цви Берлина, будущего главы самого значительного иудейского высшего учебного заведения в Российской империи – Воложинской ешивы, Исраэля Салантера, будущего основателя нового религиозного движения Мусар, проповедника Илии бен Вениамин Шик, рабби Менаше Илиера, который, как писал его внук, в 1828 году отказался от раввинской кафедры в Сморгони.

Страшным было расставание: матери, пока были силы, бежали за повозками, увозившими их сыновей, крича им вслед: «Сохрани веру свою! Помни имя свое!» И катились повозки, до отказа набитые ребятишками, на восток.

Владимир Гиляровский «В моих скитаниях» пишет о своем взводном командире поручике Ярилове, вышедшем из евреев-кантонистов:

«Эдак-то нас маленькими драли… Ах, как меня пороли! Да, вы, господа юнкера, думаете, что я, Иван Иванович Ярилов? Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк.

Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек. Схватят в мешок – и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят и вся недолга. Вот и кантонист.

А родители-то узнавали деток?

Никаких родителей. Недаром же мы песни пели: «Наши сестры – сабли востры»… Розог да палок я съел – конца и краю нет…»

Долго еще по пограничным еврейским местечкам ездили отряды солдат и ловили еврейских ребятишек, сажали в глухие фуры, привозили в города и рассылали по учебным полкам, при которых состояли школы кантонистов. Дорога была долгой и изнурительной: дети голодали (отказывались от трефного), мерзли в тонких драных кафтанчиках. Пока повозки шли через местечки, еврейские женщины, чем могли, подкармливали ребят. За пределами «черты» на сострадание не приходилось рассчитывать. Над ними смеялись за нелепые одежды, длинные пряди волос, характерную внешность, незнание русского языка. Нередко детей оскорбляли, бросали вслед камни, мазали губы салом.

А. Герцен в «Былом и думах» описал свою встречу с командой призванных в армию черноглазых кудрявых, бледных и оборванных мальчиков, которых гнали вглубь России. Офицер, возглавлявший команду, говорил:

«Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают, – не знаю. Сначала было их велено гнать в Пермь, да вышла перемена – гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, – прибавил он – мрут как мухи.

Половина не доедет до назначения, – прибавил он.

Повальные болезни, что ли? – спросил я, потрясенный до внутренности.

Нет, не то, чтобы повальные, а так, мрут как мухи… Не привыкли часов десять месить грязь и есть сухари – опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства: ну покашляет, покашляет, да и в Могилев.

Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал, – бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.

Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях со стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без, ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого океана».

Многие рекруты погибали в пути от холода, голода, болезней, невероятного стресса, переживаемого ими. Им предстояло провести годы тяжелой тупой муштры, колоссальных моральных и физических нагрузок: часами маршировать в дождь и слякоть в тяжелой амуниции, с ранцем или стоять неподвижно в карауле, отчего всегда полуголодные дети часто теряли сознание.

Многих ребят-кантонистов отправляли в отдаленные деревни, на постой в крестьянские дворы, где они до 18 лет были бесплатными работниками у крепостных. Оскорбления были неотъемлемой частью общения «воспитателей». Но наиболее тяжким испытанием был соблазн получить определенные льготы, благосклонность начальства, да еще и 25 рублей в придачу за принятие христианской веры, что вызывало злобу и зависть кантонистов-христиан, естественно, никаких льгот не получавших.

Во многих батальонах быстро крестили всех подряд и при этом давали имена имя и фамилию крестного отца или просто, какая на ум придет. Это вело к прекращению переписки с родными, ибо адресат с еврейской фамилией «выбывал». Новые имена и русские фамилии давали и безродным сиротам, даже если они оставались евреями. Отсюда много меж кантонистов было Ивановых, Александровых и Николаевых…

Устоять могли немногие, главным образом, дети старшего возраста.

За малейшую провинность или за упорство в непринятии христианства детей секли вымоченными в соленой воде розгами, лозу для которых они заготавливали сами, оставляли полуодетыми на жестоком морозе, окунали до обмороков и глухоты в холодную воду, наносили раны при стрижке. Тем не менее, кантонисты 15-18 лет мужественно сносили наказания, были случаи членовредительства, самоубийства.

Тем, кто оставался «в еврейской вере», Уставом разрешалось ходить в синагогу, имевшуюся по месту службы. Если синагоги не было, то военнослужащие-евреи могли собираться для общей молитвы и избирать сведущего в религиозном законе руководителя. Для этого снимали особые помещения, где устраивали постоянные молельни. Так называемые «солдатские или походные» еврейские молельни, официально признанные властями, существовали во многих городах вне черты оседлости с 1830-го по 1840 г.

Командование разрешало кантонистам по субботам и праздникам посещать их. Здесь мальчики встречались с взрослыми солдатами-евреями, и это укрепляло их дух, помогало легче переносить все тяготы жизни. Недаром командиры и священники стремились оградить их от таких контактов.

По достижении 18 лет кантонисты переводились в регулярную армию и нередко, несмотря на наказания, возвращались в иудаизм. Другие же на протяжении всех 25 лет службы оставались верны вере отцов втайне или по окончании службы возвращались к ней. Такие случаи повлекли в 1870-х гг. судебные процессы «за отпадение от православия» бывших крещеных евреев-кантонистов, продолжавшиеся вплоть до начала 1900-х годов.

Так как выживали сильнейшие, отставные николаевские солдаты были чаще всего очень крепкими физически, выносливыми, мужественными и порой очень ожесточенными людьми. Великий русский хирург Николай Пирогов отмечал особенную стойкость, терпеливость солдат-евреев, раненных во время Крымской кампании 1853–1856 гг., в которой впервые в военной истории России участвовали солдаты-евреи, забранные в малолетстве в кантонистские школы. В Севастополе на военном кладбище захоронено более 500 солдат-евреев, погибших при обороне города.

Набор среди евреев тогда проводился дважды в год, брали по 30 рекрутов с тысячи мужчин. Отслужив 25 лет в армии, они становились по тем временам пожилыми 43–45-летними людьми, которым предстояло начинать новую жизнь. Почти три десятилетия назад они покинули родные местечки, где теперь их никто не ждал: родители к этому времени уже умерли, братья, сестры и друзья почти забыли и ничего не знали о них – писать письма родным дозволялось только на русском, зачастую отказывали в получении писем из дома, написанных на еврейском языке.

Пронесшие через все годы службы обиду на кагалы и своих родных, записанные нередко под русскими фамилиями, принявшие – порой под сильным давлением – христианство, они плохо помнили звучание родного языка и уже свободно говорили (а многие и писали) по-русски, ели трефную пищу. «Вписаться» в патриархальную жизнь местечек им было практически невозможно, там их не могли полюбить, не считали настоящими евреями (я помню какое-то осторожное отношение мамы и ее родных, выходцев из местечка, к моему отцу, внуку кантониста). Зато все это способствовало их быстрой интеграции в социум вне черты оседлости, где бывших николаевских солдат уважали за воинскую доблесть, твердость характера и физическую силу. Поэтому они чаще всего оставались жить там, где их заставало окончание службы. Здесь создавались еврейские общины, тем более что в середине XIX в. и другие категории евреев получили право селиться во внутренних губерниях России. Уровень жизни в них был выше, чем в черте оседлости; имелось больше возможностей найти работу, а отношение местного населения к евреям было вполне доброжелательным. История их семей начиналась с «чистого листа». Можно предположить, что удаленность от черты оседлости, оторванность от родных и близких, отсутствие местного еврейского населения привело к частичной утрате солдатами знаний о религиозных установлениях и порядке богослужения.

Им разрешалось жениться во время службы, чтобы их дети автоматически пополняли ряды кантонистов. Невест было немного, да и женихи были уже немолоды и обладали очень тяжелыми характерами. Порой невест приходилось «выписывать» из черты оседлости, конечно, тоже не слишком юных и не красавиц, но они становились верными и надежными женами. Вот как описал первую встречу жениха и невесты их правнук челябинский исследователь Герман Ерусалимчик: «Вечером привезли в кибитках еврейских девушек. Было темно и холодно. Луны в небе не было. Солдат, фельдфебель или унтер-офицер иудейской веры по приказу начальника команды подходил к кибитке, девушка протягивала ему руку. Она становилась его женой. Любовь, наверное, возникала позже…»

Разница в возрасте была весьма ощутимой: 12–25 лет. Умирая, «николаевские солдаты» оставляли 40-летних вдов с кучей несовершеннолетних детей, право повсеместного постоянного проживания (с 1867 г.) и звание местного жителя, реже собственные дома.

Коронационным манифестом Александра II от 26 августа 1856 г. институт кантонистов упразднялся, и все солдаты-евреи и кантонисты до 20 лет могли вернуться к семьям. Указ Александра II 1867 г. окончательно закрепил за отставными николаевскими солдатами с семьями и их потомством право жительства во внутренних губерниях Российской империи. Таким образом, период гонений и насильственной миссионерской деятельности, продолжался почти 30 лет.

 

Как много дали они Отечеству…

Через систему кантонистов в XIX веке прошли более 50 тысяч евреев-рекрутов Жесточайшие условия службы выковывали из еврейских детей-кантонистов и их потомков «людей твердости необыкновенной», военных профессионалов, сыгравших заметную роль в военной истории России.

В рядах Русской императорской армии были не только низшие офицеры, но и генералы – потомки кантонистов. Естественно, принявшие христианство, ибо человек иудейского вероисповедания в царской России генералом стать не мог.

Назову лишь некоторых из них.

Генерал-майор Сергей Абрамович-Барановский (1866 – после 1931), автор многочисленных трудов по военному судопроизводству. В 1928 г. был арестован по так называемому делу академиков и осужден 10 февраля 1931 г. тройкой на 10 лет лишения свободы. Реабилитирован посмертно.

Михаил Алексеев – генерал-адъютант Генерального штаба, генерал от инфантерии, способствовавший в феврале 1917 г. отстранению от власти императора Николая II, а затем принявший участие в выступлении генерала Л.Г. Корнилова против Временного правительства.

Михаил Арнольди – генерал от артиллерии.

Генерал-майор Василий Гейман, вступивший в командование 20-й дивизией ещё в 1862 году, участник покорения Кавказа и русско-турецкой войны 1877–1878 годов, во время которой в чине генерал-лейтенанта командовал армейским корпусом. Граф М.С. Воронцов назвал его «храбрейшим из офицеров Кавказской армии».

Генерал Платон Гейсман (1853–1919) – командующий 16-м армейским корпусом. Участник русско-турецкой войны. Награжден орденами св. Анны IV степени «За храбрость» и св. Станислава III степени с мечами и бантом. После войны окончил Николаевскую академию по первому разряду и был переведен в Генеральный штаб. Профессор, в звании приват-доцента служил в Петербургском университете и был сотрудником Государственного архива, автор многочисленных военно-исторических трудов.

Генерал-адъютант Николай Иудович Иванов (1851–1919), главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Был награжден орденом св. Владимира I степени с мечами и Александра Невского с бриллиантами. Генерал, сыгравший важную роль в истории Февральской революции 1917 г.

Самуил Кауфман, сумевший пробиться в Морской кадетский корпус и ставший офицером, а в 1899 г. – контр-адмиралом. Был кандидатом в военные министры Российской империи. После отставки, в 1904 г. основал Общество оздоровления еврейского народа (ОЗЕ).

Яков Кефали – российский военный врач, доктор медицины, действительный статский советник, экономист, контр-адмирал.

Николай Козлов, контр-адмирал, начальник Военно-медицинской академии.

Алексей Сапсай, в 1910–1912 гг. – начальник штаба Черноморского флота, контр-адмирал, командир бригады крейсеров, вице-адмирал (фамилия Сапсай – русифицированная форма имени Шабсай / Шаббатай).

Александр Хануков – генерал-майор, начальник штаба армейского корпуса. В 1918 г. расстрелян за отказ служить в Красной Армии.

Генерал-майор Сергей Цейль (1868–1915), окончивший Академию Генерального штаба дивизии во время Русско-японской войны. В 1910 г. – генерал-майор, с 1914 г. командир дивизии, погиб на фронте в 1915 г.

 

Генерал Антон Деникин в книге «Путь русского офицера» писал: «Из моего и смежных выпусков академии Генштаба я знал лично семь офицеров еврейского происхождения, из которых шесть ко времени Мировой войны достигли генеральского чина».

Знаменитому генералу Михаилу Скобелеву, руководившему почти всеми среднеазиатскими походами, принадлежат слова: «Дурного слова о евреях в моих батальонах не скажу. Молодцы, в бою не трусят, на походе не падают, воды не просят, еще и другим помогают».

Основателем израильской армии является сын кантониста, русский офицер, полный Георгиевский кавалер Иосиф Трумпельдор (1880–1920), потерявший левую руку при обороне Порт-Артура, отказавшийся от демобилизации и обратившийся с рапортом о возвращении на передовую. В 1906 году получил звание прапорщика, став, таким образом, одним из немногих офицеров иудейского вероисповедания в российской армии. В 1911 году репатриировался в Палестину. Потом вернулся в Россию, где в 1918 году создал организацию «Хе-Халуц», помогавшую евреям в выезде в Палестину. По возвращении в Палестину руководил созданием отрядов еврейской самообороны. 1 марта 1920 г. во время переговоров с лидерами арабов завязалась перестрелка, в ходе которой Трумпельдор был смертельно ранен. В его честь названы сионистские военизированные формирования БЕЙТАР («Завет Трумпельдора»).

Потомками кантонистов были и Яков Свердлов, генерал, Герой Советского Союза Яков Крейзер, поэты Илья Сельвинский и Леонид Мартынов, писатель Вениамин Каверин (В. Зильбер, псевдоним «Каверин» он взял в честь гусара, приятеля молодого Пушкина), его старший брат – известный вирусолог и иммунолог Лев Зильбер, изобретатель ксилофона Михаэль Гузиков («Паганини на инструменте из дерева и соломы», как прозвали его современники) и многие другие.

На свое происхождение от кантонистов из евреев указывали академик, первый директор Института географии АН СССР Андрей Григорьев, русский и советский гравёр и живописец, Народный художник РСФСР (1943), лауреат Сталинской премии второй степени Иван Павлов, теоретик искусства Николай Чужак (Насимович).

А сколько не указывали свое происхождение потому, что сами часто этого не знали.

 

Николаевские солдаты в Уфимской губернии

В 1847–1856 гг. в Бирской инвалидной команде числились 22 кантониста: Ишув Аранов, Шмуль Аранович, Хаим Бикман, Гершко Вайнберг, Езеп Городецкий, Меер Грузман, Ицка Дубоовый, Барна Круп, Исер Кресенштейн, Иось Лисинский, Нафтуле Маламенд, Янкель Пейкин, Залман Петкер, Рувин Портных, Израиль Соболевский, Михель Сокорянский, Аврум Старосельский, Моршко Сутаранский, Шмуль Фрейшман, Моршко Хуторянский, Израиль Черняков, барабанщик, Ицко Шневелевт. Только двое из них – Израиль Черняков (Черняк) и Михель Сокорянский (которому в 1852 г. было 15 лет), впоследствии остались здесь на жительство.

Поскольку у всех сохраняются еврейские имена и фамилии, то, очевидно, они не были окрещены, так как при крещении дети получали новые имена и русские фамилии. В Оренбургском и Верхне-Уральском батальонах, по-видимому, прилагали меньше усилий, чем в других (например, в Пермском, где были окрещены все кантонисты).

По данным «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона, еврейский молитвенный дом в Уфе был основан еще в 1855 г. Вероятно, он предназначался для отправления религиозных потребностей кантонистами и временно приезжавшими сюда купцами еврейской национальности. По данным той же энциклопедии в 1880–1881 гг. из проживавших в Уфимской губернии 300 евреев 130 являлись отставными нижними чинами и членами их семей, а молитвенный дом в Уфе существовал еще с 1855 г., по-видимому, для проходивших здесь службу солдат.

Жили отставные кантонисты, в основном, в городах, но занимались и сельским хозяйством. Существовало общество николаевских солдат, живших вблизи от Уфы и работавших на земле, принадлежавшей этому обществу, что вызвало конфликт с местными крестьянами. Детей бывшие «николаевские солдаты», придерживавшиеся иудейской веры, стремились воспитать в еврейской традиции, что было сложно в условиях христианского и мусульманского окружения.

По данным переписи 1897 г., 18 человек (14 мужчин и 4 женщины) православного вероисповедания назвали родным языком еврейский. Возможно, часть мужчин были бывшими николаевскими солдатами, крещенными во время пребывания в кантонистских школах. Только самые старшие по возрасту владели каким-либо ремеслом, навыки которого, вероятно, были приобретены ими в подростковом возрасте еще до ухода в армию.

В хранящихся в Центральном историческом архиве делах «О рассмотрении прав евреев на жительство в Уфе и Уфимской губернии» за 1900 и 1907 гг. можно найти сведения о «николаевских солдатах», в разные годы поселившихся здесь, их вдовах и детях.

Отставных унтер-офицеров (выше этого чина евреи дослужиться не могли) здесь проживало пятеро, по-видимому, это участники Крымской войны. Судя по именам и фамилиям, они остались иудеями или вернулись к вере отцов. Числились они мещанами Уфимской губернии: Арон Иоселевич Гуревич, отставной писарь Давид-Лейб Носсонович Зидман (потерявший ногу, по-видимому, во время русско-турецкой войны, был смотрителем арестного дома, потом служил на заводе Гутмана), каретный мастер Мовша Лексемберг, мой прадед Меер Мовшевич Шкурко, сапожник Берко Аронович Круг.

Отставными солдатами значились 16 человек, среди них отставной горнист Иосель Гурин, мужской портной Мовш Иоселевич Ватковский, отставной вахтер Шая Мошкович Казаков, торговец бакалеей Элья Шлемович Лахмансон, живший в Златоусте торговец платьем Вольф Хаимович Люстик, мужской портной Михель Шмуйлович Сокорянский, Арон Руда, отставной барабанщик Мордко Янкелевич Шимфор (сторож еврейского молитвенного дома), кожевенный торговец Абрам Вольфович Шустер. В Стерлитамаке жили торговец Абрам Лейбович Кубельский, часовщик Наум Абрамович Обливанников (Нисон Абелевич Атливанников) – гласный городской думы.

Имели свои дома в Уфе торговец Абрам Мартынович Бейлин, бакалейщик Абрам Бузман, бакалейщик Аарон Гершевич Вайсерман, отставной писарь, председатель Уфимского еврейского молитвенного общества Исай (Ицко) Израилевич Горелов, отставной фельдшер Ушер Гершкович Шарон.

Из всех кантонистов Бирской инвалидной команды только Михель Сокорянский, которому в 1852 г. было 15 лет, и барабанщик Израиль Черняков (Черняк) впоследствии остались на жительство в Уфимской губернии. Оба женились во время службы, оба стали портными. Михель Сокорянский, женился на юной дочери такого же солдата Еноха Шкурко – Ривке. Семья его жила то в Бирске, то в Уфе. Умер Михель Сокорянский в 1905 году. Старший сын Аврум (Абрам) в 80-х годах служил в армии, потом был представителем фирмы известных машин «Зингер» в Бирске, имел трех сыновей. Его жена, Бася Ароновна, (потомкам известна как Мария Александровна) – помогала бирским революционерам: хранила и распространяла прокламации, дружила с женой известного революционера П.И. Зенцова. Ее даже сравнивали с героиней романа М. Горького «Мать». В 1917 году она была арестована вместе с семнадцатилетним Даниилом. Однажды ночью их вывели во двор тюрьмы. Они предположили самое худшее, но это оказалось спасением: знавший семью Сокорянских офицер сумел их освободить. Даниил с матерью были вынуждены переехать в Уфу, где вскоре встретили революцию.

Даниил окончил Бирское реальное училище, участвовал в Гражданской войне, стал фармацевтом, главным инженером, потом директором фармацевтической фабрики, женат был на Хане – дочери портного Израиля Фитермана. Сын Данила – Яков работал инженером лесного хозяйства в Уфе, сейчас он на пенсии, его дочь – врач.

Любовь Даниловна Сокорянская много лет проработала преподавателем химии и биологии в Уфимской школе № 3, сейчас на пенсии.

На каждом этапе истории мы находим интересную, даже знаковую, информацию о судьбах потомков кантониста Бирской инвалидной команды (1847–1852 гг.) барабанщика Израиля Черняка, (в армии фамилия была изменена на Черняков), 35 лет прослужившего в армии, женившегося во время службы, ставшего портным и шившего даже генералам и имевшего в пожилом возрасте маленьких детей. У Израиля и Марии было пятеро детей: четверо сыновей, торговавших бакалеей, и дочь – юная Малка, полюбившая сына муллы и бежавшая к нему. Приняв мусульманство и имя Марьям, она вышла за него замуж и родила ему детей. Родные прокляли «отступницу», семья с ней больше не общалась. Марьям была похоронена на городском мусульманском кладбище возле мечети, так как муж ее со временем стал имамом. Один из их потомков – музыкант, дирижер симфонического оркестра. Жила семья Черняковых в собственном большом доме рядом с синагогой в Электрическом переулке, где проживали одни евреи. В семье говорили по-русски и по-татарски, так как клиентами и соседями их были христиане и мусульмане.

Известна судьба потомков старшего сына кантониста Гершена (1856–1954). Его жена Хая (1880–1942) рожала восемнадцать раз, одиннадцать детей выжило. В Первую мировую войну погиб их сын, 19-летний Израиль (1896–1915), названный так в честь деда.

В 1938 г. был арестован за «сионистскую и контрреволюционную деятельность» другой их сын – Залман (1907–1990), преподаватель Башкирского сельхозинститута. Ему довелось учиться в уфимском хедере, работать в аптеке, окончить Пермский университет. Залман обвинялся в том, что «возбуждал клевету на вождей партии и правительства, восхвалял фашистский строй, изучал кандидатуры на вербовку новых членов в организацию среди еврейского населения, агитировал за эмиграцию в Палестину с целью создания там буржуазного националистического государства под протекторатом Англии. Собирал шпионские сведения по Белорецким металлургическим заводам». В 1940 г. Особым совещанием при НКВД СССР он был осужден «за шпионаж» на восемь лет лагерей. Отбывал срок в Краслаге, был там фельдшером и пользовался уважением заключенных.

В 1949 г., не позволив защитить давно подготовленную диссертацию, его повторно осудили, как будет записано в Протесте в порядке надзора в августе 1955 г., «без всяких на то оснований». После освобождения уехал с женой в Гомель. Но меры физического воздействия при многочисленных допросах, моральные страдания омрачили все оставшиеся тридцать с лишним лет его долгой жизни.

Юрий (Юда) Гершенович Черняков (1912–1942) окончил пединститут, работал учителем, был призван в армию Ленинским райвоенкоматом Уфы и погиб в звании рядового 11 ноября 1942 г. под Сталинградом, в Ерзовском районе, за неделю до контрнаступления наших войск.

Во время Первой мировой войны была отселена в Уфу из белорусского местечка Хатыновичи семья Лось; двое братьев женились на дочерях Гершона: Иосиф – на Малке, Григорий – на Эсфири. Дочь Иосифа, правнучка кантониста Роза Иосифовна Лось (1921–1986) в 1939 г. поступила в Минский медицинский институт, в 1941 г. эвакуировалась в Уфу. Здесь в 1943 г. она окончила ускоренные курсы при мединституте и была отправлена на фронт. По 1946 г. находилась в рядах действующей армии 1-го Белорусского фронта: была вначале ординатором-терапевтом, потом начальником отделения подвижного госпиталя. Победу встретила в Берлине.

В Уфе Роза Иосифовна организовала службу санитарной авиации республики и много лет руководила ею (1948–1966 гг.). Для своевременной доставки крови и спасения жизни больных в случае, когда самолет не мог приземлиться, она предложила сбрасывать бутылки с кровью, помещённые между двумя кислородными подушками. Много лет преподавала в Башгосмединституте, защитила кандидатскую диссертацию, была великолепным кардиологом. Ее сын Юрий Лось (1946–1989) в детстве перенес полиомиелит и, несмотря на это, окончил Уфимский авиационный институт, защитил кандидатскую диссертацию, потом работал там же в должности доцента, а также в КБ «Вихрь».

Эмма Григорьевна Лось (1927 г.р.) работала руководителем группы по присвоению Знака качества (1970-е гг.) в НИИ «Электростандарт», объездила всю страну. Была награждена медалью ВДНХ за разработку стали для оборонной промышленности.

Гершен Израилевич Черняков прожил почти столетие: с середины ХIХ до середины ХХ в.; его жена Хая – 62 года. После сноса старого кладбища в центре Уфы в 1960 г. их останки были перенесены на вновь открывшееся кладбище, где вместе с ними была захоронена их старшая дочь Сарра (1898–1958). Она была известным в городе мастером по изготовлению головных уборов, шила шапки партийной элите, даже эвакуированным в Уфу семьям Л.П. Берия и брата Л.М. Кагановича.

В деревне Бишаул-Унгарово поселился по окончании службы со своим многочисленным семейством самый старый из кантонистов Енох Шкурко. Имел он сына и восемь дочерей, две из которых стали женами кантонистов: Ривка – Михеля Сокорянского, Сарра – Зейгера. Дом, в котором жил Енох, стоит и по сей день в с. Бишаул Кармаскалинского района.

Среди потомков Еноха – участник Первой мировой войны Яков Кербер, его сын, летчик, служивший в полку Н. Гастелло, Геннадий Кербер, одна из первых комсомолок Башкирии Любовь Фурман, заведовавшая много лет клубом УАИ Рахиль Шнейдер, Залман, принявший ради любви ислам.

Крупным землевладельцем был Шая Мошкович Казаков, 1842 г.р., отставной вахтер, в Уфе жил с 1890 г., имел собственный выезд. Иногда он называл себя на крестьянский манер Мойшей Шаевым, Ему принадлежало 240 десятин земли под Уфой и в Караякуповской волости (Чишминский район). «Хутор Казакова» в 210 десятин был в 1901 г. куплен у него украинцами.

В Уфе жили вдовы кантонистов: Сарра Зейгер, Хана-Лея Руккер, Бейла Литвина, Бася Ободовская, вдова отставного музыканта Малка Фукс, Фейга Цигель, Двойра Тарнопольская. Занимались они, как правило, торговлей.

Кантонисты были людьми особой породы. Они были отважны и жестоки, преданны царю («плохие только царские министры»), очень солидарны между собой, чувствительны к любой несправедливости и всегда готовы помочь – защитить своими привилегиями, поддержать материально. Их отличала большая внутригрупповая солидарность, они занимались благотворительностью, заступались за тех, кто не имел или утрачивал право на жительство во внутренних губерниях России. Исай Горелов, выиграв 100 рублей, значительную по тем временам сумму, отдал деньги тем, кого они в тот момент могли спасти. Были распространены случаи, когда отставные николаевские солдаты, достигшие к этому времени весьма преклонных лет, вступали в брак, чтобы спасти от выселения и дать право постоянного жительства. В 1910 г. 88-летний отставной фельдшер Ушер Шарон с этой целью вступил в брак с 39-летней торговкой Ханой Меламентовой.

А.И. Солженицын в книге «Двести лет вместе», вызвавшей немало споров, пишет о том, евреи «лже-усыновлялись во внутреннюю губернию к отставным солдатам-евреям (за что «усыновляющему» отцу платили пенсию)». Казалось бы, мелочь, но приставка «лже» создает однозначно негативную ауру. Трудно ему было понять иные мотивы благородных поступков евреев, кроме, как корыстные. Отставные солдаты получали приличную пенсию и чаще всего имели занятие до глубокой старости, что позволяло безбедно существовать их семьям, а детям получать светское образование (кстати, детей у всех было много). Тем не менее, расходы при усыновлении, естественно, возрастали.

Жил в начале века в Уфимской губернии молодой бакалейный торговец Рафаил Дашевский, усыновленный кожевенным торговцем отставным солдатом Абрамом Вольфовичем Шустером. Вначале он носил двойную фамилию Дашевский-Шустер, а впоследствии оставил фамилию усыновителя – Шустер, отказавшись от несомненно более благозвучной для русского уха фамилии, которую носили и носят сегодня потомки Рафаила – его сын Арон, известный врач, ассистент уфимского мединститута, участник войны, внук Марк, доктор медицинских наук, профессор знаменитой клиники МОНИКИ, правнук – Аркадий Шустер, тоже врач, живущий сегодня в Израиле. И это «лже-усыновление»?

Своих детей «николаевские солдаты» стремились воспитать в еврейской традиции, что было достаточно непросто в условиях христианского и мусульманского окружения. Известны случаи сурового осуждения ими своих уже взрослых детей за отход от еврейских обычаев. Так, Исай Горелов отказался от своего сына, принявшего православие, и даже читал по нему Кадиш (поминальную молитву).

Из поколения в поколение передавался в нашей семье рассказ о том, как мой прадед, отставной унтер-офицер вдовец Матвей (Меир) Шкурко на восьмом десятке лет пожалел выселяемую женщину по имени Нехама и женился на ней (и это подтверждено архивными материалами). Необыкновенно крепкий физически, суровый нравом, служил он в помещичьем имении, где все крестьяне боялись его. Он выгнал своего 16-летнего сына Абрама, моего деда, за несоблюдение традиций.

Абраму пришлось пройти поистине «горьковские» университеты: в течение 6 лет быть «в людях», плавать по Волге на баржах. Вернувшись в Уфу, он стал известным в городе слесарных дел мастером, которому даже доверили поправить крест на одной из церквей.

Сегодня в Подмосковье живет правнучка Меира Бейла Давидовна Павлукер, капитан запаса, в прошлом ветеринарный врач, в составе комиссии участвовавшая в отборе лошадей для фронта весной 1943 года в качестве начальника ветеринарной службы. Она же сопровождала эшелон на фронт и сдала живой груз без единой потери. Ей – 99 лет. Ее брат Яков, «ворошиловский стрелок», погиб в первые дни войны. Дети их рано умершей сестры Хацили Лидия Николаевна Булганина, Тамара Николаевна Максудова и Юрий Николаевич Булганин, стали инженерами. Мне всегда казалось, что Лидия Николаевна, старшая из них, блестяще знавшая литературу и музыку, явилась к нам из Серебряного века, чтобы, общаясь с ней, окружающие могли ощутить его аромат, прикоснуться к высокому. Она занималась краеведением, консультировала меня при подготовке книги о евреях Башкортостана, и вдруг мы с ней поняли, что обе – потомки Матвея Шкурко. Она снялась в фильме «История уфимского “штетла”», где рассказала о своей семье. На ее поминках мы поставили эту запись и снова услышали голос Лидии Николаевны.

Старший сын Абрама Марк окончил в 1919 году Уфимскую мужскую гимназию с золотой медалью, воевал на южном фронте под командованием М.Н. Тухачевского. На всю жизнь запомнил он, как играл на скрипке между боями легендарный командарм. Окончив в 1929 году Ленинградский политехнический институт, он в том же году женился на Евдокии Мазановой, родом из Пензы. Молодая жена очень боялась встречи с родителями мужа. Но именно Абрам Матвеевич стал вторым отцом этой русской женщине, помог наладить жизнь молодой семьи. В 1941 году Марк ушел добровольцем на фронт, оставил свой автограф на рейхстаге, был после Победы комендантом небольшого немецкого городка. Умер в 1971 году. Именно он являлся хранителем истории семьи. Его дочь Инна, инженер, сейчас на пенсии, живет в Москве.

Средний сын Арон (Леля) окончил советскую школу, служил в Красной Армии в кавалерийском полку, работал слесарем. После рабфака поступил, уже имея жену и дочь, в Томский институт инженеров железнодорожного транспорта, который окончил в 1939 году по специальности «Инженер вагонного хозяйства». Работал до войны на станции Батраки Куйбышевской области, с 1941 года – на пропарочной станции «Бензин» в Уфе, много лет руководил ею. Энергичный, деятельный, остроумный, душа компании (что, впрочем, нередко осложняло его жизнь), Арон скоропостижно скончался в феврале 1960 года.

Любимец матери, младший сын Абрама, Александр (Шура) после школы работал с отцом в мастерской, позже токарем на лесозаводе, служил в армии. Окончив рабфак, поступил в тот же Томский институт, в 1941 году с отличием окончил его, получил диплом инженера паровозного хозяйства. По брони был оставлен на Уфимском паровозоремонтном заводе, выпускавшем тогда также и бронепоезда для фронта. Почти всю войну не покидал заводских цехов. Александр Абрамович Шкурко 35 лет проработал на ПРЗ (затем ТРЗ) начальником ОТК, планово-производственного отдела. В 1963 году был удостоен звания «Почетный железнодорожник». Был он, как и его братья, трудоголиком, в любое время суток в его квартире не умолкал телефон: то взорвался котел, то неполадки с тендером (тогда это слово означало часть паровоза, где хранились запасы воды и топлива). Был он коммунистом в самом светлом смысле этого слова: «всё другим, ничего – себе». Умер в 1984 году.

Сын и дочь его (т. е. автор этих строк) избрали профессию матери – стали врачами. Дети сына Леонида – Александр и Борис прекрасно знают историю семьи. Видеозапись выступления Бориса была представлена на конференции юных краеведов «Золотые страницы памяти» в Уфе и отмечена дипломом.

В семьях потомков кантонистов бережно хранятся фотографии, документы, передаются легенды о еврейских солдатах-богатырях.